Бегут дни, бегут... Сегодня уже девятый день после смерти мамы. Девять дней я живу без мамы, девять дней её нет на свете. А мне, с одной стороны, кажется, что всё было вот только вчера - больница, трубка, страх, горе, похороны, с другой - будто всё случилось давно, детали уже размываются в памяти.
Странно это... Я думала, такие важные события - последние дни мамы, кончина, похороны - врежутся в память на всю жизнь до мельчайших подробностей. Но как оказалось, я спустя неделю не помню уже многое из тех страшных дней.
Я спешу всё записать, удержать, но у меня не получается писать в день помногу, потому что очень тяжело погружаться в тот страх и отчаяние, переживать всё заново. А ещё хочется рассказывать и о нынешних днях, днях без мамы, которые тоже важны и которые тоже чем дальше, тем бледнее.
Наверно, я буду писать одновременно и о последних днях мамы, и о том, что проживаю сейчас, иначе нынешнее уйдёт в небытие окончательно. Смешивать эти темы не буду, буду выкладывать отдельными, разными рассказами.
Этот рассказ - о маме, о еë последних часах. Мы с могучим санитаром привезли маму с операции в палату, уложили. Мама, замёрзшая, измученная, тихо, устало и доверчиво смотрела на меня. Эта доверчивость рвала мне сердце. Мамочка не понимала, что с ней происходит, что с ней делают, что ей предстоит, она была полностью в моих руках, а у меня было так мало возможностей её защитить, облегчить ей состояние.
Я помню, когда-то давно я вызвала маме скорую, потому что был высокий пульс. Тревога оказалась напрасной. Врач сказал: дайте ей ложку корвалола. Я сама корвалол никогда не пила, но помнила, что он вонючий. Спросила: водой не разбавить, может, не столовую ложку, а чайную? "Не надо разбавлять, в столовую ложку налейте и дайте." Я налила и дала.
А мамочка ж как ребёнок, полностью в моих руках, во всём мне доверяет, пьёт из моих рук всё, что я даю. Что ни дай - всё доверчиво съест и выпьет. От корвалола мама чуть не задохнулась. Начала кашлять, размахивать руками, хватать ртом воздух. Я попробовала языком сама - и готова была удавить этого скоропомощного врача.
Корвалол невозможно пить, чистая отрава. Его разбавлять надо. А тут пожилому больному человеку всадили столовую ложку. Повторюсь, это было давно, не сейчас.
Когда маму привезли в палату с операции, мне вспомнился случай с корвалолом - как иллюстрация беспомощности мамочки и её полного доверия мне. Я маму возила по всем этим больницам, трубкам, операциям, распоряжалась ею, а мамочка тихо и безропотно мне доверяла. Этот её усталый, покорный взгляд с полным неосознаваемым доверием, что я помогу, не сделаю больно, дам облегчение, защиту, заботу, рвал мне сердце.
Не получалось мне дать мамочке облегчение и защиту. Я действовала из лучших побуждений, но эти поездки, манипуляции катания и операции изматывали маму.
Через какое-то время после установки трубки мама начала тяжело и прерывисто дышать, было что-то типа озноба. Мама куталась в одеяло. Я накинула на неё покрывало из дома, сиделка сняла с себя тёплые носки и надела их маме. Но маме всё равно было холодно, она часто и прерывисто дышала.
Я пошла к врачу в ординаторскую, сказала, что мама тяжело дышит и её знобит. Врач сказал: не пугайтесь, это нормально, после подобной операции так и должно быть.
Я кружила вокруг мамы, подтыкала под неё одеяло, грела ручки, согревала дыханием лицо, носик.
К этому времени уже пришла сиделка. Её долго не пропускали в отделение, мариновали на проходной. Наконец пропустили, я пошла её встретить и провести через лабиринты коридоров.
Я всю жизнь буду благодарна сиделке за помощь, за искреннее деятельное участие в жизни моей и мамы, за то, что она проводила мамочку в последний путь, пришла на похороны, но. Но как специалист, как сиделка она очень слабая, и это ещё мягко говоря.
В палате она быстро познакомилась с соседками мамы, начала рассказывать о своей работе, бодро и активно взяла дело в свои руки. Но только толку от её активности было мало.
Я пробовала попоить маму после операции из поильничка, но что-то мама слабо пила. Сиделка говорит: "Что ты всё сама да сама? Видишь же, я пришла - собирайся домой, я всё сделаю. Сейчас мы маму напоим".
Мамины соседки рассказали сиделке, что медсестра вчера споила маме стакан воды через трубку от капельницы, и сиделка воодушевленно взялась повторить этот опыт.
Честно говоря, меня берут большие сомнения, что медсестра споила маме стакан, да ещё через трубку. Мама не понимает, что трубку надо сосать. Я дома пробовала так маму поить: мама трубку грызла, не соображала, что с ней делать. Если медсестре и удалось чудом внушить маме, что трубку надо сосать, то таким способом явно был влит не стакан воды, а намного меньше.
Я сиделке говорила, что ничего не получится, мама не будет пить через трубочку, да ещё в своём нынешнем состоянии - в ознобе, измученная, таскаемая туда-сюда, голодная, холодная. Но той - хоп-хрен по деревне.
Она дала маме длинный проводок-трубку от капельницы, и: "О, дело пошло, ты видишь: мама пьёт". Да, вода по трубке шла, мама пила, но у меня была 100%-я уверенность, что всё идёт не так и не туда. Я маму уже давно чувствую на каком-то тончайшем интуитивном уровне.
"Всё, молодец, вот чашку и споили", - сиделка деятельно потирала руки. Я ждала, когда сиделка отойдёт от мамы, чтобы мне протиснуться к моей крохе, потому что там двоим было не развернуться. "Ну, иди, иди домой, что ты тут кружишь, уже темнеет, я же здесь, ты же мне не даёшь ничего делать, зачем я приехала",- возмущалась сиделка.
Но я нутром чувствовала, что что-то идёт не так.
Так оно и оказалось. Я протиснулась к маме, попробовала рукой подушку под щекой, простыню и рубашку под шеей. Всё было мокрое-мокрое, на большой площади. Вот куда пошло поение. С тихой яростью говорю сиделке: "Всё мокрое, я же говорила, что мама не умеет пить из трубки". Сиделка: "Ну, ничего, сейчас промокнем, сейчас высохнет".
Я маме только час назад выпросила у сестры сухую простыню, всё поменяла, перестелила, пеленку положила, а из-за сиделки надо опять всё делать заново, маму беспокоить, ворочать, крутить.
Мне нелегко писать плохо о сиделке, потому что она действительно искренне нам с мамой сопереживала, помогала. Но факт остаётся фактом: толку от неё было мало, мне постоянно приходилось за ней многое переделывать, исправлять еë огрехи, подчищать.
Многое она делать не умела и, по сути, училась у меня. То, что умела, делала криво и косо, потому что у неё был принцип "главное - сделать, а как - это не важно". Она как-то сама между прочим озвучила этот свой принцип - сейчас отвлекусь немного от тяжелого и расскажу про этот случай.
Через каждые два дня я давала маме слабительное и устраивала срачный день. Был срачный день. Естественно, мы в этот день все дома - я, мама, сиделка. Мы с сиделкой посадили маму на санстул и стали ждать результат. Чтобы ждать с пользой, мы маму на стуле и мыли. Стояло ведро с водой, в которой был растворен шампунь и камфорный спирт. Сиделка протирала маму губкой, я следом насухо вытирала полотенцем.
Когда я маму (в несрачные дни) мыла одна на кровати, то делала это тщательно, не торопясь, несколько раз губкой по одному месту. Сиделка же быстро-быстро раз махнёт губкой - "всë, вытирай". Я говорю: " Быстро вы..."
Она, видимо, сочла мои слова не за укор, а за комплимент: "Да, что тут возиться, мама ж не в грязи лежит, чтоб её тереть. Мы тут по принципу "вода здесь была"".
Вот это и был принцип её работы во всём: вода здесь была. Главное - сделать, а как - не столь важно.
Возвращаюсь к больнице. По этому принципу сиделка и предложила оставить маму лежать на мокрой подушке, в мокрой рубашке, промокнуть полотенцем. У меня не было сил всё менять. Точнее, не было сил не менять, а не было сил тревожить и так измученную маму - ворочать её, всё перестилать.
Я поменяла ей только рубашку, а на мокрую подушку и простыню положила не полотенце (которое моментально тоже намокнет), а сложенную вдвое непромокаемую пеленку, обеспечив маме таким образом какую-никакую сухость.
Маму знобило, она прерывисто дышала, в мешке с мочой была то ли кровь, то ли моча в кровью - граммов 300. Я её слила. Некоторое время понаблюдала: моча по вновь установленной нефростоме не шла. Живот с одной стороны (со стороны нефростомы) был вздутый. Он у неё такой и дома порой был - потом спадал, но тут что-то вздутие было больше обычного. Я опять пошла к врачам в ординаторскую.
Врач промыл нефростому, сказал, что моча идёт. Но она шла немного только первые минуты после промывки, потом опять перестала. Хотя вот сейчас думаю: трубка, возможно, и работала - просто нечему было идти, потому что маму не поили сутки, а во вторые сутки я смогла дать ей только 1,5 - 2 стакана компота.
Насчёт страшной кровяной жидкости в мешке врач сказал: не волнуйтесь, это не кровь сплошная, просто у крови в сочетании с мочой есть такая особенность - даже капля крови сильно окрашивает мочу, и кажется, что это вся кровь.
Но что-то врачей всё же в мамином состоянии напрягало. Врач попробовал набухший с одной стороны живот, пожал - мама не морщилась, не жаловалась. То ли и вправду не было больно, то ли моя бедная мамочка настолько была измучена, что уже не оставалось силенок жаловаться.
Врач ушел, привёл с собой другого, принёс лоток, катетер. Сказал, что будем сливать мочу через катетер, через мочевой пузырь. Мы с сиделкой развели маме ноги (моя крошечка ещё находила силы сопротивляться), врач вставил прутик и в лоток полилась густая гнойная моча. Полилась быстро. Часть мочи была жидкой, часть - густой. Почти полный лоток.
Не пойму... Вроде мочевой пузырь у маме был исключён из выделительного процесса, потому что на 75% был перекрыл опухолью, и мочеточники - тоже. Как туда попадала моча, непонятно. Но как-то попадала. Дома мама на пеленке тоже оставляла мокрые пятна. Значит, в мочевой пузырь моча как-то шла.
Врач сказал, не давать маме ложиться на спину, чтобы не передавливать трубку. И мы с сиделкой держали маму на бочке.
Трудно, больно вспоминать. Передохну, потом допишу.
