Продолжение писем Екатерины II к барону Фридриху Мельхиору Гримму
Севастополь, 23 мая 1787 г.
Здесь, где тому назад три года не было ничего, я нашла довольно красивый город и маленькую флотилию, довольно живую и бойкую на вид: гавань, якорная стоянка и пристань хороши от природы, и надо отдать справедливость князю Потемкину, что он во всем этом обнаружил величайшую деятельность и прозорливость.
Турецкий флот, который стоит приблизительно в 600-х верстах отсюда, еще не показывался; увидим, явится ли он сюда, сделать высадку и выгнать нас отсюда, как предсказывают в газетах. Граф Фалькенштейн (здесь император Иосиф II), по-видимому, очень доволен всем виденным, а принц де Линь говорит, что это "один непрерывный праздник".
Коломенское, в 10 верстах от Москвы, 25 июня ст. ст. 1787 г.
Останавливаюсь пока на бедственном положении, в котором очутился молодой человек (здесь граф А. Г. Бобринский), вследствие наделанных им глупостей. Чтобы не связываться с его бывшим любезным опекуном (здесь И. И. Бецкой) и не иметь дела с невыносимыми пререканиями и придирками, которые происходят от старческой дряхлости, самодурства и недостатка доброй воли, я приказала моему "Фактотуму" (здесь А. А. Безбородко) отправить к вам 23000 рублей, в которых молодой человек имеет такую крайнюю нужду.
Они взяты из капитала, который имеется для него в запасе, но о котором он ничего не знает, и знать не должен. Потому извольте дать этому, какой угодно оборот; только уплатите или поручите, кому другому уплатить, что уплатить необходимо. Прощайте! Я возвратилась совершенно здоровая из своего путешествия, которым имею полное основание быть совершенно довольною. На неделе располагаю выехать отсюда в Петербург.
Москва, 29 июня 1787 г.
Подите вы с вашими нотаблями: у вас не знаешь, на что и положиться. Ни г. де Калонн (Шарль Александр) ваш и никто из других не прельщают меня, берегите их про себя. Все они знают в десять раз больше моего, а действуют в десять раз хуже, чем я и мои служащие, хотя мы и говорим громких фраз меньше. Не верьте тому, что пишут в газетах о моих путевых расходах.
Выдумали, будто бы графиня Браницкая была моей поставщицей, будто в Киеве ей выдавалось на мой стол по 500 рублей в сутки, и она продавала мне яйца по полтине за штуку; все одна пошлая ложь, но она доставила нам случай вдоволь подразнить поименованную графиню, которая сама вместе с нами хохотала по этому поводу.
Надеюсь, теперь молодой человек выпутается из беды, так как сверх посланных ему 23000 рублей я письменно приказала Бецкому выслать ему еще просимые им 51426 рублей, которые он прежде успел прикопить к его капиталу. Таким образом, он имеет 51426+23000=74426 рублей, помимо его третного дохода. Он очень хорошо сделает, если (под опасением окончательно разориться) поудержится от такого рода резких поступков, которые не сделают ему ни чести, ни радости. Аминь.
13 сентября 1787 г.
Поговорим о делах Зельмиры. Как я ни старалась до сих пор, она не выказывает ни малейшего желания возвратиться на родину. Она говорит, во-первых, что там ей ждать нечего, кроме неприятностей и каверз, что, так как ее содержание должно будет зависеть от мужа, то она считает, вне всякого сомнения, что он не будет давать ей ничего, что она только будет в тягость своим родителям, которые притом, каждый Божий день будут приставать к ней, требуя, чтобы она вернулась к мужу, а в таком случае она опасается за самую жизнь, из чего следует, что она предпочитает оставаться там, где она теперь, где она избавлена от всяких преследований и живет очень скромно, но совершенно покойно.
Если хотите знать настоящую суть этого дела, я вам ее объясню и скажу мое собственное мнение. Зельмира уехала отсюда в поместье, которое у меня есть в Эстляндии и называется Лоде, за три или четыре дня до моего отъезда в Киев, в конце прошедшего года, с твердым намерением дожидаться там окончательного решения своего дела, которое и я и она предоставили на благоусмотрение ее батюшки, к которому я отправила курьера.
Родитель её, до приезда курьера, заблагорассудил иметь несколько свиданий с супругом Зельмиры (здесь Фридрих I, родной брат будущей императрицы Марии Федоровны). Довольно странно, конечно, что отец несчастной и оскорбленной дочери видится с бешеным человеком и допускает отводить себе глаза. Зельмира думает и убеждена, что ее родитель дает полную веру всему, что любезному супругу угодно было на нее взвести.
Верно, что письма ее родителя, и особенно присылка некоего Шрёдера, который в настоящее время состоит на службе у супруга, которого он сам даже присылал к ней в Лоде в мое отсутствие, достаточно доказывают, что папаша и супруг за одно, что папаша в этом случае действует не с тем благородством и прямотою, который свойственны человеку возвышенного характера, какой я за ним всегда предполагала.
Я бы даже имела право жаловаться на недостаток откровенности герцога со мною. Я дала ему это почувствовать, и он вывернулся довольно неловко, слегка коснувшись этого места моего письма. Представьте себе, что, в то самое время, как батюшка отправляет этого самого Шрёдера в Лоде с грозным письмом к дочери, в котором приказывает ей подписать, в присутствии Шрёдера, разные пункты соглашения, для дочери весьма невыгодные, в то же самое время он пишет мне в Киев письмо, которым просит меня подать ей совет.
По-моему, это значит смеяться над добрыми людьми. Дочери он приказывает что-то такое подписывать в Лоде, в то время, когда я более чем за тысячу верст оттуда, а меня он просит советовать. Ясно, что, или она должна подписать без моего совета, или же должна ослушаться отца и обратиться ко мне за советом; а я, ничего не зная, какие ей там присланы приказания, изволь советовать. Но коса нашла на камень. Шрёдера к Зельмире не допустили.
Мой приятель, г-н Польман, заведующий маленьким хозяйством Зельмиры, человек осторожный и предусмотрительный, озабоченный единственно интересами Зельмиры, очень учтиво спровадил посланца, объявив, что без моего особого приказания никого не может допустить видеться с Зельмирой. Тогда Шрёдер показал письмо отца, и оно было передано Зельмире. Это громоносное писание повергло Зельмиру в отчаянье: она заболела и слегла в постель.
Тем временем я возвратилась сюда. Известившись об ее грустном настроении, я обменялась с нею несколько раз письмами и, высказав ей все, что могла резонно высказать ради того, чтобы склонить ее воротиться к родителям, наконец, право, сжалилась над ее положением, и вы можете быть уверены, что впредь не сделаю более ни шага в этом направлении как в отношении Зельмиры, так и ее почтенного батюшки.
Зельмира останется в Лоде, как долго сама того пожелает, или возвратится к родителям, тоже когда ей захочется, и так как она рада жить в Эстляндии, то и я этому рада, и так как любезный папаша предпочитает слушать урода-супруга, которому он верит больше, чем нам с Зельмирой, то пусть себе слушает его на здоровье, сколько ему будет угодно.
Так как Зельмире не к кому прибегнуть на свете, кроме меня одной, то я клянусь и беру вас в свидетели, что я ее не покину. В Лоде она держит себя с кротостью ягненка и заставила обожать себя тех немногих людей, которые ее окружают. Польман сделался ее преданным другом; мадам Вильде тоже. Они в ней души не чают. Время проводит она в чтении, в занятии музыкой или в прогулках; притом она добра и тверда духом.
Что касается до издания сочинений Вольтера, которое попало в руки Фигаро, то нам оно не требуется, то же самое можно сказать и об его собрате Гольдони, тем не менее, все это оказалось доставленным нам с вашими хартиями в одно время. "Г. Красный Кафтан" удостаивает вас милейшим ответом, который он опять вынул из пакета, чтобы приписать к нему еще бездну всяких дурачеств. Не правда ли, что он прекрасно пишет: и умно, и свободно? Словом, прошу вас полюбить его, потому что он бесконечно любезен.
Беру в свидетели графа Сегюра и принца де Линя, которые проводят очень приятные минуты в его обществе. Он собирается послать вам пословицу в лицах, наполовину его собственное, наполовину мое творение. У нас на них большой урожай, и мы порешили, что это единственное средство восстановить на театре настоящую комедию.
Что до юного путешественника, вы скажете или напишете ему, что решено в армию не принимать никого волонтерами, ни своих, ни чужих, и что, следовательно он может оставаться в отпуску там, где он теперь, выплачивать свои долги и проживать свои доходы, и я премного вам благодарна за хлопоты по устройству его дел.
Разве только он вздумает отплыть в Англию в предстоящем году на наших кораблях, которые имеют отправиться в Средиземное море.
7 октября 1787 г. Предупреждаю вас, что "Красный Кафтан" (здесь Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов) больше моего помешан на камеях и на медалях: сегодня мне стоило великого труда вытащить его, после двух часов, проведенных в разглядывании, из минцкабинета, где он так обставил себя со всех сторон ящиками и ящичками, что, наконец, через комнату стало невозможно пройти, и потом кончил тем, что унес с собой ключ от комнаты, чтобы кто-нибудь не нарушил отличного порядка, который он устроил и благодаря которому вход и доступ в комнату до такой степени загромождены, что я считаю невозможным пробраться туда, для кого бы то ни было, даже и без этой предосторожности, которая на мои глаза, совершенно бесполезна, а по его мнению составляет дело высокого благоразумия и мудрой предосторожности.
22 октября 1787 г. Сейчас только подали мне ваш №92, в котором вы много говорите "о деле сторожевого фрегата" в днепровских устьях. Вот история этого дела.
Не успело еще прийти известие об объявлении войны Турцией, как турецкий флот из трех линейных и четырнадцати двухмачтовых судов вышел из Очакова и затеял атаковать этот самый фрегат, при котором находилось еще другое маленькое судно. Название фрегата "Скорый".
Этим фрегатом командовал один лейтенант, по фамилии Обольянинов (Козьма Екимович?); он оборонялся храбро и в три часа времени выпустил, помнится, 580 пушечных зарядов, во время самого боя отрубил якорь, чтобы выйти в открытое море, и прошел под укреплениями Очакова, выдержав их огонь; пустил ко дну несколько турецких судов, с другими вел ружейную перестрелку и, потеряв убитыми и раненными всего десять человек, пришел обратно на свое место с повреждениями в снастях.
Его "дело" ставят выше "дела" фрегата "Бель-пуль" (Belle-Poule), некогда наделавшего столько шума. Так как вы интересуетесь такого рода подвигами, я угощу вас еще несколькими, в которых судьба порадела нам также как и в этом. Через несколько дней после этого дела, этот самый очаковский флот отправился обстреливать и бомбардировать Кинбурнский форт; на Днепре вооружили суда, которые прибыли туда вместе со мной и которые представляют нечто вроде галер.
Турки сделали две высадки под Кинбурном, были отброшены и сильно побиты сухопутными войсками; но так как турецкий флот беспокоил форт, то отделили одну из этих галер, по имени "Десна", ту самую, на которой, бывало, мы обедали; эта-то галера принялась в свою очередь обстреливать турецкий флот из пушек, пробилась сквозь турок и стала под выстрелами форта.
Этой галерой командовал один мальтийский кавалер, 25 лет от роду, по фамилии Ломбард, который поступил на мою службу не далее как со времени моего путешествия в Киев. Генерал Суворов (Александр Васильевич) доставил Ломбарду на его галеру до двадцати орудий, с которыми он держит в почтении весь турецкий флот и сжег у них Бог весть сколько судов.
С Кинбурнского форта у них были взорваны военный корабль и два фрегата, а господин Ломбард и его галера разорили, потопили и сожгли, по крайней мере, шесть канонирок. Наконец, 1 октября, турки опять высадили на косе, где стоит Кинбурн, более 5300 человек, из коих в Очаков не вернулось и пятисот.
25 ноября 1787 г.
Я боялась, что "Красный Кафтан" с ума сойдет от радости по поводу кабинета герцога Орлеанского. Извольте, пожалуйста, заметить, что, после занятий рисованием, "Красный Кафтан" месяц тому назад принялся гравировать на камне. Учитель изумляется его успехам. Он уже успел вырезать шлем с перьями, знамя, кадуцей и еще Бог знает сколько разных разностей; но, от усиленных занятий гравированием, у него немножко заболели глаза, и коллекция поспела очень кстати, чтобы вытащить "нас" из мастерской. Он сам будет отвечать вам скоро.
Со времени объявления войны крупных дел еще не было. Турки несколько раз собирались захватить у нас Кинбурнский форт, каждый раз бывали отбиты и в последний раз потеряли около пяти тысяч человек. Севастопольский флот пострадал от бури, несколько кораблей лишились мачт, a "Мария Магдалина", не знаю, какими судьбами, как была, без мачт и с течью, очутилась на якоре в Константинопольском проливе, откуда и была отведена в Терапийский арсенал. Капитан этого корабля был не русский, а англичанин.
Зато турецкий флот под Очаковым потерял два военных корабля и несколько фрегатов, затопленных или взорванных на воздух нашим Днепровским флотом или с Кинбурнского форта. На Кубани генерал-лейтенант Потемкин разбил, в 7 отдельных стычках, ногайских татар.
Чтобы отбить у них охоту впредь переходить к нам за Кубань, он проник внутрь их собственного края. Нападающая сторона, турки, они захватили нас врасплох, но до сих пор, мы, слава Богу, не потеряли ни одного вершка земли.
Вы будете аккуратно получать известия обо всем, что произойдет. У нас есть фрегат, который оборонялся, как дьявол, против всей Очаковской эскадры; есть у нас галера, которая под Кинбурном держала в почтении всю эту самую эскадру; наконец, вообще все идет хорошо, и я имею повод быть довольной, но до решительных ударов дело не могло еще дойти. Я убеждена, что два мои фельдмаршала справятся очень хорошо; я вполне верю в их способности и искусство и льщу себя надеждой, что и они в меня верят.
Люди остались те же, что и в прежние войны; средства те же самые; а если что и изменилось, то надеюсь только к лучшему, а потому и не вижу, отчего бы нам много хандрить; может быть, туркам и есть от чего, а нам не от чего. Мука вздорожала, но это не мешает везде есть хлеб и курить вино.
Послушайте: это нагло, что Бомарше напечатал мои письма без моего позволения. Если это одни лишь письма, писанные ко мне Вольтером, то мне до этого дела нет, лишь бы не напечатали моих собственных; если же он напечатал мои, то прошу вас устроить так, чтобы они не появлялись в свет. Хотя, конечно, в них нет ничего способного возбудить неприятности, но его следует проучить за то, что он забылся по отношению ко мне.
Дон Ферос де Монбельяр (здесь муж Зельмиры) заявил мне, что, по пламенной привязанности к русской армии, он желает продолжать службу; а я отвечала, что, так как обстоятельства, вызвавшие его удаление отсюда, не могут измениться, то я не могу согласиться на его желание. На это он сообщил мне, что выходит в отставку, после чего я приказала не считать его долее на службе Российской Империи.
Что до Зельмиры, то летом она будет жить в своем поместье, Лоде, а по зимам в Ревеле. Сегюр пляшет от радости, что его двор отозвал у турок французских инженеров.
26 ноября 1787 г.
Прошу извинить и благодарю вас за все хлопоты, которые вам пришлось испытать по делам юного путешественника. Не правда ли, что вот тоже голова, которая вечно умирает от страха, как бы кто-нибудь не присвоил себе права руководить ею, и которая из боязни как бы ее не повели по прямой дороге, вечно сбивается с настоящего пути, и потом говорит про себя: "я таки никому не позволил себя учить; мне не в чем себя упрекнуть".
Слава Богу, что он заплатил свои долги и что вы с ним разделались. Мне кажется, будет хорошо, если уплатив остальные 15 тысяч ливров, вы, согласно вашему предложению, векселя перешлете мне. Что странно в этом деле, так это то, что юноша в сущности-то большой скряга. Ваш отчет в суммах, израсходованных по этому делу, будет специально утвержден. Но как вы хотите, чтобы я доверила командование полком такому разгильдяю? У него нет еще ни опытности, ни простого здравого смысла.
27 ноября 1787, в Эрмитаже, за две комнаты от камей, в пяти от Рафаэлевских лож, в шести от прелестнейшего театра, какой только может быть, в чем согласны все очевидцы.
Теперь восемь часов утра. Если мне дадут время, я буду отвечать на ваш №93-й; но прежде скажу вам, что эти Рафаэлевские ложи одно из самых изящных и прелестнейших произведений, какие только можно видеть. Ваш №93 помечен из Констанца; будь он из Константинополя, он доставил бы мне еще больше удовольствия.
Да, да, есть столь ясные доказательства, что пути Божьими и Его Промысел о Своих чадах неисследимы. Предоставьте только делам идти своим естественным ходом, и они пойдут хорошо. Ну, вот нашли чему удивляться, что я в точности исполнила задуманное за год вперед! Отчего бы и не так? Если меня рассердят, я задумаю и выполню в назначенный срок и день в день... вступление... для балета... Но еще не пришла пора... Ну, а колдовать я не умею: я не вызываю духов, предоставляя это Фридриху Вильгельму.
Полагаю только, что мы имеем право на некоторую опытность. Шутки в сторону, вы очень хорошо сделали, что вздумали попутешествовать летом; в самом деле, это здорово, и я сама на себе испытала это. Вы спрашиваете, отчего это я не скучаю? Извольте, я вам скажу: от того, что я страстно люблю быть занятой и нахожу, что человек тогда только и счастлив, когда бывает занят. Впрочем, жизнь моя очень однообразна.
Граф Сегюр, вблизи видевший и видящий это однообразие, говорит, что, жизнь, правда, однообразна, но что в это однообразие входит довольно содержания, чтобы для скуки не оставалось ни минуты. Ни он, ни принц де Линь моим однообразием, кажется, не скучали; "Красный Кафтан тоже". Если в швейцарском государственном сейме, который вам довелось видеть в Фрауэнфельде, происходили одни только разумные, осмысленные прения, при том не лишённые соли, то сейм этот, стало быть, не походил на сеймы других свободных стран, на которых большинство мелет изумительный вздор.
27 ноября 1787 г., после обеда. Возвращаюсь из Эрмитажа, где "Красный Кафтан" обмирал от радости над четвертым ящиком, разглядывая его с каталогом в руках. Он считает это приобретение за "дешевую" покупку. Я ему сказала, что сообщу вам об его "обмираниях" по поводу этих камей; он отвечал, что, если я это сделаю, вы опять станете его бранить, на что я объявила, что и это будет доведено до вашего сведения.
Теперь ведайтесь с ним, как знаете, а я возвращаюсь к фрауэнфельдскому сейму, который был прерван приходом моего Фактотума, явившегося с кучей бумаг. Итак, стало быть, после этого сейма вы мокли под июльскими дождями; у нас этот месяц был точно также холоден и дождлив, как почти повсеместно в Европе. Очень рада, что этот дождь помешал вам путешествовать пешком в мелкие кантоны, где нечего видеть, и что вместо того вам вздумалось писать ко мне.
Все подробности, которые вы сообщили о Швейцарии, чрезвычайно интересны. Геснера (Конрад) я знаю только по имени и по двум его картинкам, которые у меня есть. С Лафатером я более знакома: мне известно, что моя физиономия ему не по душе, и что он вообще не жалует русских физиономий. Я нарочно послала принести его книгу из моей библиотеки и приведу вам страницу за страницей, чтобы вы убедились, что я говорю правду.
Терпение, сударь! Вы увидите, что мы имеем доказательства налицо и что его настоящая героиня - королева Христина. Клянусь вам, что нимало не завидую ей. Берлинский Николаи обвиняет Лафатера в том, что он папист, и приводимые им доказательства весьма убедительны.
Ну, вот и книга: том III, в большую четверку, изданная в Лейпциге и Винтертуре, страница 328, строка девятая; потрудитесь взглянуть, "что он в этом месте говорит о своей королеве, героине его сердца". Никак не могла отыскать страницы, где он поносит Петра I-го и князя Орлова; но несомненно, что такая страница существует.
Что до вашего свидания в Делисах с Дон-Ферос-Монбельяром, то оно меня много насмешило. Это была такая сцена, которую бы стоило нарисовать.
Но каков сплетник тесть! Он выболтал зятю все, что сам поручал вам передать мне относительно своей дочери; право, кто бы подумал, что они подружатся в Берлине до того, что станут поверять друг другу, что до сих пор скрывали один от другого? Если хотите знать правду, я была лучшего мнения о светлейшем тесте, чем какое вынесла о нем теперь из всего этого дела.
Он человек фальшивый и без сердца: ибо если бы оно у него было, стал ли бы он обращаться с тираном родной дочери, как с близким другом? А по отношению ко мне он поступал с таким двоедушием, какого я не могла ожидать. Заметьте, что дочь мало верила в правдивость батюшки и часто говорила: - О, он обманывает мою мать! А собственно это совсем не так. Но об этом, пожалуйста, никому ни слова, чтобы не поставить их на ножи.
Может быть, дети Зельмиры стали очень милы. Мне известно, что здесь они за таких не слыли и что наши господа Александр и Константин (здесь Павловичи) находили их общество до такой степени скучным, что бегали их, как огня. Что касается благосклонности, которой якобы вы пользуетесь в тех местах, где они теперь обретаются, я, клянусь вам, за эту благосклонность не дала бы гривенника.
Я готова допустить, что мать не всегда оправдывает своих деток, но все это такой сентиментальный народ, у которого рассудок разведен в целой луже гипербол, и в них трудно понять что-нибудь, или по крайней мере только вы одни способны понять что-нибудь.
Мне известно все, что вы пишете мне на счет моей золовки (здесь жена брата Екатерины II-й, Фридриха Августа, который проживал тогда в Базеле, занимаясь поставкой рекрутов в разные армии и особенно в Австрию и жил отдельно от своей супруги). Небо и землю призывала я в свидетели, чтобы убедить ее мужа позволить ей возвратиться восвояси; я действовала в этом смысле даже чрез Венский двор, который на него имеет некоторое влияние, но ничто не могло заставить его изменить свое решение. Вот тоже головка: в сумасшедшем доме лучше бывают.
30 ноября 1787 г. Если через месяц от сего числа вам скажут, что я сегодня была больна, потому что не выходила на праздник, извольте знать, что это произошло чисто от одной лени и что я так мало больна, что сейчас только из Эрмитажа, где мы с "Красным Кафтаном" разбирали седьмой ящик с резными камнями, которые вы нам добыли и которыми я очень довольна. "Красный Кафтан" утверждает, что коллекция неполная, что одного отдела не прислано, что он его знает по эстампам, что он готов дать Бог знает что, чтобы ее можно было отдать назад.
На все это я сказала, что ему бы лучше замолчать; но его не образумишь. О! говорит он, наш козел отпущения все может. Я говорю: замолчи, я не хочу слышать об этом, не хочу, чтобы стали говорить, будто я покупаю вещи, которые с рук нейдут, или отказываюсь от купленного. О, сказал он, знай я только, к кому обратиться!
Не знаю, с чего он взял, будто подобное предложение было действительно сделано; тогда, я наконец, сказала: перестань ворчать, я ничего подобного не напишу нашему козлу отпущения, но если он захочет столковаться с тобой, то уговаривайтесь, как знаете, вдвоем; для того же, чтобы вам столковаться и чтобы я в это дело не вступалась, все, что я могу сделать, это написать нашему козлу отпущения, чтобы мое имя было тут ни при чем, ни посредственно, ни непосредственно, чтобы потом из этого не вышло газетных толков, вот и все тут.
Почтение "царице", сударь! Вперед, говоря об Анне Степановне (Протасова), извольте называть ее "царицей"; ибо уже два года, как она признана "царицей в лото" и в силу этого раздает почетные звания. Я имею честь состоять при царице в качестве "осенней гоняльщицы мух", "Красный Кафтан" - привилегированный "критикан царицына двора". Наконец, я успела перезабыть половину всего штата, какой состоял при отъезде в Киев; от всего этого осталось одно звание "царицы" за самой царицей, а все её подданные разбежались от лото.
Признаюсь, что эти бесконечные хартии от добрых людей из города Гриммы читаются очень приятно, и никогда еще они не казались мне слишком длинными, только прошу вас спасти их от напечатания до истечения ста лет.
Принц де Линь уехал в армию фельдмаршала князя Потемкина, впрочем, я отпишу ему, какую ссору "на немецкую стать" вы затеваете с ним за выражения, употребляемые им в изображении или описании моего путешествия. Знаете, я вовсе не люблю ссор "на немецкую стать"; разве только "ссора фламандцев со своими повелителями" мне еще более не по вкусу.
Одного в этой ссоре я не могу взять в толк: каким образом этот государь, который разговаривал со всяким, и с самым мелким, и с самым крупным людом, не имел даже подозрения о том, что происходило в Нидерландах (здесь Австрийские Нидерланды), каким образом в тот момент, когда вспыхнуло неповиновение, он ничего не знал о настроении умов; o, каким образом могло совершиться это поголовное соглашение, в котором оказались заодно решительно все: знатные, незнатные, все состояния, все промыслы!
Это превосходит мое понимание. Каким образом этот поголовный насморк мог охватить подданных и правительство, без малейшего предварительного признака? Если же он знал, то как же не взять никаких мер осторожности?
Вот мы, люди темные, надо сознаться в этом (хотя вы и оспариваете это), мы - люди темные, потому что не учились в университете, это факт неоспоримый. Ах, какое святотатство! Вы, вы дерзаете причислять брата Гу и брата Вил к глупцам! (здесь короли шведский Густав и английский Георг; иногда, соединяя, Екатерина называла их "Gegu"; брат Вил. - прусский король Фридрих Вильгельм II Прусский) Как? Брата Гу и хвалёного брата Вил.
Я не желаю себе счастья первого: он упустил 15 провинций; я считаю это преступлением против государства, достойным строгого наказания, но туркам желаю подобного счастья.
Если другой довольно прост, чтобы тешиться призрачными надеждами, тем хуже для него. Хотите пари, что он в этом рано или поздно раскается?
Что до моей Зельмиры, то она окончательно решилась остаться в Эстляндии и очень хорошо делает; недавно я получила от нее письмо, и она мне кажется спокойной и довольной. Дон-Ферос хотел было опять приехать и поступить в армию, но я сказала: "nego, не желаю", а когда его жена узнала, что таково было его намерение и что он получил отказ, она сказала, что и за сто миль от нее он все еще будет казаться ей слишком близким.
О! "бедные люди" (здесь французское правительство), везде-то они делают вздор, и внутри, и во внешних делах: "не уладит поп дела, придется на поклоны стать". У "бедных" давно нет хорошей, здоровой головы, потому что ведь что же за радость? Голова хоть и на плечах, а все-таки не на том месте, где ей следует быть, а на другом? Сами-то они пусты, и головенка-то у них закружилась.
Как только из ваших мест услышу что-нибудь о парламенте, так у меня уши вянут. Что касается до Европы, то с тех пор, как написано ваше письмо, в ней много было разного хотенья и нехотенья. Я никогда ни на минуту не сомневалась, что у шевалье Гарриса больше ума, чем у маркиза де Верака, у которого совсем оного не имеется; но шевалье Гаррис смутник и каверзник, вот и все, а когда ему нельзя ни мутить, ни каверзничать, то у него разливается желчь, что с ним и случилось здесь.
О "бедные люди", и хотят они быть моими друзьями! Мне истинно очень, очень жаль, что и внутри, и снаружи они такие больные и разбитые. Вы правы: разные нужны бывают сноровки, чтобы иной раз иметь удачу в делах на белом свете, и как можно меньше следует рисоваться на показ; доказательство - отчет Неккера.
1 декабря 1787 г. Я совсем не разделяю вашего мнения насчет глупцов: я ими вовсе не восхищаюсь, а нахожу, что всякий глупец смешон, и по мне "глупец" и "смешной" - синонимы. Извольте спорить, сколько угодно, а я иду своей дорогой и, подобно вам, до страсти люблю оригиналов. Ну, вот принц Нассауский, который 19 (30) июля к вам точно с неба свалился и сюда, к нам, опять тоже будто с неба упал, тому будет скоро месяц.
Очень рада, что он сообщил вам, что среди татарской гвардии можно вести беседу совершенно также хорошо, как и среди не-татар. За Перекопом, в Крыму, мы первую ночь ночевали в палатках, разбитых на этот конец. Граф Фалькенштейн, который имеет привычку вставать всегда рано, вышел в четыре часа утра из своей палатки и нашел на ногах графа Ангальта, который встает не позже. Они вздумали до шести часов прохаживаться взад и вперед перед моей палаткой; а я себе спала.
И вот первый, которому, очевидно, надоел мой долгий сон, говорит другому: "Представьте, что она спит себе очень спокойно в своей палатке, среди необозримой степи, под охраною двух часовых, как раз посреди татар, точно у себя во дворце в Петербурге".
Когда я проснулась, меня угостили этими размышлениями, а я сказала: "Отчего же нет? Я и здесь на людях, точно также как и везде". Вот вы, так настоящий вулкан (намек на аббата Гальяни, который сравнивал Екатерину с огнедышащей горою Этной) и мещете огнь и пламя со времени прибытия пр. Нассауского, Тутолмина и пр. и получения писем "Красного Кафтана", принца де Линя, графа Сегюра и Фактотума.
Принц де Линь признался мне, что в первое свое путешествие он ожидал увидеть во мне женщину большого роста, неподвижную, как железная спица, выражающуюся не иначе, как сентенциями и требующую, чтобы ей постоянно удивлялись, что он был очень рад, что ошибся и нашел существо, с которым можно разговаривать и которое само умеет болтать.
Весьма радуюсь впечатлению, произведенному на вас чертою, которую вы приводите из одного двадцатипятилетнего царствования, отысканною в некоей рукописи, которой вы не указываете ни названия, ни года. Надеюсь, что Александр будет такого покроя. Это превосходнейшая личность.
Его наставник, Лагарп сам возлагает на него наилучшие надежды; а этот Лагарп швейцарец, который вовсе не из льстецов и заставляет его в больших приемах глотать всякие горькие истины из истории и другого рода. Он мальчик добрый, прекрасно и счастливо одаренный от рождения; брат его тоже очень неглуп, но у него есть недостатки, которых нет у брата. Оба они исполнены благородного честолюбия и желания быть из лучших. Они рождены со всеми задатками успеха, потому что это головы светлые, а у старшего столько чутья, сколько только возможно.
1 декабря 1787 г., в пять часов вечера. То, что вы пишете о маркизе Лафайете, вовсе не удивляет меня. Как видно, это голова революционного склада, это он, говорят, первый поднял тревогу против управления де Калонна. Что касается до его диверсии в Средиземное море, то мне не совсем понятно, чего он хочет.
Он все собирался приехать сюда; если он намерен приехать и приедет при настоящих обстоятельствах, тогда можно будет поближе и поточнее узнать, о чем он хочет повести речь. Впрочем, приготовляются значительные вооружения. Так как он запретил вам сообщать мне об этом, то вы тоже потрудитесь не говорить о том, что я вам пишу, чтобы не подать виду, что я вызвала его на что-нибудь, что могло бы навлечь ему какие либо неприятности в настоящем или в будущем.
Ну, вот и опять брат Ге у вас с пера не сходит. Эти Ге и Гу являются всюду, точно трюфели в кушанье.
11 декабря 1787 г.
13 октября генерал-аншеф Текели (Петр Абрамович) с четырьмя колоннами перешел за Кубань и обратил в бегство (вдоль рек Лабы, Зеленчука, Кефита и Урупа) татар различных орд, населяющих эти местности и часть которых собралась под знаменем имама Мансура; из него Порта сделала свое орудие еще до нарушения мира. Все это было поколочено, прогнано, рассеяно, перебито или забрано в плен.
Добыча наших казаков должна быть громадна; они захватили несколько тысяч пленных. Все остальное покорилось и прислало депутатов; другие выдали заложников, чтобы их не трогали. Словом, от Кубани до Кавказа, преследование удалось вполне. Сам имам Мансур, потеряв все, бежал на Суджак. Вот все, что на этот раз я имею сообщить вашему превосходительству. Вы ни за что не поверите, если я скажу вам, что за эту экспедицию мы потеряли всего только 7 человек убитыми, и ранеными - 9; а между тем это факт, который можно подтвердить документами.
28 декабря 1787 г.
Я поручила графу С. Р. Воронцову написать юному путешественнику, чтобы он возвращался сюда и назначила над ним опекуна, чтобы спасти, если можно, остатки очень порядочного состояния. При такой умной голове и такой готовности слушаться полезных советов, я считаю его почти ни на что негодным, хотя и говорят, что никогда не следует отчаиваться в молодых людях. Теперь уж дело г. Завадовского (Петр Васильевич), опекуна над молодым человеком, позаботиться, как выпутать его из беды.
Относительно Вольтеровой переписки я уже сообщала вам мое мнение. Постарайтесь, пожалуйста, устроить так, чтобы "Фигаро" не выпустил в свет ни одного из моих писем. Для этого скупите всё, что до сих пор напечатано из этого тома и киньте всё в огонь, но постарайтесь сделать так, чтобы у этого негодяя не сохранилось ни одного экземпляра, чтобы, продав мне, он не вздумал проданное напечатать сызнова: ибо этот плут на все такое способен, как меня уверяли.
Очень рада, что посещение генерала Левашова доставило вам удовольствие, толковал ли он с вами о резных камнях? Он знает мои не хуже самой меня, а пасты Талье еще лучше.
1788 год
22 февраля 1788 г.
Прошу вас не называть меня более Екатерина Великий (здесь острота принца де Линя); во-первых, потому что я не люблю прозвищ; во-вторых, мое имя Екатерина Вторая, в-третьих, я не желаю, чтобы про меня кто-нибудь сказал, как про Людовика XV, что прозвище не соответствует лицу: в-четвёртых я не велика и не мала ростом. Представьте кому надлежит, что я уступаю всякое прозвище лицам, оное заслуживающим, как напр. господам Жегю (Gégu) с товарищи.