Воровство по отцовской указке …дрова из казённой бани, сено с конного двора… Вовка не любил – страх и стыд, а ночные набеги на августовские огороды воровством не считал – не пахли воровством, а походили на партизанские налёты, коими бредили сельские огольцы. Хотя урон и разор от налётов выходил изрядный: ни столь, бывало, моркохи да репы надергают, сколь гряды порушат, словно стадо чушек настырными рылами рыли грядки. Но урон и разор Вовку и ватажников мало волновали, коль в руках зуд, в крови азарт – бродит, пьянит, и овощи, добытые в партизанском набеге, слаще домашних.
Бывало, отмыв бокастую репу в ночном озере, с кроличьей суетливой жадностью сдирали зубами толстый мундир и грызли репу, сладко жмуря глаза. Послащённую охотничьей ловкостью, страстями, фартом, ворованную репу ели в охотку, уплетали за обе щеки, аж за ушами трещало, хотя от домашней репы нос воротили.
Так же дух занимался и глаза жмурились с кошачьей усладой …оставалось заурчать… когда, умыв в ночном озере, хрумкали увесистые морковины. Посиживали на скользких, тинистых мостках, бултыхая ногами в зеленовато-чёрной воде, где звезды знобко дрожали в ряби, а с неба, удивлённо вскинув бровь, глядел месяц – белое цыганское солнце. Ребятишки, захлёбываясь речью, перебивая друг друга, поминали страсти очередного набега: полз Ванька между морковных и репных грядок и уж к забору подполз, но вдруг остервенело залаял разбуженный пёс, и парнишка с испуга на крыльях взлетел на заплот и свалился в заросли крапивы; а Паха шкеры распорол во всю гачу, повиснув на колючей проволоке; Вовке же в спину прилетел ком одеревенелого суглинка, метко брошенный злым хозяином. Вновь с восторгом переживали набеги, хвалились хитростью и храбростью; хотя, случалось, словит мужик, рявкнет, яко зверь, да святым кулаком по окаянной шее; а потом, штанишонки спустит, да и пропарит крапивным веником. Бывало, сечёт малого и поучает: мол, секу вора, не ради мучения, а ради спасения.
Вы читаете окончание. Начало сказа здесь
Владимир вспоминал: «Залезем, бывало, в чужой огород, надёргаем репы, морковки, грядки разорим и с полными майками наутёк. Но у кого полные майки, а у меня другой раз и полные штаны… Иные домовитые хозяева устали воевать с ребячьей ордой, натянули поверх заплотов колючую проволоку, но ребятишкам и то не помеха… Хотя, помню, ребята удрали при виде хозяина, а меня черт зацепил штанами за колючку, да и подвесил сушиться на заплоте…»
Снял хозяин Вовку с заплота, вырвав добрый клок из сатиновых шкер, и зло крутанул ухо жилистой рукой, словно решил выкорчевывать ухо с корнем. Потом сдёрнул с парнишки шкеры, хотел было выжечь по голу заду крапивой, но Вовка истошно завопил, будто шкуру живьём сдирают. Хозяин и попустился; но, покручивая ухо, вывел за калитку и дал пинка под зад.
Другой раз хозяин, подкараулив Вовку в зарослях смородины, поймал за ухо, подвёл к высокой грядке и, пригнув в земле, велел нарвать моркови; да за ухо же повёл с морковью к родителям. Умолял малый: «Дяденька, дяденька, отпусти, я больше не буду воровать, но разве ж умилостивишь хозяина, у коего грядки разорили?! Но отец дежурил в больнице, иначе бы вожжами выходил, хотя и не за то, что репу украл, а за то, что в хозяйские руки попал. Мать в ограде стирала бельё и лишь успела мокрыми кальсонами съездить по бесстыжей харе, как Вовка вырвался из материных рук и пустился наутёк.
Чёрного кобеля не отмоешь добела: пострадавшие хозяева и отец с матерью наказывали варнака, тот каялся, зарекался, но… лишь за порог, и прощай, зарок.
* * *
Вовку в ясли и детский сад не отдавали – роскошь, а посему рос, словно дикая репа: метнули жменю семян по закрайку огорода, граблями зарыли; семена ухватились за землю, пустили корни, а дальше без полива и ухода вызрели клубни, истекающие сладким соком.
Мать любила поздних ребят, что и довоенных, отчаливших из села, но мать смертельно устала от детей и дворового скота, уход за которым при запойном отце лёг на её стареющие плечи. Время и сил не хватало на догляд за Вовкой; напоить бы, накормить, одежонку починить, да и ладно. В сад же отдавать – карман выворачивать, а в кармане вошь на аркане, и посему Вовка, да и Ванька Краснобаев в детский сад не ходили, но жутко завидовали сытым и нарядным чадам детсада. Прилепившись к щели в глухом дощатом заплоте, дружки глядели, как малышки тетёшкали кукол в крохотной беседке, а малыши лопаточками рыли сырой песок, строя в песочнице избушку, либо гудели, дудели, катая по земле игрушечные машинёшки. С лютой завистью глядели Вовка с Ванькой на магазинские машинки, поскольку обходились самодельными, и сами же мастерили самолёты, ружья, сабли, мечи и луки.
Травили душу, глядя, как ухоженные, похожие друг на друга, словно ягнята в отаре, детишки, взявшись за руки, с песнями ходили по кругу; другой раз дружки, вылупив глаза, отпахнув рты, глядели, как холёные дети шли цепочкой за тётей, вроде пушистые цыплятки за курицей, затем повели хоровод и запели:
Жили у бабуси
Два весёлых гуся:
Один серый,
Другой белый —
Два весёлых гуся…
Малыши – нарядные, любо-дорого поглядеть: у малышек цветастые платьишки, что крылья луговой бабочки, и косынки в горошек, а у малышей короткие штанишки и панамы на голове. Зарятся Вовка с Ванькой на ребячьи наряды, томят души завистью, а солоноватые слёзы текут по щёкам, саднят, и кулачки сжимаются, глаза высматривают конский шавяк либо коровью лепёху, чтобы зафилитить в детсад.
А вспомнили дружки, что детсадовские малыши едят манную кашу да булки с маслом, и вовсе омрачились; страсть, как захотелось белого, магазинского хлеба, поскольку ржаные калачи и бурятские лепёшки с дырой давно обрыдли. В послевоенные годы семьи победней, вроде семьи Краснобаевых, Сёмкиных и Моисеевых, жили не до жиру, быть бы живу; случалось, хлебали ржаную заваруху, заправленную топлённым салом либо рыбьим жиром, а про сладости да белый хлеб со сливочным маслом и не гадали.
Минули годы, две зимы отбегал Вовка в школу, и однажды поздним августовским вечером забрался в детский сад; перелез через заплот, бродил по голой, немой ограде, сидел в песочнице, тупо разглядывая песчаную избушку и узенькие машинные колеи. Вдруг вскочил, как ужаленный, разметал, растоптал избушку; потом вновь кружил по ограде и, заглядывая в не зашторенные окна, вдруг надыбал казёнку, где на полках красовались банки с повидлом и компотами, кульки с конфетами и халвой, а на полу раскорячился ящик с задранной крышкой, где белели пряники. Вовкин рот набух густой, тягучей слюной, и парнишка мучительно гадал, как бы забраться в казёнку и налопаться от пуза. Взгляд упал на открытую форточку, через которую худенький пролезет, и парнишка, уже не владея собой, полез по оконному косяку, но вдруг сквозняком прохватил страх, руки задрожали, обмякли, и Вовка спрыгнул на землю. Постоял, пялясь на банки и пряники, и решил: надо дружков подбить на дело.
Утром, собрав дружков, Вовка жарко расписал компоты, пряники, конфеты и халву в детсадовской казёнке, поведал и про форточку, в кою можно залезть. Мигом сбилась азартная воровская ватажка: Вовка, Ванька, соседские буряты Радна и Базырка, Паха с братом Санькой, что лишь зиму отзубрил азы, буки, веди. И вот, глядяна ночь, в потёмках ватажка тронулась к детскому саду, но возле детсадовского забора Радна с братом вдруг молча развернулись и ушли домой. Санька Сёмкин шепеляво, сквозь щель в зубах, дразнил вслед:
– Трусишки, трусишки, нашшали в штанишки…
Саньку оставили за оградой, чтобы приглядывал за калиткой, а ежли сунутся взрослые, дал знать.
– Стой на шухере,» – велел Вовка. (*Быть на стрёме, на шухере – быть настороже, быть начеку.)
– Будь на стрёме, – добавил Ванька.
Набрались, архаровцы, блатных словечек, слушая молодых сидельцев, что возле клуба хвастались лагерной житухой; и даже малые, что под стол пешком ходят, распевали: «Пачпорта нету, гони монету…» Сидельцев тех, каторжан клятых, старики, сплёвывая влево …там анчутка беспятый*… бранили: «Черти окаянные, нету на вас пропасти…» (*Анчутка беспятый – бес.)
– Ежли чо, кричи: ку-ку… – велел Вовка.
Сашка спробовал, заорал, горлопан, на всё село:
– Ку-ку-у-у…
– Тише ты, кукушка, – зло прошипел Вовка, а Ванька поразмыслил:
– Робя, а кукушки же в селе не кукуют…
– Кукарекай, – велел Паха Сёмкин.
Возле окошка долго рядились, кто полезет: Ваня отпал – бутуз, застрянет в форточке, а Паха робел и тогда Вовка махнул рукой:
– Ладно, робя, я полезу, а вы принимайте… – подумав, смекнул, как до форточки добраться. – Ванька, встань на карачки. Я тебе на плечи встану, а ты подыми меня. Ты же сильный… А потом Паха тебе на плечи встанет. А я Пахе мешок подам, а он – тебе, Ванька.
Забросив в детский сад холщовую котомку, винтом вкрутился Вовка в форточку и, опустившись на подоконник, скользнул на пол; включил фонарик, оглядел припасы на полках, и глаза разбежались от жадности. Но страх подстёгивал, и Вовка торопливо уложил в котомку пару жестяных банок с компотом, пару плоских с халвой, а сверху насыпал конфет и пряников.
На берегу тревожно затаённого, ночного озера отыскали плоскодонную лодку, чинно расселись, открыли банку компота …хорошо, что Вовка прихватил складешок… и, запивая пряники, по кругу цедили компот, выуживали персики, но после второй банки в брюхе у ребят грозно забурчало, а рот опалила изжога. Котомку зарыли в песок, а на островерхий бугорок воткнули приметную щепку, чтобы долго не искать.
На другой день братва привалила на берег, порадовалась: бугорок с тайничком так и возвышался на песке, озаглавленный щепкой; но когда Вовка, по-собачьи разгребая песок, жадно обнажил тайник, то вместо холщовой котомки обнаружил конские шавяки.
Санька Сёмкин, обиженный на Вовку, который путём не спрятал котомку, забежал на приозёрный яр, и оттуда стал дразнить:
Вовка-воришка
Украл топоришко.
Полез в окошко,
Упал в лукошко…
То, что слямзили котомку с добычей – полбеды, беда ребятишек дома поджидала: у Моисеевых, Сёмкиных, Краснобаевых гостил участковый: детсад заявление накатал, а Санька на улице разболтал, слух и до милиции дополз. Не успела синичка воркнуть, как про синичку, как о соловье, басни пошли: вроде, ограбили детсад, всё подчистую упёрли.
Вечером мать ухватила Вовку, думала угостить берёзовой вицей, да парнишка забазлал, как оглашённый, вызмеился из материных рук и драть. Выбежал на улицу и возле калитки гадал, куда податься; а мать, распахнув окно, грозилась вицей и причитала со слезами:
– Ты кого творишь-то, идол окаянный?! ты чё же позоришь-то нас?! От навязался на мою шею, прости мя Господи… – в материнской душе бурлили, сшибаясь, и злость, и страх за сына, и жалость; мать и глядела на Вовку, жалостливо морщась, будто на калеку. – От казнь Господня, и чо с тобой делать, ума не приложу… Оголодал, с голодного края явился?.. Разносолов нету, дак и не голодуем... В детский сад полез, детей не пожалел, лиходей… Отцу и на глаза не попадайся …видали пьяного… придёт, захлестнёт, шаромыгу, – хотя, вроде переча отцу, мать усмехнулась: чья бы корова мычала, отцова бы молчала. – Дуй к тётке, сиди и носа не высовывай.
* * *
Тётка Арина, фронтовая вдова по прозвищу Арина-мать солдатская, высокая, костистая, с долгим и бурым лицом, схоронила дочь, что после тяжких родов завяла, высохла и померла, оставив матери хворого парнишку. Вроде, дочь и в замужестве покрылась, но муж …воистину, объелся груш… махнул на север, и ни слуху, ни духу от шатуна. Норовила тётка сбагрить малого сыну, что шоферил в райпо; думала, где двое ребятишек, там и третий не помеха, но ошиблась тётка Арина: невестка, райповская кассирша, эдакая квашня, замахала руками:
– Ой отвяжись, худая жись… Свои-то нервы в труху истрепали, а я еще и третьего возьму…
Тётка сухо сплюнула невестке в ноги:
– Я в войну одна пятерых ростила …мужик на фронте… а у тебя мужик под боком, и ты с двумя запурхалась…
Тётка Арина, материна старшая сестра, жила на соседней улице в старой, но дородной и добротной избе; Вовку жалела и обороняла от лихого зятя; да тот, мужичонка мелкий, даже и побаивался свояченицу. Помнится, напару выпивали, тётка Ефиму режет в глаза правду-матку:
– И в кого ты пошёл, ума не приложу: люди молотить, а ты замки колотить… Не упомню лиходея в вашей родове. Явек прожила, а с чужого двора худой щепки не взяла… Но помни, Ефимушко, помни: кошка скребёт, скребёт да и наскребёт на свой хребёт. Вор же сперва богат, а потом горбат…
И накаркала, ворона, но о том позже…
А ныне Ефим на дыбы:
– Болташ, абы чо, ботало осиново, брякаш зубами, чо попало
Тётка смеётся:
– Уж и слова поперёк не скажи, сходу кошки на дыбошки…
– А дам по зубам, – захорохорился Ефим, – дак по-другому запоёшь, птаха. Счас хлобысну…
Тётка, мужиковатая, медвежалая, ухватила зятя за шиворот и, словно паршивого кота, бережно, чтоб не убился, спустила с высокого крыльца.
И вот, на ночь глядя, Вовка прилетел к тётке Арине, которая, не ведая о проделках племяша, в тесной горнице усыпляла трёхлетнего внучонка. Вовка, увалившись на пустую койку, почитал про деда Мазая, потом задремал, а тётка, усыпив малого, ушла на кухню, куда вскоре прилетела и заплаканная мать. Хотя вечером похолодало, мать голоушая, в тонком платьишке и платке, что второпях набросила на плечи.
– Выпер… – тяжко вздохнула тётка Арина, и мать виновато покивала печальной головой.
Вовка лежал за дощатой переборкой небесного цвета, притворялся спящим; затем надыбал в доске выпавший сучок и подглядывал в круглую дырку; видел: в кухне скупо и тоскливо светила керосинка, плакала мать, утирая слезы краем платка:
–Рюмки сшибал по дворам, приполз, винопивец, пьяней вина, и давай норки раздувать. Хайло распазил, орёт божьим матом, вроде рехнутый. Добры люди оповестили, чо сынок натворил…
Тётка Арина, сердито брякая блюдечком, наливала матери чай из самовара, и про Вовку пропустила мимо ушей, но про зятя услышала.
– От идол окаянный, а! Ладно бы выпил, а то же хлещет без просыху. Да ишо и руки распускат… Сколь ему, змею, талдычила: стращать стращай, а рукам волю не давай. А ему долдонь, не долдонь, что в лоб, что по лбу. Ох, дева, рассупонился мужик твой, распрягся… Замухрышка же, заморыш, а гляди-ка ты, руки чешутся… Но я ему, паразиту, дам жару…
– Спит мой варнак? – мать перевела разговор на Вовку.
– Спит либо приставляется… Опять чо утварил?!
– Утвари-и-ил… Забрался с дружками в детсад, пряников упёрли и наелись от пуза… А и думаю, чо мой парень в огород зарядил; бегает и бегает за стайку, штаны из рук не выпускат. А он объелся, понос прохватил... А тут и участковый явился, не запылился…
– И чо говорит?
– А чо скажет… Говорит, ишо чо вытворит, я вас, родителев, на пятнадцать суток заберу. Казённые уборны чистить… Ох, чую, Ванька Краснобаев сбаламутил – пакость ишо та…
– Ну ты, сестра, зря-то на парня не греши – вроде не шарамыжничал…
– Ой, сестра, вечно кого-то выдумыват, и Вовку сомущат…
– Да-а-а, – поморщилась тётка, – одного поля ягода. Пара сапог… А я слыхом не слыхала, чо твой сынок утварил…
– Да и я, Ариша, ни сном, ни духом, пока милиционер не явился…
– Гляди-ка, чо выделыват, тихоня… – голос тётки рос, набирал глуховатую силу, – Это же надо удумать, в детсад залез, у ребятишек остатние харчишки уволок… Ой, я бы, сестра, взяла вожжи али бич да отжарила, как сидорову козу, чтоб неделю на задницу не сел. Ох, исповадила ты парня, исповадила… Ладно, малой ишо, а подрастёт, чо из его выйдет?.. Наплачешься, сестра, ох наплачешься…
– Да, вроде, тихий: по деревне не шлындает, конские шевяки не пинает, и по хозяйству, чо попросишь, исполнит…
– Ага, в тихом-то омуте черти и водятся… Смирный-то смирный, а глазом так и стрелят, где бы чо упереть… Но, вылитый папаша, одного поля годы… Ладно, добрые люди – пожалеют, а сердитый словит да так отмутузит, краше в гроб кладут…
– Но ты, сестра, уж не пугай…
– Ишь, тихоня, прибежал, в книжечку уткнулся, и полёживат… Знатьё бы, дак показала бы ему книжечку, грамотею...
– Сладости-то, бедный, сроду не видал, вот и полез, – оброняла мать сына. – На какие вши, на какие шиши купишь, ежли у папаши пол-зарплаты в глотку улетает.
– А ты парня не защищай!.. не защищай!.. В войну, помнишь, мои ребятёшки в огороде собак обдирали, а на чужое сроду не зарились.
– Чо же, сестра, знаю, и сама в войну пятерых ростила, и мы собачину ели…
Вовка слушал, боль теснила грудь, слезы одолевали, и чтобы не разреветься, закусил подушку; а потом вскочил и, ошеломив сестёр, вылетел из тёткиной избы.
– Ишь чо выкомариват, – тётка Арина рассмеялась, – варнак варнаком…
Мать вздохнула:
– И кого с им делать, ум на раскоряку. Однако, в Благовещенск к сыну пошлю…
Так мать и поступила: ближе к сентябрю с попутной машиной отправила малого в Читу, где его встретила старшая сестра и посадила на поезд в Благовещенск. Полгода прожил Вовка у брата, что шоферил на стройке, и в первой же четверти схлестнулся с третьеклассником … за одной партой сидели… и пошли дружки куролесить.
Надыбали дыру в дощатом заплоте и от случая к случаю лазили во двор кондитерской фабрики, шарились в мусорном коробе, выкапывая слитки бракованного шоколада. Но сколь верёвочке не виться, приходит и конец: поймал сторож в мусорном баке и за шиворот привёл на фабрику, где властная тётка, высрамив, черкнула на бумажку фамилии и школу.
Вскоре надыбали киоск, где через окошко тётя принимала пустые бутылки; от киоска же шёл высокий забор, за которым громоздились ящики с бутылками. И сообразили же мальцы: Вовка залез на плечи дружку, и, выуживая бутылки из ящика, подавал напарнику, а тот тихонько укладывал в мешок. Бутылки тут же сдали в киоск, и на выручку – бумажный кулёк шоколадных конфет «Ласточка». Через день сунулись вновь, но по вершине заплота уже красовалась колючка.
Потом забрались в обширный, машинный двор, где рядами отдыхали усталые самосвалы, и, открывая кабины, рылись в бардачках, а потом чудом убежали, когда гнался шофёр с дрыном в руках.
И далее, что ни день, очередные проказы Вовки …жалуются брату соседи, учительница в школу вызывает… и на зимние каникулы брат спровадил малого в село, да тот и сам просился домой, грозился со слезами: мол, пешком убреду.
* * *
Отец, приваживая Вовку к ночным промыслам, обучая ловким ухваткам, полагал, что творит из безмозглой овцы умного парня и поучал во хмелю:
– Ты, Вовка, не воруй, воров в каталажку садят. Ты бери, и чтоб шито-крыто, комар носа не подточит. Вот браво и заживёшь: сытый, пьяный и нос в табаке. Кум королю, и дом – полная чаша, а простофили, вроде Ваньки Краснобаева, вечно будут голым задом сверкать… Ох, я бы, сына, зажил, но промашка вышла, – сознался отец. – Однова живём, всех зароют, я в люди не выбился – рюмка сгубила, так уж ты, Вовка, браво поживи… Ежли освоишь мою науку, далеко пойдёшь… – тут же, лукаво улыбнувшись, добавил – коли милиция не остановит…
Четверть века слышал Вовка насмешливый голос отца, хриплый, пропитый, прокуренный, но поучения добрым словом не поминал, и далеко не пошёл – видно, простофиля, вроде Ваньки Краснобаева. Юность просвистел, гонясь за туманами, мотаясь по сибирским стройкам; и липло к рукам дразняще, греха ради брошенное на виду; но однажды из сорной пучины памяти всплыл тележный плач…
Помнится, строили школу, где Владимир, плотник-столяр, прихватил брошенную дрель …в хозяйстве сгодится… но вдруг ожил саднящий душу, старческий скрип расхлябанной таратайки, груженной казёнными дровами; и снова, как в детстве, опалил душу страх и сердце забилось, словно птица в силках. Воровской скрип тележки …вроде медный таз елозили по песку… терзал душу, не давал спать, и дрель сверлила душу, а посему утром, ни свет, ни заря, Владимир прилетел на стройку, вытащил дрель из рюкзачка и сунул под верстак, где инструмент и лежал.
Верно молвлено: краденный порося в ушах визжит: в памяти скрипела и скрипела отцова таратайка, с верхом гружёная дровами, слышалась даже сквозь пёстрый гвалт и гомон времени.
К сему Владимир после службы, еще не обременённый женой и чадами, загуливал пуще отца; и гас в душе клятый тележный скрип; но потом, когда скопил грехов полный загашник, когда не спасала хмель и не утешала поговорка: мол, плоть грешна, а душа хороша, Владимир пошёл в храм на исповедь…
И потом чудным или уж чудным ветром занесло парня в Хабаровскую школу милиции; и, окончив школу с благодарственной грамотой, Владимир вышел на поле брани с жульём и ворьём, но без ненависти, а скорбя и жалея падших и заблудших.
Отец же, постигший лукавую мудрость, не зажил кум королю, коль семья, донашивая друг за другом платья, штаны и рубахи, редко видела на столе сытное и сладкое; да и в начальники не выбился, а из бухгалтеров райпо опустился до больничного истопника и сторожа. Жил отец, словно в горькой частушке: «Пошла плясать, дома нечего кусать: сухари да корочки, на ногах оборочки!».Хотя и не скрип тележный городился поперёк ночной тропы; лень да винцо сгубили, и широкого размаха не вышло: щипнёт крадучись клок соломки, и тому рад.
Всё сходило отцу с рук, но до поры, до срока, ибо вор, даже мелкий, ворует не ради прибыли, а ради погибели… Приноровился в сумерках чужие сети проверять; бывало, плывёт по озеру на утлой лодчонке …вроде, удить рыбу собрался… а сам шарит глазами по водной глади: не мелькнёт ли маячок, привязанный к сетям. Эдак бы удил и удил, да потянули Варвару на расправу…
Однажды проверил чужие сети – чебаков, окуней и щук в куль скидал, но хозяин, что жил в прибрежной избе, высмотрел в бинокль, как отец потрошил его сети. Встретил шарамыгу на берегу и решил, вору потакать, что самому воровать: рыбу отобрал, угостил веслом по хребтине …не ради мучения, а ради спасения… потом ещё и прибавил: «Не шавель чужого волоса, не заревёшь голосом…». Укатали сивку крутые горки, пошли позимки – чёрные, безрадостные дни: отец захворал …ни согнуться, не разогнуться… и хотя врачи колдовали, мудровали, но отец уже не одыбал. Быстро остаревший, замшелый, лежал молча, а по лютой щетине текли слёзы…
* * *
Накануне отъезда Владимир привычно пошёл к озеро искупаться, покидать спиннинг, поскольку на щуку урожай, и рыбак, случалось, приносил по две три щуки-травянки да матёрых окуней; и мать, всплёскивая ладонями, по-детски радуясь улову, жарила, парила, тушила рыбу, варила уху, а потом соседей угощала. И вот, как обычно, спустился рыбак к озеру, бросил спиннинг на песок, и, раздевшись, поплыл, да столь мористо уплыл, что и не узрел, когда снасть к рукам прибрали. Вернулся домой печальный, и пожаловался матери:
– Ну, Сосновка-воровка!.. Велосипед украли, спиннинг свистнули… Откуда столь ворья развелось?! Раньше, помню, щепку с чужого двора боялись взять, а счас распоясались. Подмётки режут на ходу…
– Не переживай, сына; Бог дал, Бог взял…
– Какой, мама Бог! – возмутился Владимир. – Не Бог украл, а ворьё сосновское. Было бы время, всех бы здешних шаромыг…
Тут мать встряла, и, горько усмехнувшись, напомнила сыну, что у самого рыльце в пушку, сам в детстве шарился по чужим огородам и кладовкам.
– Отцова выучка… – горько вздохнул Владимир.
– Не греши, Володя, на отца…
– А ты не защищай, сама же настрадалась от папаши…
– Верно, всяко жили, да я худое забыла, а доброе помню… Ох, и тяжко же отец хворал; и уж под святыми лежал, плакал, слезами уливался: дескать, ох, не жалел я ребятишек, особливо Вовку, и добру не учил… Вспомнил, что крещённый, дак, сына, Минеиха …помнишь, старуха богомольная… пришла, исповедала, а уж как причастила, Бог весть. Старухи и отпели сердешного…
Мать, усохшая, кожа да кости, спорхнула с лавки и, перекрестившись на божницу, помолилась шелестящим шёпотом:
– Упокой, Господи, душу усопшего раба Божиего Ефима, прости ему прегрешения вольныя и невольныя, и прими его во Царствие Твое. Аминь!
Накануне прощания с матерью и селом, Владимир посетил могилки, кои так разрослись, что едва отцовскую могилу отыскал. Продираясь меж оградок, Владимир вглядывался в могильные карточки …сплошь молодые парни, что в дети ему годились… вглядывался и материл пьяного кремлёвского пахана, при котором тьма народа загинула.
Отцовская могила заросла травой и выглядела, словно степная сопка с высоты птичьего полёта; и сын не потревожил мураву, а решил выпить за помин души усопшего …коньячную четушку и закусь заведомо прихватил… но вспомнил, что отец, гробя здоровье, страдал от возлияний, и сунул четушку обратно в пакет. Вышел в степь нарвал алых саранок да сиреневых спичек, и бережно уложил букет возле лиственничного креста. Вспомнил, что однажды поднял руку на отца, и хотя из страха лицедейства стеснялся, всё же одолел стеснение, пал на колени и, уткнувшись лысым лбом в бугорок, поросший степной щетиной, прошептал:
– Прости, батя… – а потом встал, и, перекрестившись на солнечный восход, тихо молвил. – Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего Ефима, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная.
Tags: Проза Project: Moloko Author: Байбородин Анатолий
Начало сказа здесь Книги автора здесь и здесь
Другие рассказы автора здесь, и здесь, и здесь, и здесь, и здесь, и здесь, и здесь