Это будет тяжелый и неоднозначный текст. Дневниковые записи очевидца. Их адаптировал и снабдил своими пояснениями его сын. Много там тяжелого, даже ужасного. Но вот что главное: голодный сирота, которого "добрые родственники" запрягли пахать и не давали учиться, стал в СССР юристом, офицером-артиллеристом, а его сын - переводчиком, сотрудником советских диппредставительств. Такая вот тяжелая судьба у людей была в тоталитарном государстве безбожных большевиков... Можно смело сказать одно: при царе-батюшке никакого бы дневника тот человек не написал. Так бы и ходил за плугом до гробовой доски, если бы солдатчина не свела в могилу на очередной непонятной войне, якобы за Веру, царя и Отечество, а по факту за интересы толстосумов. Далее только авторский текст без редакционных правок.
О моём отце
Помимо дневниковых записей военных лет и послевоенного периода, мой отец накануне своего пятидесятилетия - а это было в середине 60-х годов - попытался изложить на бумаге некоторые воспоминания из своего детства и юности, а также заглянуть в прошлое своей родной деревни Пятково. Вот это повествование:
Кузьма Пантелеевич, отец моего деда Александра Кузьмича, родился в начале второй четверти XIX века. Он прожил 99 лет и умер в 1926 году, когда мне было 9 лет, поэтому я хорошо его помню.
Говорили, что отец моего прадеда Пантелей Осипович, был сыном первого поселенца на том месте, где потом возникла деревня Пятково (нынешняя Челябинская область). Его отец Осип Пятков и его два брата были крепостными, бежавшими с демидовских рудников на Урале. Осип остался здесь, а два других брата, простившись, ушли дальше на восток от Урала и осели где-то на территории нынешних Курганской и Тюменской областей (на юго-западе последней и поныне есть большое село Пятково). Мой же прапрапрадед поселился на самом берегу реки Миасс одиноким хутором, получившим название Пяткова заимка.
До тридцатых годов двадцатого века деревню составляли почти одни Пятковы, но среди них уже многие не считались в родственных отношениях за дальностью и давностью распавшихся ветвей. Было в деревне также несколько семей давнишних пришельцев: Стариковы, Слободчиковы, Фалалеевы и по одной семье Мишуковых, Бородиных, Поздеевых, Колышкиных и Кирюшкиных.
Место для деревни было выбрано исключительно живописное, тихое и обеспеченное без нормы лесами, полями, водой и лугами, рыбой и дичью, грибами и ягодами.
Вот в этой деревне я и родился в 1917 году, 17 апреля (4 по старому календарю). Был третьим ребенком в семье. Старшая сестра Шура (Александра) 1910 года рождения, а между ней и мной сестра Стюра (Анастасия) 1914 года. Отец мой, Николай Александрович, по рассказам старших, был некурящим и непьющим человеком, скорее по слабому состоянию здоровья, чем по сознанию. На действительной службе не был, видимо, по тем же причинам. Был тих, кроток и работящ.
Мать, Матрена Фёдоровна, была взята из деревни Притчиной, нынешней Курганской области, из бедной семьи Обуховых. Была она на шесть лет моложе отца. Мне рассказывали, что была она дородной русской женщиной-хлопотуньей. Знала и любила шитьё. Умела петь старинные песни, успевала работать и дома, и в поле, детей и дом содержала в чистоте.
Изба наша стояла на том месте, где теперь дом Лукерьи Петровны. Сразу за огородом крутой «красный» яр берега реки Миасс.
В хозяйстве родителей была одна лошадь и одна корова, доставшиеся им по наделу от деда. Отец мог засевать две десятины под рожь и пшеницу в складчину с соседями. Наше поле было у «Чёрной берёзы», что прямо напротив татарской деревни Якупово на другой стороне Миасса.
Словом, по житию нашему это была та самая семья, которая еле-еле сводила концы с концами, не обходилась без долгов до нового урожая и соблюдала все великие и малые посты, но не от веры в бога.
В 1919 году по нашим местам отступала разбитая армия Колчака. Надеясь взять реванш, колчаковцы проводили сплошную мобилизацию, опустошали города и сёла. Отец был взят вместе с лошадью и уже никогда домой не вернулся. Поисков и розысков в ту пору не существовало и потому, где и как он погиб, - а скорее всего он погиб - никому не известно.
Красных в нашей деревне не было. Не было и заметных сторонников революции и советской власти, то есть ранних борцов-коммунистов. Вероятно, это потому, что по сословию наши деды и отцы являлись приписанными казаками миасского станичного атамана Воронцова, Екатеринбургского генерал-губернаторства. Они радели за царя-батюшку, были поощряемы земельными наделами. Не знали и не ведали власти помещиков. На такой почве не могло и быть революционных всходов. Новые идеи в самобыт деревни не проникали, точнее не доходили. Глухая деревня жила по духовным канонам церкви и наставлениям непросвещенных авторитетов старцев.
Итак, отца не стало, когда мне было отроду два года. Мать осталась одна с тремя детьми и была беременна четвёртым. Но ранней весной 1920 года она после родов в условиях деревенской бани то ли от того, что сильно простудилась, то ли на почве заражения крови, но на третий день умерла при высокой температуре. Врачи не вызывались. Да их и не было.
Без отца, а теперь и без матери нас осталось четверо. Старшей - девять лет, потом - пять, затем два с половиной и младшему - три дня. Он прожил 20 дней, не был ни окрещён, ни назван и неизвестно отчего умер. По всей вероятности, его «умерли». «Слава богу! Прибрал милостивый господь младшенького», - говорила бабушка. Да и впрямь, кому нужна была такая обуза?
Не дано было мне знать и помнить моих отца, мать и брата. Не помню я и того, как поступали наши благодетели, когда решали нашу судьбу: кого кому определить в нахлебники, где усилить нужду и без того бедных родственников?
Гнезда нашего вскоре не стало. Сестра Александра не по возрасту была уже деловой и расторопной девчонкой, которую взяла к себе, скорее как работницу, тётка по матери в деревню Устьянцево. В ту же деревню увезли затем и маленькую Стюру в няньки к ребятишкам родного дяди Петра – вечного писаря, неудачника, жена которого умела громко петь, гулять, хорошо дробить чечётку, часто рожать, но не работать и не умывать своих ребятишек.
Хлебнув досыта нужды, недоеданий, упрёков и нередких побоев, Стюра, повзрослев в этой семье, ничему не научилась, а её способности к учёбе оказались погубленными, так как в школу ей ходить не разрешали. Не лучшей была юность и у Шуры. Обе сестры остались совершенно неграмотными только по причине сиротства.
Видимо, лучше сестёр был устроен я. Меня оставила при себе моя добрая бабушка Татьяна Яковлевна. И не потому, что я мог быть более выгодным работником. А, напротив, поскольку был беспомощен по своему возрасту и, стало быть, никому другому не нужен.
Известно, что все родные бабушки – хорошие бабушки. А для меня она была ещё и матерью, и самым близким родным человеком. Если добавить к этому, что Татьяна Яковлевна была человеком очень большого обаяния, сдержанности, женской кротости и ласки, то я содержался при ней не хуже своих друзей, у которых были матери. Даже пришитые ею заплатки на моих рубахах и штанах всегда были аккуратными и чистыми.
Не думаю, чтобы любой ребёнок, возрастая от двух лет до сознательного возраста, не нарушил бы ни разу семейных порядков, обычаев, в том числе религиозных, во всём бы точно выполнял желания и требования своих старших наставников. Отношу, конечно, и себя к таковым. Но за все годы я не только не испытал на себе бабушкиных тумаков, а и единого щелчка не было. Заслуга в этом, видимо, не моя, а прежде всего прекрасного характера бабушки Татьяны, которую в жизни никто не видел рассерженной, нервной и уж тем более несдержанной. Такие эпитеты совершенно несовместимы с её именем. Трудно представить себе, как человек в те времена беспросветной нужды и крайней бедности мог вести себя столь уравновешено, всегда спокойно и находить своё утешение в постоянных хлопотах и в труде…
В 1921 году в широкой средней полосе России, в том числе на Южном и Среднем Урале, и в Западной Сибири хлеб не уродился совсем.
Голод двадцать первого года ударил, прежде всего, по той бедной части селян – а это большинство тогдашнего крестьянства, - которая и так-то всегда едва сводила концы с концами. В соседних округах были даже массовые смертные случаи. В нашей деревне подобного не наблюдалось, но народ выкручивался, кто как мог. С конца лета мы уже ели лебеду. Мололи её семена, добавляли в с трудом добытые жмени муки и бабушка пекла из них лепёшки. Внешне они выглядели аппетитно, но на вкус были горькими.
Зимой и особенно весной бедствовали особо страшно, по-разному искали выход из того жуткого положения.
Меня и сестру Стюру, нахлебников из полунищей семьи прокормить в таких же нищих семьях, очевидно, было просто не возможно. Потому, дабы не дать умереть нам с голода, нашли выход в милости молодой советской власти. И поэтому бабушка отвезла нас в большое село Миасское, что в пятнадцати километрах от нашей деревни, в детский приют. Размещался он в поповском доме напротив церкви. Позже в этом дом въехал райком партии.
Было нас там не менее сотни. Голодные, больные, еле одетые в различное тряпьё дети очень тяжело переносили условия такого общежития, а грубое и даже варварское обращение со стороны казенных нянь угнетало и надламывало детский организм. За провинности наказывали, в том числе и физически. Особенно несговорчивых на ночь привязывали на цепь к столбу в ограде. Ко всему, если учесть отсутствие медицинского обслуживания, совсем неудивительно, что мы очень часто составляли похоронные процессии по сопровождению своих собратьев на кладбище, отстоявшее от приюта в одном километре ходьбы. Необходимо заметить, что каждый раз покойного отпевал в церкви поп, а мы представляли собой скорбящую «аудиторию».
Моё пребывание в приюте, видимо, значительно облегчалось тем, что со мной рядом была сестра Стюра, которая будучи постарше, следила, помогала, оберегала меня.
О наших тяжёлых условиях жизни, о жутком истощении и высокой смертности среди приютских детей, стало известно и в моей родной деревне. К тому времени голод уже начал понемногу отступать и даже появились кое-какие продукты для прокормления. Потому осенью 1922 года та же самая бабушка Татьяна первой подала нам руку спасения и увезла нас обоих домой. Худо помнится то время, но резко отпечаталось в памяти пятилетнего мальчишки то, что по приезду к бабушке меня, крайне исхудавшего и обессилившего, посадили на печку и люди - родственники, соседи – специально приходили посмотреть на меня. От худобы голова моя не держалась прямо, а сваливалась набок. И когда мне говорили, чтобы я держал голову прямо, и я пытался сделать это, но она все равно сваливалась на другое плечо. Видимо, я был рахитичен и представлял собой жуткий скелет в коже!
Видимо, если бы бабушка ещё протянула несколько дней, ну пару недель, она привезла бы домой только одну Стюру. Не раз бабушка Татьяна вспоминала, что когда она приехала в приют, мы оба буквально вцепились в подол её юбки и уже не отстали, хотя приезжала она, чтобы попроведовать нас. Вот это одна часть из картины моего детства.
Вскоре нас снова разлучили. Сестру Стюру опять определили в няньки к детям дяди Петра.
Период с 1923 по 1925 год помнится очень смутно, хотя это было совсем иное время. Вспоминаются только лишь наслаждения весенними и летними дарами богатой нашей природы. Подснежники, саранки (цветы, похожие на лилии со съедобной луковицей, которую можно печь в золе), берёзовка (берёзовый сок), земляника, глубянка (голубика), вишня, черёмуха, а несколько раньше пиканы (сибирский борщевик или «уральская спаржа»), пучки или сныть (то же самое, что и пиканы), луговой и лесной чеснок (другое название – черемша). А купание в Миассе с раннего лета до самой осени! Ах! лучше, кажется, никогда и нигде не было.
Словом весна и лето были чудесным временем детской беспечности и радости. Ведь лето было хорошо ещё и тем, что не нужно было никакой обуви, верхней одежды и шапки. Всё лето босиком, в одних штанах и рубахе домашнего изделия. Первые ботинки, кстати, мне были куплены, когда мне было 13-14 лет. О! сколько было ликования!
Зимой было хуже, потому как нечего было одеть, а главное – не было пимов (валенки). А когда случалось, что чьи-то ношеные и сшитые (суженные) сзади голяшками пимы доставались мне, я был безумно рад, так как мог с друзьями ходить в лес, на Миасс, кататься с горы или по льду реки.
Конечно, ни о каких заводских коньках, лыжах, санках и речи не могло быть. Всё это было самодельным. Отца и деда не было, приходилось мастерить самому. Но кончалась злая зима, и снова наступало счастливое, красивое в наших краях лето.
Весной 1926 года мне исполнилось 9 лет. Я уже становился помощником в домашней и полевой работе. Заготовка дров, уборка снега во дворе входили в мою обязанность. Уход за лошадью Рыжухой, поездки в лес по дрова, в поле за соломой оставались моим штатным делом и долгом на всё время. В ту весну я уже бороноволочил верхом на лошади. Причем не только дома, но и в людях.
Помню, как-то приходит соседка Фёкла Ивановна и подаёт бабушке жёлтый бумажный рубль и без особых упрашиваний говорит: «Дай-ка твоего внучка-то дней на пяток поборонить пары». Так я по 20 копеек в день стал прирабатывать на стороне. Вставать приходилось с рассветом, постоянно недосыпал, а поэтому то и дело, когда боронил верхом на лошади, засыпал и падал с неё, рискуя попасть под борону. Потом еще прирабатывал и получал деньги – те же копейки - за сортировку зерна на току у Гавриловых, за молотьбу – гонял лошадей – у Слободчиковых. Заработанное мною получала бабушка. Сиротские гроши. Но и их было негде заработать и некому. А калач пшеничного хлеба стоил тогда 15-20 копеек.
Поздней осенью 1927 года, то есть на десятом году меня определили в местную школу на учёбу в первый класс. Несколько последних лет в деревне школа не работала видимо потому, что новых учителей не было, а старый учитель Николай Николаевич Смирнов был уже действительно стар и не совсем разделял линию на отрыв церкви от государства, а школы от церкви. Именно на нём закончилось применение линейки для наказания шалунов и посещение школы попом.
Учёба мне давалась легко. Дисциплина была образцовой. Никаких хлопот в этом отношении для бабушки не было. А сумки для учебников, сшитой из старой бабушкиной кашемировой юбки, мне хватило с первого по четвертый классы. Вот такая бережливость по нужде.
В 1931 году я с отличием, точнее с оценкой «весьма отлично», окончил начальную школу. Осенью вместе с однокашниками Валей Мишуковой, Клавой и Шурой Пятковыми и Шурой Стариковой нас отвезли в Миасскую ШКМ (школа-семилетка для крестьянской молодёжи), что находилась в 15 километрах от нашей деревни Пятково. Каждый предвыходной и выходной день мы пешком ходили домой и из дома обратно. Для меня это длилось до апреля 1932 года.
В один из воскресных дней я через деревню Устьянцево пришёл домой, вернее, оказался напротив моей деревни на другом берегу реки Миасс. Встречать меня вышел мой крестный дядя Иван Александрович (брат отца), на иждивении которого мы жили. Человек он был крутого нрава, любил петь, пить, гулять, гонять на лошадях. Ранее целыми ночами играл в карты и, кажется, не столько на деньги, так как их не было, а на спички, и потому иногда на печке появлялись целые пирамиды спичечных коробков. До работы у него не было особой охоты. С большим трудом засевалось им полторы-две десятины в складчину с соседом. Хлеб, как правило, родился плохо, скота, кроме лошади Рыжухи и коровы, не было, других средств дохода – тоже никаких. Так и поживали, досыта и всласть редко когда едали. Запасов не имели, а в долг бывало ели.
Ранее ещё в 1927 году в деревне стало создаваться ТООЗ (товарищество по совместной обработке земли – первичная форма коллективного хозяйствования в СССР). Инициаторами его создания была, конечно, беднота. Поэтому первыми организаторами товарищества стали Пётр Максимович Лесников, Пётр Александрович Краев и мой дядя Иван Александрович. Все они были они членами большевистской партии. Кто и как их принимал в партию, не знаю? Но в первую же «чистку» они были из партии исключены. Однако ТООЗ стал как бы пробной основой создания колхоза в моей деревне в 1929 году.
Так вот. Крестный встретил меня на лодке, чтобы перевезти через Миасс. Его первыми словами при встрече были: «Всё. Больше в Миасскую не поедешь. Чтобы пахать, не нужно ни среднего, ни тем более какого-то ещё большего образования». Для меня это было сродни смертному приговору. Ведь я охотно и легко учился, уже начал понимать целесообразность и необходимость учёбы и даже появились кое-какие мечты на будущее. Но что я мог возразить своему попечителю, слово которого для меня было законом?
Так прервалась моя учёба, которую я смог продолжить уже в пору самостоятельной жизни.
Это было в 1932 году. Мне исполнилось 15 лет. По всем параметрам я уже относился к взрослым, как говорится, «ел с большими», а потому «надёжный пахарь» стало тогда моей специальностью. Пара лошадей, плуг «Колющенко», либо «Исааковский» - вот орудия труда моего.
В ту весну председателем колхоза был Григорий Адищев. Пахал я в паре с Андреем Фёдоровичем Поздеевым, Петром Скрипковым, Александром Слободчиковым, братьями Гавриловыми.
Ах, юные годы! Они чужды фиксированию тяжёлых, неприятных случаев. Всё, что запомнилось, - а осталось в памяти очень многое, - всё, кажется, было красивым, весёлым, поющим и чудесным!
Как же может забыться весна 1932 года с её весенне-полевыми работами на Притчанской грани по летнику с подсохшими полевыми и лесными дорогами. А какие цветы были тогда в поле и лесу!
Но то была последняя весна. Наступал тяжёлый 1933 год…
Зиму я, как один из немногих грамотных в деревне, работал с П.Я.Севастьяновым на счётной конторской работе. Снега тогда выпало много. А к середине марта образовался прочный наст. Запомнилась наша вылазка к озёрам Ведёрному и Редькину. Для деревни это было обычным делом: загнать косуль по мартовскому насту. Мы взяли тогда трёх с Мишей Лесниковым и двух – с Семёном Яковлевичем. Правда, позднее пришлось отчитываться за это браконьерство месячным сроком принудительных работ. Ну это было нам «на память» на долгую жизнь.
Весной того года мы вновь оказались без хлеба, так как урожай предыдущего тридцать второго был плохим, а что собрано, было всё до зерна сдано государству. Та весна была очень тёплой, активной и семена вывозились по распутице. Но уже, помню, десятого апреля мы выехали на выборочную посевную по высоким местам…
На этом записи моего отца обрываются. Не знаю, по какой причине он не стал дальше писать свои воспоминания. Жаль, конечно, поскольку с 1933 года до 1939 у него был, наверное, самый интересный и поворотный период в его жизни.
Тяга к дальнейшей учебе и получению образования у него была сильной.
В конце 1933 года, отработав в колхозной конторе, он собрал свои немудреные пожитки и, попрощавшись с бабушкой Татьяной Яковлевной, прошел пешком двадцать пять километров до станции Чернявская, сел на поезд и через несколько часов уже был в огромном для него, деревенского парня, областном центре, городе Челябинске. Была у него с собой пара местных адресов - их ему дал колхозный счетовод П.Я.Севастьянов, решивший помочь жаждущему знаний «надежному пахарю» вырваться в люди. Отец набрался смелости и постучался в двери первого адресата с поклоном от их знакомца из деревни Пятково. И всё сложилось, как нельзя удачно: там его не только приняли, но и помогли с койкой и столом для проживания, а также поспособствовали устроиться на какую-то «конторскую» работу в один из районных судов города и, одновременно, в вечернюю школу рабочей молодежи. Закончив семилетку, отец, уже погруженный в судопроизводственные дела, был настроен на получение начального юридического образования и поэтому, когда ему предложили пойти на соответствующие курсы для рабоче-крестьянского актива с шестимесячным сроком обучения без отрыва от производства, он с готовностью начал их посещать. Курсы эти он успешно прошёл, а будущая работа по специальности его настолько увлекла, что он через некоторое время по собственной инициативе продолжил обучение теперь уже на трехмесячных курсах по подготовке секретарей судов, судебных исполнителей и нотариусов. В общем к началу 1936 года после их завершения он, почти что уже девятнадцатилетний парень, получил распределение на должность секретаря в районный суд села Лопатки, тогда Челябинской, а с 1943 года Курганской области. Там и работал до призыва в РККА в 1939 году. Там и познакомился со своей будущей женой, а моей мамой.
Я знаю, что отец был настроен на получение высшего юридического образования после завершения воинской службы. Но этим мечтам не суждено было осуществиться - вмешался 1941 год, к июню месяцу которого отец уже, пройдя курсы младших политруков, служил в Северо-Кавказском военном округе, ставшем после 22 июня Северо-Кавказским фронтом. Прошёл все круги ада завершил войну в Берлине в звании майора. Из армии его не отпустили и он продолжил службу до 1956 года, когда будучи подполковником и замполитом артполка в одном из гарнизонов на Сахалине был уволен в запас с тысячами и тысячами таких же офицеров-фронтовиков не получивших в своё время обязательного «военного образования».
И помню я, как тёплым осенним днём возвращались мы с острова на материк на теплоходе «Якутия», переполненном семьями таких же «необразованных» офицеров, и, мы, мальчишки, весело бегали по палубе и иногда заглядывали в распахнутые двери корабельного ресторана, где наши отцы, сдвинув столы, пили горькую и, положив руки друг другу на плечи, в расстегнутых кителях пели, раскачиваясь, переиначенную «Рябинушку»: «…Что стоишь качаясь, офицер запаса, ты теперь не рыба, ты теперь не мясо!..»
Им было обидно. И мне тоже. До сих пор.
