По давней традиции девочек отдавали в семью мужа, вот и уходили они в соседние избы, а то и в дальние села и города. Так и род Петра разрастался по земле. Но странное дело, за несколько десятилетий поколения, которые пошли от Анны и Петра, завершили свой круг, и вернулись в начало начал. Мать Авдотьи, той самой «тети Дуси», Настасья, была отдана за Ивана Бровкина в село Каськово Тихвинского уезда Новгородской (тогда еще) губернии.
Несчастную Настю можно было только пожалеть – свекровь, Клавдия Бровкина, ей досталась лютая. Все ей не то, все не так. Ведь сама же невесту сыну выбирала, и сама же ее гнобить начала с первого дня. Настасья и не думала защищаться – взяли ее зажиточные люди. Мамка на радостях последних кур на лапшу не пожалела. Сварила целый чан, в долги залезла, чтобы встретить сватов, как положено. Уж не верила своему счастью: детей в хибаре целая орава, Настя на выданье – и брать ее никто не собирался. Горьким пьяницей был Настин отец. На что девка сдалась Клавдии Бровкиной, непонятно.
- А на то! – отрезала Клавдия, - будет ноги мыть и воду пить!
Ей не нужна была равная, ей нужна была покорная. Считай, верная и благодарная рабыня. Работы много, грозный муж умер от простуды, сынок по рождению слабосильный, надежды на него мало. Работников кормить надобно, так пусть хоть невестка ради экономии на поле гробится – сильная девка, «могутная». А что дура – хорошо. Ей тут разумные барышни не нужны!
Настя и не думала фордыбачить: велено работать, она и работала. С утра и до вечера спину гнула. Муж поколачивал ее для «форсу» - терпела, лишь бы матушка не гневалась. В первый год замужней жизни родила Настя парнишку. Иван равнодушно посмотрел на новорожденного и велел «немного очухаться, а со следующей недели собираться на покос. Матушка приказала».
Настасья повиновалась. Что ей сделается-то? На другой год опять парнишка. И опять – пара дней отдыху, а потом – на поле. Не барыня, чай. А через год – снова роды. Если сыновья легко в этот мир пришли, то с третьей беременностью Настя намучилась. Тяжко ходила, дышать было нечем. Свекровь ярилась, бранила Настю, тышкала Ивана, чтобы «поучил». А та ходила, как фефела, все из рук валилось. Не могла толком работать.
Мало ли «кабаних» жрало кровь молодых в то время? Иногда смешно читать про современные родственные отношения, видно: небитые невестки, непуганые. Их бы лет на сто пятьдесят назад вернуть – взвыли бы и обратно к «маме» попросились. А тогда – дело привычное. Житейское. Мать мужа – всему голова. Настя покорно тащила свою ношу. Но ведь не железная она, в самом деле?
Клавдия орала, плевалась, но терпела – понимала – нельзя перегибать палку, можно ведь и без работницы остаться. Понимать-то понимала, но сладить с характером не смогла.
Накануне Петрова дня, парясь в субботней бане, Клавдия обнаружила: веники-то все старые! И хоть их добрая сотня под крышей висела, а новых, пахучих, мягких – нет! Разыгралась буря! Получила Настя колотушек! Да и Ваня добавил: двинул тяжелым сапогом в грудь жену: знай свое место.
И так дышать тяжко, так изверг добавил «радости». Настя, кое-как отдышавшись, взяла в сарае веревку, топорик и отправилась в рощу. Наломала ветвей (вот-вот лист желтеть начнет – макушка лета) и тут же уселась (хоть какой-то роздых) вязать веники. Увязывала Настя запашистые ветки, поглядывала на живот свой и плакала: плохо дело кончится. Матушка накажет ее все равно – негодная береза. Поздняя. Лист большой и жесткий. В первый же банный день побьют Настю опять. А может, и сегодня побьют: и за лист, и за то, что скотине картошки не сварила, не накрошила сечкой, не добавила в пойло ржаной муки, не отмыла чугуны, посуду не прибрала… Что сказать: с вениками возилась? А матушка ответит:
- А почему раньше не сделано, корова ты, тетеря ты? – и будет бушевать до морковкиного заговенья… И Ваня от себя еще добавит.
И не такой уж и злой муж у Насти. Просто матушке хочет угодить: мол, радетельный он супруг, в строгости держит ленивую Настю. Тайком от матушки и приголубит, и пожалеет. Но боится Клавдию, как огня, плачет от нее пуще Насти. Только разве Насте легче? Бьет-то по-настоящему, до крови…
А день жаркий, тяжкий, муторный. Насте так плохо сделалось, что, посмотрев на веревку, решила она сразу за все свои вины отмучаться. И так нет ей жизни, так что кота за хвост тянуть?
«А Бог? Бога ты побойся, Настя! Свою душу загубишь!»
- А что мне Бог? Не больно помогает мне Бог. Хуже собаки живу – объедками с матушкиного стола питаюсь. Родных детушек не вижу – все на поле, да в работе, - сама себе ответила Настя, - закончить бы муку свою. Вон, и веревка есть. И береза…
«Дитя пожалей»
На небе ни облачка. Что за земля такая – жарит, печет, мытарит, душу вытягивает! Набегут тучки, повеет ветерком, каждая травинка к небу тянется, дождя ожидая. А тучи по кругу походят, походят, да и скроются за лесом. Проклятое место. И жизнь у Насти проклятая.
Как она подумала об этом, так и резануло ее внизу живота. Да так резануло, будто огнем изнутри полыхнуло. Упала женщина в мягкую траву и забилась в ней, стараясь плотнее к сырой земле прижаться, остудить огонь. Немного полегчало. Отпустило. Надо бы работу продолжать. Но Настя не стала – почувствовала – рожает.
И грозовая туча, будто хищник, привлеченный чужой болью, откуда ни возьмись, из каких-то дождевых краев, потянулась на Настин крик, раскинула крылья над березовой рощей, раздулась, растянулась на все небо, заширкала молниями, пролилась сплошной мокредью, заслонила собой женские муки и… женскую смерть.
- Слава тебе, Осподи, отвел от смертного греха…
Так и нашли ее среди листвы, омытую от крови и грязи Петровским ливнем, белую и очень строгую лицом. В ногах копошилось что-то. Люди глянули: ахнули, креститься начали: младенец был живым. Да только не наша порода: волосы чернее ночи, глаза аспидные, и кожа цвета мореного дуба.
- Ах ты, Господи, - вскрикнула Клавдия, - да кого она, ведьма, принесла, люди добрые!
«Добрые люди», расступившись, боялись прикоснуться к непонятному существу.
- Да чего вы, дураки! – вдруг раскрыла рот бабка Лукерья, травница и повитуха деревенская, - цыганенка не видали?
Она завернула существо в платок и унесла к себе в избушку, старую, как сама бабка. В избушке нагрела воды, прочистила ребенку рот и нос, шлепнула по тощей попке и перекрестилась, когда младенец запищал:
- Тоже ведь душа праведная, ишь, как жить хочет! – Лукерья улыбнулась, искупала тщедушное «цыганское» тельце и снова закутала младенца в старый свой платок. Дно корзины выстелила мягкими тряпицами, да и поместила туда новорожденную. Покряхтев, поковыляла в сараюшку – доить козу – дитя кормить надо, иначе умрет. Может, и нагрешила Настасья с проезжим цыганом, так ведь ребеночек не виноват в материнском грехе.
Ой, сколько слухов и наветов по деревне ходило: обвинили Настю в измене, грязью облили покойницу, Бога не побоялись. Клавдия хоронить невестку отказалась:
- Она нашу семью навеки опозорила, а я ее хорони? Нет уж, ноги моей рядом с ней не будет!
На сходе решили похоронить несчастную сами, без Клавдии, по-людски. Хорошо, что она сыновей Настиных на улицу не выкинула, пожалела сироток. И на том спасибо.
Клавдия, может быть, и остыла со временем, покаялась за злой язык. Сама виновата – нечего молодую бабу в поле одну отправлять. А может ссильничали ее? Но дурная бабья натура взяла вверх – увидала однажды Клавдия родного сына: забрался он втихомолку на сенник и детишек с собой уволок. Сидят горемычные, все трое, горько плачут и мамку вспоминают.
Сердце у Клавдии зашлось.
- Что? Окрутила вас ведьма? Опутала? И за смертью забыть ведьму, антихристову невесту не можете?
И пошла по всей-то деревне мести поганым помелом: ведьма, да ведьма! А Лукерья выродка ведьмачьего выкармливает! На вилы их!
На селе горячих голов хватает. Кто-то по глупости своей сразу совпадения с проделками ведьмы нашел: корова пала, ребенок заболел, муж с городских заработков не вернулся… двинули толпой на избушку бабки Лукерьи. Горе было бы и старухе и ребенку, но не прожила Лукерья почти девяносто лет, если бы умной и хваткой не была. Сразу поняла, по чью душу народ ломится. Выскочила с иконой на руках и крикнула зычным голосом:
- А ну – стоять! Пречистой Девой Марией заклинаю! Что вы делаете, изверги? Совсем Бога не боитесь?
Люди и не собирались утихомириться. Кричали, топотали ногами, жаждали крови.
- Эй, Лука! – обратилась Лукерья к высоченному мужику, - хоть шаг сделаешь, женка твоя куда рожать пойдет?
- Нехай! Сама управится! Нечего стращать! Выдавай нам бесовское отродье!
Лукерья подбоченилась.
- А и правда! Пускай сама управляется. Слышала, сына ты ждешь? – Лукерья сложила пальцы в обидный кукиш, - а вот тебе, а не сын! Умрет твоя Катька, вот мой крест! Ни сына тебе, ни Катьки! А люди донесут, что ты повитуху вилами заколол! Ефрем Андреевич тебе за внука неродившегося и за дочку любимую ноги вырвет, так и знай!
Толпа затихла.
- Нехристи! Убийцы! Да где это видано, чтобы бесовское отродье под святыми образами лежало и не корчилось? Через пару седьмиц крестить дитя понесу – увидите, что будет: черти в святой купели визжат и имя Господнее хулят, а моей – хоть бы хны!
- А почему дитя черное тогда? Адово племя! Потому моя корова и пала! – взвизгнула какая-то непутевая бабенка.
Лукерья свела кустистые брови к переносице:
- А ты, Аксинья, вместо того, чтобы с дураками бегать, лучше бы дом свой прибрала, да скотину лучше содержала! Корову твою третьего дня змея укусила, а ты за нужной травкой прийти ко мне не соизволила! А теперь и сиди с тремя ребятишками голодом! Мало тебя муж лупит, ой, мало! А то, что дитя черное – не твоя печаль! Я тебя, гадину, своими руками принимала, так ты синяя была! Лучше бы удавила тогда, коль знала, что из тебя, поганки, такая лахудра вырастет!
Среди народа стали раздаваться смешки. Кто-то ввернул едкую шуточку:
- А ты, Лукерья, Тимохе ейному скажи, так она опять синяя будет!
- Скажу, не сумлевайтесь! А еще я старосте Петру Григорьевичу скажу, как народ, вместо того, чтобы общинно старухе на козу покосить за доброту ее, с вилами прет! И уряднику отпишу, что Клавдейка наша людей баламутит, а сама невестку и уморила!
Клавдия побелела. Гневно ответила:
- Как это – уморила! Чего несешь, ведьма старая!
Лукерья сузила глаза и презрительно бросила женщине в лицо:
- А что, думаешь, не отпишу? У Настасьи на груди отметина черная – в грудь ее сапогом пнули! Сама, поди, толстомясому своему приказала? И на работе Настя надорванная! И голодом ты ее мучила! Убила бабочку, деток малых осиротила! Отпишу, все как есть! На каторгу пойдешь, стерва! Не откупишься! Батюшке Еремею тоже сказано про это дело! Гадина ты, безбожница! Не отмолишь грех, анафема! Будешь в геенне огненной гореть!
Клавдия, до смерти напуганная, начала оправдываться:
- Дак не со зла я, люди! И сироток малых не оставлю! Не убивала я! Бранила, если…
- Прочь с моих глаз пошла! – рявкнула старуха, - прочь! И Бога моли, что дитя я забрала, не отдала тебе на погибель!
Она до того разошлась, что Клавдия, схватившись руками за голову, убежала прочь. Не столько гнева божьего боялась, сколько каторги страшилась – с такими делами не шутят. Коли отметину на груди Насти увидели, так могут делу ход дать – не отвертишься и никакими деньгами не откупишься.
Окрестила Лукерья девочку в церкви. Ничего – не корчилась она в святой купели, смирной была. С той поры Авдотья стала жить у старой повитухи. С малых лет перенимала Дуня знахарские знания, да разные науки знахарские. Тяга у нее к этому делу обнаружилась. Бабка-то, сто лет в обед, глазами слабеть стала – Дуся потихоньку в дело Лукерьи и впряглась.
К семнадцати годам Дуся превратилась в настоящую красавицу, да такую, каких местные сто лет не видывали. Высокая, сильная, коса тяжелая, черная-черная, как смоль. Глаза сияют, а губы – маков цвет! Только боялись ее женихи, за глаза кликали ведьмой. А что – живет на отшибе, с добрыми людьми особо не знается, на гулянку не ходит. Каждый день бродит по полям, травы собирает, а ночью зелье варит. И помогает то зелье страждущим выздоровления, любые хвори вытягивает.
А в день, когда бабка Лукерья отдала Богу душу, слышали люди: страшно горюет Дуся, убивается по своей защитнице.
- Ой, бабоньки, нехорошее что-то будет! Неспроста Дуська по бабке воет! – шептались у колодца женщины. Никак, война будет. Или конец света!
Накаркали. Накликали. Ровно через неделю после смерти Лукерьи, 28 июля (по старому стилю) 1914 года началась Мировая Война. Первая. Как оказалось – не последняя.
Автор: Анна Лебедева