Эмма Тарасенко, аналитик Центра трансформации образования СКОЛКОВО
Заката эпохи высшего образования не случилось, но университеты продолжают умирать. Или их просто продолжают хоронить? Разбираемся, что происходит и что с этим делать.
Поговорим о смерти
Университеты, как и саму концепцию высшего образования, пытаются похоронить давно. Еще в 1990-х их обвиняли в несостоятельности, неспособности отвечать глобальным запросам изменившегося мира и прочих грехах, за которые обычно скидывают с корабля современности. Роналд Барнетт, Энн Грифин и Джерард Деланти декларировали «конец знания» и выкапывали «руине университета» могилку посвежее. Тогда конец тысячелетия обещал новый мир, а для этого старый должен был исчезнуть.
Но до этого, в 1960-х — и даже в 1980-х годах — высшее образование было залогом качественной трансформации общества. Тогда могли случиться и студенческие протесты 1968-го года, и высказывания Клауса Оффе о том, что университет производит знания, а не продукты для рынка. В 1990-х хоронили не университеты в целом, а идеалистический, абсолютно не рыночный к ним поход. Их критиковали за неспособность адаптироваться к миру, за устаревшие и далекие от жизни программы и — внезапно — медленное заболачивание бюрократией. И не прекратили до сих пор, возможно, потому что по делу.
Следующей критической волной захлестнуло в период надежд на цифровое образование и MOOC. Тогда университетам прилетало за элитарность, закрытость и недоступность, а технологии обещали давать знания, сертификаты и даже дипломы всем и в удобное время. Продуктом, конечно, стали платформы вроде Coursera и даже целые институции в духе The Open University, но и «старые» университеты как стояли, так и стоят. В пандемию их хоронили снова — как физический объект в эпоху всеобщего дистанта. И снова безуспешно.
При этом нельзя сказать что похоронная команда критиков бьет мимо цели. И физическая недоступность, и определенная элитарность, и отставание учебных программ от запросов рынка и прирастающего научного знания — все действительно есть. Бюрократия тоже никуда не делась: даже у именитых университетов вроде Университета Джонса Хопкинса 7,5 разных менеджеров и администраторов приходится на каждого профессора. Да и в Йельском университете их 5 тысяч на 4,7 тысячи студентов. Но несмотря на такую статистику в пользу АУП, в высшем образовании сохраняется жизнь и способность развиваться
Тогда какие же университеты «умирают»? Что нужно сделать, пока администрация не заказала панихиду? И когда смерть действительно можно констатировать?
Констатация смерти
На последний вопрос отвечать стоит с прицелом на конкретную страну или хотя бы модель образования, к которой там привыкли. И когда говорят о смерти, то речь ведут обычно о системе европейской, англо-саксонской или российской. Внутри каждой хоронят с национальным оттенком, но проблему обсуждают во всех трех. А вот азиатские или африканские вузы пока не так давно встроены в глобальные критические волны, чтобы столкнуться с массовыми захоронениями. Так что продолжим дискуссию без них.
В российском контексте констатация — дело тонкое. Закрываться по собственной воле никто не спешит, и бороться продолжают пока сверху не объявят о лишении аккредитации. Или, если повезло, не предложат подкормить собой вуз посильнее. Хотя насколько такой каннибализм полезен тому, кто ест — вопрос неоднозначный.
В англо-саксонской модели все проще. Там университет устанавливает наступление «смерти» чаще всего сам — прекращает набор и объявляет о закрытии. Только в этом году о закрытиях публично (и достаточно громко) объявляли Университет Святой Катерины, Goddard College в Вермонте, Oak Point University в Иллинойсе, Birmingham Southern College в Алабаме, Fontbonne University в Миссури, Notre Dame College в Огайо и Pennsylvania Academy of the Fine Arts. В США любят хлопнуть дверью или махнуть платком напоследок. Сколько еще университетов ушли в закат тихо и незаметно по всему миру — считать бесполезно. Но такая самоконстатация характерна для США, Великобритании и прочих стран, где университеты сами ответственны сразу за все: финансы, смыслы и просто выживание.
Так вот после всех официальных объявлений — и отключения от аппарата финансового жизнеобеспечения — университет обычно сворачивает все дела. Доживает года полтора, как тот же Фонтбонн или Пенсильванская академия искусств, старается выпустить тех, кто уже зачислен. Правда, такого короткого периода дожития не всегда хватает, чтобы решить все вопросы. В итоге студенты вынуждены переводиться в другие вузы. В лучшем случае. Остается вопрос, кто именно примет студентов, перезачтет работы и курсы и просто возьмет на себя бюрократию. Как мы помним, в том числе из-за нее старый университет не приживался в новой эпохе.
К тому же переводят примерно 70% студентов, и это заставляет задуматься об оставшихся 30%. Среди них есть те, кто полностью перестраивает образовательный маршрут, а то и вовсе с него сходит. Когда однажды дошел до кладбища, желание исследовать что-то дальше появляется не у всех. Оплату могут вернуть или тоже «перезачесть», но, как пишет профессор Роберт Клетчен из Университета Теннесси, начинать учебу тоже чаще всего приходится сначала. Кому такое понравится? И это еще не учитывая тех, кто в университете работал. Все — от профессуры до клининг-сервиса — просто ищут новое место. Так что безболезненно для окружающих у университета умереть точно не получится.
В поисках причины
То, что в итоге станет последним гвоздем в крышке гроба зависит от модели, по которой университет жил. В англосаксонской системе им чаще становится проблема с финансами, у нас — непопадание в контекст и несовпадение с ожиданиями. Но, конечно, все чуть сложнее, чем кажется на первый взгляд.
Принято считать, что существуют две крайности: модель полностью частная, где университеты — игроки образовательного рынка, и модель полностью общественная, где за распределение мест отвечает государство. Но образование и выпуск специалистов — во многом вопрос социальной ответственности. И у любого государства есть потребность «заказать» необходимые кадры: будь то инженеры аэрокосмической отрасли, педиатры, соцработники или специалисты по отечественной истории. А отказываться от финансовой поддержки в лице студентов-«платников» университетам, как минимум, странно. В итоге, в каждой стране сегодня ищут свой собственный баланс между коммерцией и государственным запросом.
Россия пробовала на себе коммерческую модель в 1990-х, но позже на эти рельсы пересаживаться отказалась, вернувшись к системе, где доминируют бюджетные места – и даже наращиваются целевые. В Ирландии тоже отходят от англосаксонской модели «высшее образование как частное благо» и выделяют места «из госбюджета». Да и у самой Великобритании, которая от частно-коммерческой модели отказываться точно не собирается, уже давно есть локальные гранты — все, чтобы востребованные специалисты шли на нужные места.
Но несмотря на то, что специфика в каждой стране своя и зависит от модели образования и выбранного баланса между частным и общественным, основных причин умереть у университета немного. Всего три. Все три взаимосвязаны, и все можно приметить на ранних стадиях.
Причина 1. Финансовый кризис. Это самая популярная причина для вузов, находящихся на самообеспечении. Как и предсказывал социолог Джерард Деланти, они пострадали во время перехода от абстракции к практике и не справились с запросом времени. Если конкретнее — просто перестали окупаться. К примеру, Пенсильванская академия искусств закрыла образовательные программы, чтобы сэкономить $1 млн. в год при общих долгах в $3 млн. Университет Святого Августина держался дольше, но и общий долг превысил $7.9 млн. Дошло даже до проблем с налогами. Ситуация касается не только маленьких независимых университетов, но и так называемой «большой десятки» — крупнейших и респектабельных университетов в США. Аналогичный кризис переживают и крупные вузы Великобритании.
В кризисе принято винить пандемию, переход на «удаленку» и просто переизбыток административного персонала. Но проблема лежит глубже, чем просто неспособность продать достаточное количество курсов, чтобы окупить ставки всех сотрудников. Заработать и закрыть финансовые проплешины часто стремятся и с помощью «дорогих» иностранных студентов. Но прежде чем выходить на зарубежный рынок, сама институция должна определиться со своей значимостью и замыслом. Конечно, там, где образование преимущественно живет в рамках спроса и предложения, финансовый удар по университету в кризисе прилетает первым. У нас дела обстоят несколько иначе — финансовая сторона чаще страдает последней. Но в любом случае полезно задавать себе вопрос: кто заинтересован (или может быть заинтересован) в существовании университета? И каким он должен быть, чтобы этот интерес рос, а не угасал?
Причина 2. Отток студентов. Причина, непосредственно связанная с предыдущей, особенно для тех университетов, которые существуют за счет студентов на коммерческой основе. Если рассмотреть каждый «долговой» случай, то перед банкротством обязательно было сокращение приема. В Университете Святого Августина меньше, чем за 9 лет набор сократился больше, чем на треть. Сокращался прием и в Пенсильвании, и в Фоннбоне, в Годдард-Колледже. Последний и вовсе закрывался с набором примерно в 10% от изначального.
Когда на рынке высшего образования оказывается слишком много предложений, университет должен доказывать свою ценность абитуриенту. И проиграв по этому параметру, проигрывает во всем. Иногда, правда, доказывать пытаются не только студентам. Вот частный BSC в Алабаме пытался убедить городские власти его профинансировать — за косвенный, хоть и довольно значимый, финансовый эффект для города и штата. Успеха не случилось, и даже те гранты, которые были выделены, посчитали неправильно. Пока искали ошибку в расчетах, пострадала репутация, и студентов стало еще меньше. Итог печальный.
В России по оттоку студентов судить о кризисе проще. Пока показатель «финансовой успешности» в отечественных реалиях скорее дело побочное, именно набор становится ключевой характеристикой. А сможем ли мы закрыть КЦП в этом году? А кто к нам придет на бюджетные места? И тут стоит ответить себе на вопросы: каких студентов мы ждем? важно ли нам больше количество, качество или и то, и другое? и что мы можем им всем предложить?
Причина 3. Несовпадение с актуальным контекстом. Пожалуй, одна из самых сложных причин — когда университет хорошо работал бы «сам по себе», в духе Платона, или в каких-то старых обстоятельствах, но помещенный в конкретные новые, начинает «сбоить». Независимый Годдард-Колледж с идеалами свободного искусства легко представить в 1970-х годах, но не сегодня. Как и университет при конкретном заводе, поставляющий кадры исключительно под его задачи.
Кроме представлений о том, каким высшее образование могло бы быть, и многолетних знаний о том, каким оно когда-то было, есть тот контекст, в котором университету приходится существовать. С рынком труда, представителями индустрии, курсом государства и поправкой на конкретное поколение студентов.
И вот чему-то учить уже нежелательно, а чему-то просто бесполезно. А потом выясняется, что университет должен не только учить: где-то нужна связка с исследованиями, где-то — сотрудничество с индустрией. Вдруг оказывается нужно вникать в социальные вызовы, вопросы экологии, развитие городской среды и позитивно влиять на тех, кто до этого просто жил рядом. Университет перестает быть «выпускающе-обучающей машинкой», для этого подошли бы те самые онлайн-курсы, с появлением которых «традиционное» высшее образование пытались забрасывать землей, а становится чем-то бóльшим. Фундаментальный вопрос здесь: университет с какой миссией не просто жизнеспособен, но и необходим в условиях вызовов современности и будущего?
Важно помнить, что университеты не умирают за ночь и даже за год. Признаки разложения по одному или всем трем пунктам можно заметить и даже предотвратить — если постоянно проверять, насколько университет в сознании. Честные ответы на простые вопросы выше, как регулярный чекап, никогда не повредят, а то и спасут.
Спасительный каннибализм
Но что если все очевидно плохо, ответов ни на один из вопросов нет, и даже кризис дошел до критической точки. Так вот, в тяжелых случаях, университеты иногда едят друг друга — во благо и чтобы победить неизбежную смерть. Когда-то абитуриенты конкурировали за место в университете вообще, сейчас — только в университетах из условного топа, примерно 15-20% от всех существующих. Оставшимся 80-85% остается бороться за абитуриентов. Но в идеале конкуренция идет не за набор вообще, а за тех самых — в зависимости от географии — олимпиадников, высокобалльников или обладателей солидного GPA. Университет успешен, если к нему стоит очередь — без рекламных плакатов и сомнительных пиар-акций. А тем, кто послабее и поменьше, конечно, сложнее.
Но вузовский «каннибализм» был всегда, а в таких обстоятельствах только набирает силу: вот недавно в США Университет Бельмонта поглотил сразу два мелких вуза. У крупного игрока всегда больше ресурсов, возможностей добыть финансирование (государственное или частное). Да и очередь к нему уже стоит. Тогда, возможно, и сам факт присоединения — скорее благо? Во всяком случае, студенты получают диплом вуза посильнее, а у преподавателей появляется шанс на более солидное рабочее место. Это ли не шанс, если не на выживание, то в каком-то смысле на реинкарнацию? Хоть и в качестве подразделения. А вот сильному вузу в таком случае придется разбираться с «наследием» слабого. А там может быть что угодно: от слабых студентов до прямой коррупции. Так что невольный каннибализм и гастритом чреват. При этом всем речь здесь исключительно о поглощении слабого сильным. Взаимовыгодные объединения – совсем другой разговор.
Важным же остается одно: «каннибализм», как и жизнь университета вообще, не может быть бесцельным. Если крупный вуз решается на поглощение мелкого, придется осознавать и разбирать последствия. Если мелкий вуз поглощают — по его инициативе или нет — первое, что нужно понять, что именно пошло не так, и что действительно значимого стоило бы сохранить в новой «инкарнации».
Когда реанимация возможна
Но иногда жизнь от «набора до набора» – еще не конец, а скорее коматоз. Когда вуз хочет найти и ищет смысл существования, за его жизнь стоит побороться. Да и в целом живым университет делает не наличие финансирования и не соблюдение планки набора. В основании каждой причины смерти, о которых говорили выше, – потеря видения университета. Постоянно возвращаясь к вопросам, стоящим за каждой из трех причин, можно увидеть критический момент до того, как станет поздно.
Тот же финансовый кризис — не всегда смерть. Проблемы с дебетом и кредитом периодически возникают даже у гигантов вроде Массачусетского технологического института. Но за «финансовой» причиной номер один кроется вопрос формирования такого университета, который будет актуален и интересен – городу, стране, индустрии, академическому сообществу. С предпосылками причины два и оттоком студентов можно работать, выстроив понимание, кого и зачем привлекать. А корректировать стратегию с пониманием глобального, федерального, регионального и локального контекста и вовсе нужно постоянно. С ориентиром на вызовы, как существующие, так и будущие.
Кредит в большинстве случаев только отсрочит смерть. Новая грамотно выстроенная цель — реанимирует. И только постоянное переосмысление жизненной цели университета эту жизнь может гарантировать.
