Продолжение писем Екатерины II к барону Фридриху Мельхиору Гримму
28 мая 1788 г.
Вот мой многоуважаемый брат и сосед, тупица, затевает вооружение против меня на суше и на море (здесь шведский король Густав III). Он сказал своему сенату речь, в которой изложил, что я вызываю его на войну, что де в том удостоверяют все донесения его здешнего посольства. Эти донесения он приказал прочесть, и его сенат сказал своему барину, что "его величество всегда прав"; по выходе же из сената, каждый говорил, что "его величество делает отчаянные натяжки из донесений своего посланника, который говорит как раз противное тому, что ему приписывает его величество".
Между тем его величество, по выходе из сената, отдал приказание вооружить галерный флот и двинуть в Финляндию семь полков; надобно думать, что они теперь уже выступили в поход. Если он меня атакует, я, надеюсь, сумею оборониться и, оборонясь, буду говорить, "что его следует посадить в сумасшедший дом; если же не атакует, то скажу, что он еще более полоумный, поступая так, как он поступает, с целью оскорбить меня".
Вам, думаю, уже известно, что великая княгиня (Мария Федоровна) родила, слава Богу, четвертую дочь (здесь великая княжна Екатерина Павловна), что приводит ее в отчаяние. В утешение матери, я дала новорожденной мое имя.
31 мая 1788 г. Каневское свидание продолжалось двенадцать часов и далее не могло продолжаться, потому что граф Фалькенштейн (здесь император Иосиф II) скакал во весь карьер к Херсону, где было назначено свидание, но куда противные ветры не допустили меня прибыть вовремя, отчего и произошло, что мы встретились в Кайдаках.
Я весьма сожалела, что не могла простоять на якоре трое суток, как того желалось его польскому величеству; но это оказалось совершенно невозможным. Надо согласиться, что рассуждение Лафатера о "деревянной физиономии" (что, полагаю, равносильно болвану, на который надеваются парики) вас очень занимает; между тем, что ни говорите, Лафатер также мало сочувствует моей физиономии, как я восторженным людям.
Ах, милостивый государь, если бы мириться приходилось нам с вами, то мировая состоялась бы очень скоро; но так как об этом мире хлопочет вся Европа, то желательно и необходимо, чтобы Европа перестала хлопотать о мире, для того чтобы он мог состояться.
Видали вы, как маленькие дети тащат в разные стороны какую-нибудь тряпку, пока не разорвут ее? Ну, вот та же история и с этим миром. Во-первых, ни кампания еще не начиналась, ни мой посланник не выпущен из заключения (здесь Яков Иванович Булгаков), а уже гг. Энсли и де Шуазёль условились утверждать, из них каждый отдельно, что его именно посредничеством посланник освобожден из Семибашенного замка, где, не смотря на этот спор, он сидит и до сих пор.
Это, без сомнения, доказывает большую ловкость. Мне также очень нравится этот "нейтралитет без нейтралитета" и это "отречение от марабутов и предоставление их собственной судьбе", которые однако, вечно сводятся к тому, чтобы, сколько возможно, спасать и выручать их. О Господи! Как это ловко "не знать, чего хочешь", или хотеть морочить людей; видно, это большая честь давать людям чувствовать, что их считают за пошлых дураков.
"Красный Кафтан" (здесь Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов) в течение двух недель возведен в графское римской империи достоинство Иосифом II, сердце которого он полонил, и в генерал-адъютанты Екатериной II. Великие умы встречаются, как изволите видеть; он собирается писать вам. Посылаю вам алькоран, напечатанный в Петербурге; с ним извольте делать, что знаете.
21-го июня 1788 г.
Сэр Джон Фальстаф (здесь шведский король Густав III), отправляясь морем в Финляндию, велел сказать графу Разумовскому (Андрей Кириллович), чтобы он выехал из Стокгольма за то, что граф заявил ему письменно, что "я не питаю никаких неприязненных замыслов ни против него, ни против его народа". Он выставил предлогом, что "его чести противно, когда называют его народ рядом с ним самим"; он, стало быть, хочет совсем вычеркнуть из употребления имена народов, которые, однако, помещаются в грамматиках и в словарях.
Видно, по его мнению, "народностей более не существует; существуют только одни короли". Вот величайший деспот из королей, какого когда либо видано! Садясь на суда, чтобы плыть в Финляндию, он сам сказал, что затевает "бедовое дело"; позвольте спросить: к чему же и затевать его в таком случае? Тем временем я получила известие, что принц Нассауский (Карл Генрих) и Пол Джонс дрались в Лимане с шестьюдесятью турецкими кораблями, три из них взорваны на воздух, а остальные прогнаны. Я еще не получала подробностей, но знаю, что мы не потеряли ни одного корабля.
Сэр Фальстаф дурной родственник (здесь двоюродный брат) и дурной сосед; его несправедливость по отношению ко мне нечто неслыханное: я перед ним никогда ни в чем не была виновата; я кормила его финляндцев несколько лет, когда в Финляндии был голод; он никогда ни на что не жаловался, и теперь, сколько мне известно, нет никакого повода жаловаться.
Его величество доказывает, что, незаконно завладев неограниченною властью, пользуется ею на горе своим подданным, для того чтобы навязать им ссору с соседями. Всякий король, всякий государь первое лицо своего народа, но один король не составляет всего народа. Неужели упомянуть о шведском народе значит обидеть короля? По какому праву он берет на себя судить русского посланника?
Он высылает его за то, что он упомянул о шведском народе: разве есть закон, которым это запрещено? Он переходит от одного оскорбления к другому: по его приказанию шведская эскадра потребовала салюта от трех наших судов, что противно 17 статье трактата 1743, которым выговорено "не салютовать".
Далее, содержание ноты, адресованной шведским королем ко всем Европейским дворам, крайне оскорбительно и наполнено клеветами. В ней говорится, между прочим, об основных законах шведского королевства, по-видимому, это законы, сочиненные и изданные Густавом III. Он жалуется в этой ноте на дурные принципы и на происки посланников, бывших до графа Разумовского.
Я могла бы сказать тоже самое о шведских посланниках; но так как я знаю, что мои подданные не имеют повода жаловаться на меня, так как я не посягаю на их свободу, так как я не употребляю по отношению к ним ни хитрости, ни притворства, ни двоедушия, так как я не позволяю себе затевать несправедливой войны: то я и не боюсь, чтобы какие-нибудь иностранцы могли отклонить моих подданных от долга верности, с которой равно тесно связано их благосостояние, и их собственные, существенные и истинные выгоды.
Вы скажете: вот так "филиппика"! Как быть? Она вылилась одним прочерком пера; заметьте, пожалуйста, что шведский король всегда казался доволен графом Разумовским. Помнится, у меня есть письмо, в котором он отзывается о нем с особой похвалой, и он никогда не жаловался ни на графа, ни на его предшественников (здесь Аркадий Иванович Морков).
25 июня 1788 г. Сейчас кладу в пакет письмо. Шведский король начал враждебные действия, послав переодетых солдат ограбить таможню и схватить таможенного чиновника с его помощниками в окрестностях Нейшлота, в Финляндии. Вот самый благородный способ для начала военных действий!
Я приказала дать знать капитану округа, чтобы он наказал, как разбойников, тех, кого он успеет захватить на таких "достославных подвигах"; до сих пор не сделано еще ни одного выстрела.
5 июля 1788 г.
"Вторая филиппика против шведов". Вот мы в открытой войне со шведским королем. Вам уже известно, полагаю, что когда его величество прикинулся, что мои вооружения, назначавшихся в Средиземное море, принимает за вооружения, направленные против него и, под этим предлогом, начал вооружаться сам, якобы для собственной обороны, то предварительно открылся в этом Дании.
Когда это сделалось известно, графу Разумовскому было приказано передать шведскому министру, что мое намерение "жить в мире и согласии с его величеством и шведским народом". В ответ на это шведский король выслал из Стокгольма графа Разумовского под тем предлогом, что посланник в своей ноте отделил-де короля от народа.
По получении этого известия, не оставалось более сомнения на счет намерений шведского короля; через десять дней он высадился в Финляндии со всем своим войском; за ним последовал флот. Его посланнику было приказано выехать.
Как скоро сделалось известно, что его флот потребовал салюта от трех наших кораблей, ему объявили восьмидневный срок, точь в точь, как было поступлено с графом Разумовским; но фон Нолькен (Юхан Фредрик) еще не успел выехать отсюда, как из Финляндии пришли вести, что "король шведский распорядился снять одну таможню, вместе с ее начальником и его помощниками, на границе близ Нейшлота, что лодка, которая везла дрова для гарнизона Нейшлотской цитадели и на которой были двое старых инвалидных солдат и один пассажир, была захвачена и находившиеся на ней убиты, и что шведы атаковали и обстреливали Нейшлот".
Тем временем секретарь шведского посольства, еще не получивший приказание выехать, испросил у вице-канцлера час срока для представления ноты, написанной по повелению его государя. Вице-канцлер (здесь А. И. Остерман), по моему приказанию, его принял и выслушал; он прочел ему ноту с довольно длинным, многословным, нелепым вступлением, в которой "не постыдились даже припомнить бунтовщика Пугачева".
Но все это "ничто" пред мирными условиями, которые предлагал России его Шведское величество:
1. Подвергнуть примерному наказанию графа Разумовского неведомо за что, так как его величество никогда не жаловался на графа и даже в той самой ноте, которой ему предписывалось выехать, воздал ему пространную и весьма напыщенную похвалу.
Я думаю, в первый еще раз на свете, высылают посланника, который является с мирными и дружескими уверениями, и требуют наказать представителя иностранной державы, которого сами же осыпали бесконечными похвалами.
2. Чтобы я возвратила Швеции Финляндию до Систербека, включая Нейшлот и Кексгольм.
3. Чтобы я приняла посредничество его Шведского величества для заключения мира с турками.
4. Чтобы я уполномочила его предложить туркам Крым и что, если они не захотят мириться на этих условиях, предоставила ему право заявить им, с моей стороны, готовность восстановить границы в том виде, как они были в 1768.
5. Чтобы я приступила к разоружению на суше и на море и отодвинула свои войска от вышеупомянутых границ, как со стороны Швеции, так и со стороны турок, а ему бы предоставила не разоружаться впредь до окончательного выполнения сего "мирного трактата".
Вице-канцлеру эта нота показалась "так хороша, что он её принял", а через два часа г. Шлафф получил через графа Брюса (Яков Александрович) предписание выехать вместе с бароном Нолькеном, и в следующее же затем воскресенье, здесь в Петербурге было обнародовано "объявление войны со Швецией".
Покамест шведский флот грабит на Балтийском море суда, но не наши, а нейтральных держав, а именно он захватил одно португальское судно, одно прусское, одно французское, и влепил два ядра в борт одному английскому кораблю, который они собирались взять.
Его Шведское величество, высадившись в Финляндии, нашел, однако, что пыл его войск не совсем соответствует его собственному, тогда, дабы поднять их дух, он велел объявить им, что пускай они только следуют за ним, что он им обещает превзойти и затмить славу Густава Адольфа и довершить начатое Карлом ХII-м (т. е. по-видимому, окончательную гибель Швеции). Сообразно с сим, он велел приготовить себе полное вооружение, в которое намерен облекаться для сражений, - латы, набедренники, наручники и шлем с великим множеством перьев.
Прощаясь со стокгольмскими дамами, он приглашал их завтракать с ним в Петергофе. Адмирал Грейг (Самуил Карлович), по последним известиям, 1-го сего месяца находился с флотом на расстоянии 12 морских миль от шведского флота, по всему надо думать, что сей последний не станет его дожидаться. Так, по крайней мере, надо полагать по обыкновенным расчётам житейского опыта и здравого смысла; но так как в настоящем случае все поставлено на ходули, то может случиться и иначе, что надо будет "увидеть, подождать и услышать".
Итак, стало быть, сэр Джон Фальстаф впутался "в скверную историю". Посмотрим, что-то из этого выйдет. Но, что очень странно и очень гадко во всем этом, это то, что его Шведское величество, чтобы заставить свой "призрачный сенат" одобрить наступательные меры, принимаемые против меня, сам в полном собрании сената читал донесения, которыми якобы Нолькен, его посланник, извещает его, что "я вооружаюсь против него, шведского короля".
Теперь Нолькен отпирается и отрекается от подобных донесений, и клянется, и божится, что "никогда не писал ничего подобного, и что если его величество читал что-нибудь похожее на это, то эти донесения не им, Нолькеном, измышлены".
Говорят, король "пошел еще дальше" и в полном же присутствии сената читал какие-то письма очень оскорбительного содержания, которые он, по-видимому, сочинил сам, а выдал за "полученные якобы от меня". Между тем, я с 1785 не написала ему ни единого письма и нарочно приказала принести себе писанные прежде, чтобы справиться, что в них могло заключаться обидного, и убедилась, что эти письма "хоть сейчас отдавай в печать", что я, быть может, и сделаю когда-нибудь.
Предоставляю вам судить, что после этого следует думать о государе, прибегающим к таким низким и гнусным средствам, чтобы затеять ссору с державой, против которой он задумал безумную войну. Обман собственных подданных и клевета на соседку и родственницу - вот средства, за которые он, прежде всего, хватается.
Между тем он сам лично, и устно, и письменно, не уверял ли меня сколько раз в "вечной дружбе", в том, что "почтет величайшим несчастием для себя и для Швеции, если когда либо изменит этой дружбе"? Я не просила у него этих уверений. Кто же заставлял его говорить все это? Следовательно, он такой же лукавец, как и глупец и лгун.
Вот по истине качества достойные героя, и разве истинная отвага когда-нибудь являлась в союзе с подобными свойствами? Его Нолькен здесь задолжал "по уши"; как же бы, вы думали, распорядился Густав Фальстаф? Он прислал ему кредитив, с подписью: "Густав".
Нолькен посылал его во все здешние банкирские конторы, но cie священное имя не внушило никому никакого доверия: ему не поверили ни копейки, и он увез с собою "своего Густава", в том самом виде, как получил. Есть весьма сильные основания подозревать, что он очень зол на меня лично. За что, право, не знаю, потому что я ему никогда ничего, кроме любезностей, не оказывала.
Ну, что же вы скажете или что говорят там, в ваших местах, о сем Антонине? У нас ходят слухи, что, в случае неудачи, он намеревается отправиться в Рим, принять римскую веру, к которой он будто бы весьма склонен ради её пышных обрядов, что мне случалось слышать от него самого, и что в Риме он будет жить, наподобие королевы Христины. О! что касается сей последней, то я всегда считала ее "за отпетую дуру".
7 июля 1788 г. Вот так король, который думает, добыть себе ложью и обманом много чести! Не бывать, сударь, этому, а будет то, что он сделается притчей и посмешищем у потомства: ложью и обманом ни славы, ни чести не добудешь.
8 июля 1788 г. Просто неслыханные вещи рассказывают про шведского короля. Представьте, говорят, будто он хвастает, что "приедет сюда, в Петербург, велит низвергнуть конную статую Петра I, а на ее место поставить свою".
Посылаю вам "наше объявление войны" и копию с пресловутой ноты, которая, мне кажется, может считаться образцовым произведением нелепости и горячечного бреда. Чем далее останавливаешься над вступлением, тем безумнее, оно кажется, он, например, хочет, чтобы "ему было причтено в заслугу, что он не зарезал меня во время Пугачёвского бунта и не явился союзником разбойника с большой дороги", между тем он упоминает о нем с очевидным самодовольством.
У нас простой народ так озлоблен против его шведского величества, что прозвал его вторым Пугачевым. Во-вторых, он обвиняет моих посланников в Швеции в происках против его новой формы правления, между тем как на последнем сейме сам же он говорил иностранным посланникам и всякому, кто хотел слушать, что его удивляет оппозиция, встреченная им на сейме, в то время как он совершенно уверен, что эта оппозиция не имеет поддержки ни в одной иностранной державе, а с тех пор как он в 1772 г. незаконно захватил неограниченную власть, я шведам не давала ни гроша.
Таким образом, все его жалобы пустые, ложные, клеветнические, а сам он "государь очень дурного сердца" и о котором, у нас все уверены, что он помешался. Заметьте еще, пожалуйста, выражение "о двух императрицах", это очень курьёзно и указывает на какие-то виды, которые еще не успели окончательно развиться.
Мне также очень нравится это хвастанье средствами великой державы: точно неизвестно, что у его шведского величества всего четыре миллиона дохода и что с этим далеко не уедешь. Он ведет себя совсем как какой-нибудь выскочка. Турки дали ему два-три миллиона пиастров, и он совсем ошалел от этого вздора, воображая, что им и конца не будет; употреби он их для блага своей страны, я бы ему завидовать не стала.
Другие публикации:
- Академия Петра I для распространения иностранных обычаев заброшена (Из донесений саксонского посланника Иоганна Сигизмунда фон Пецольда, 1743)
- Как было устроено падение государственного канцлера Бестужева (М. Сюарт (M. de Swart) к Роберту Дарси, 4-му графу Холдернессу (государственному секретарю короля Георга II, 1757)
- Франция и Англия старались побудить Россию принять участие в войне (Из записок графа Дирка ван Гогендорпа, 1803)