…Денек Великой или Тихой субботы выдался более чем прохладным. Такого холодного начала последнего весеннего месяца не было уже много лет. Катя, прожив 28 лет своей жизни, не помнила, чтобы в первой декаде мая летали «белые мухи». Да и старые люди говорили, что давно не было подобного похолодания в средней полосе России прямо перед Пасхой…
…Многие, слабо разбирающиеся в вопросах веры, но по привычке пытающиеся следовать народным обычаям, впрочем, так же слабо разбираясь и в них, накануне Светлого Христова Воскресения отправлялись на кладбища. Покойные мать и бабушка, всегда так делали. Катю начали брать с собой, когда она подросла настолько, чтобы не бегать, вереща, между могилами, а чинно сидеть на лавочке и болтать ногами, пока мать и бабка метут прошлогодние листья и протирают оградку могилы захороненного там дедушки Прокофия и его родителей – Катиных прадеда и прабабки.
Баба Нюра всегда в этот день надевала подаренную мужем посадскую шаль с бахромой, чтобы показать ему, что носит и дорожит его последним подарком. С собой брали церковную свечку, крашенные в Чистый четверг и освященные в Страстную пятницу яйца, чекушку водки, чтобы налить три стопочки покойникам на помин их души, и три маленьких, выпеченных руками бабушки, пасхальных куличика, также освященных. Все это добро оставлялось после уборки на могилах, кроме стопочек, которые выливались на землю перед уходом, чтобы покойники тоже могли присоединиться к поминкам и грядущему празднованию Воскресения Господнего.
Катя никак не могла понять зачем покойникам оставлять еду, ведь они уже мертвые и есть не могут. Но бабушка качала головой и говорила, что так от веку положено, и что все люди так делают. Почему и кем положено, баба Нюра не объясняла. Катина мама тоже не могла объяснить и наказывала просто слушать, что говорят старые люди, да учиться у них уму-разуму, а не глупые вопросы задавать. Ведь люди зря не скажут! Раз так делают, и отцы их делали, и их отцы – значит это правильно. И нечего зря языком молоть. Повторяй - и все!..
Печь куличи Катя так и не научилась. Когда баба Нюра померла, куличами занялась мать, не подпуская Катю в качестве помощницы. В семье у девочки было обидное прозвище – Криворукая. Все, за что Катя ни бралась, шло прахом. Поэтому ее предпочитали не привлекать к особо важным делам, коими как раз и считались выпечка пасхальных куличей и покраска яиц.
- Вырастешь – научу! – говорила мать. – А то испортишь – все продукты в помойку пойдут. А все немалых денег стоит! Тебе-то что! Ты их не зарабатываешь! Вот начнешь сама зарабатывать, поймешь, как копеечка трудовая достается, может и руки нормальные и аккуратные у тебя тогда вырастут. Тогда подпущу и к куличам. И секреты семейные передам. А то мне еще позора не хватало твою уродливую лепнину демонстрировать и на освящении краснеть перед народом и батюшкой…
…Мать умерла скоропостижно, спустя три года после смерти бабы Нюры. От рака. Ей было всего сорок два. Кате только исполнилось восемнадцать…
Мать вообще редко болела, считая себя на удивление крепкой и здоровой женщиной. Болезнь обнаружили на последней стадии. Через три месяца матери не стало…
Катя, тяжело пережившая уход бабы Нюры, после смерти матери словно ослепла и оглохла от горя и растерянности. Мать решала все вопросы, вела хозяйство, таща тяжелый воз забот на своих плечах.
- Успеешь еще и спину натрудить и за все ответ держать, - говорила мать. – Сейчас главная твоя забота и работа – учиться. В институт поступить, потом место хорошее найти, чтобы каждую копейку, как мы с бабкой, не считать. Замуж выйти удачно. Чтобы и по любви, и не за нищего. Поняла? У меня пока силы еще есть. Прокормлю тебя, студентку, пока на ноги встанешь. Потом, глядишь, ты меня на старости лет отблагодаришь - кормить будешь, помогать. Главное – профессию получи, а то пропадешь…
Через месяц после Катиного восемнадцатилетия матери не стало.
…Несчастье асфальтовым катком раздавило Катю. Она словно лишилась точки опоры. Земля перевернулась под ее ногами. Очень быстро, как водится, незнамо откуда возникли многочисленные малознакомые, сочувствующие горю девушки, предлагающие прийти, помянуть. Помянуть сегодня, завтра, послезавтра… Некоторые оставались на ночь, чтобы Кате было не так страшно спать в одиночестве... Незаметно день стал начинаться со стакана… Катя забросила подготовку к учебе, на работу никуда устраиваться не стала, проживая деньги, отложенные матерью на институт. Когда они закончились, стала распродавать из дома все ценное, чтобы только иметь возможность купить очередную бутылку и незамысловатую закуску. Катя просыпалась в тяжелом похмелье, как в тумане, которое быстро переходило в новый пьяный угар, буйную гулянку, скорое забвение и новое похмелье...
…Так продолжалось три года. В день своего двадцатидвухлетия Катя, проснувшись, обнаружила себя в объятиях незнакомого мужчины. В гудящем от боли мозгу всплывали смазанные картины прошлого вечера. Дружный кутёж в ее квартире, знакомые, малознакомые и совсем незнакомые люди. Момента полной отключки Катя не помнила. Этого немолодого, громко храпящего, вонючего мужика с давно немытыми волосами и сизым носом, видела впервые.
- Господи, кто это… - прошептала Катя. – Что я делаю со своей жизнью… Мне ведь только 22… Сегодня… Кажется…
Посмотрев на себя в зеркало и увидев там бледное до синевы, опухшее лицо с набрякшими веками, цветущий желтизной бланш под правым глазом и еще незаживший шрам на рассеченой при падении губе, Катя вдруг расплакалась навзрыд.
- Мама, мамочка! – рыдала она. – Мамуля! Прости меня дуру! Ты так мечтала, что я человеком стану, а вот оно - кем я стала, в кого превратилась… Пьянь подзаборная, синеглазка, хуже свиньи… И друзья у меня такие же пьянь-рвань… Что ж ты не остановила меня, мамочка! Завтра Пасха, а я и на могиле твоей уже три года не была. Не прибиралась, не проведывала тебя с бабой Нюрой ни разу… И дома у меня чистый хлев… Мужик какой-то спит… Кто он - не знаю… Прости, мамуля… Подвела я тебя. Надежды твои порушила… Не криворукая я, а совсем пропащая, видать…
- Ты чего там блажишь? – проснулся мужик. – Обалдела совсем? Башка и так трещит, а ты орешь белугой… Заткнись и пивка мне тащи, малая! А то я тебе второй бланш оформлю для симметрии!
Катя хватила ртом воздуху и замерла, не веря своим ушам. Мужик, неизвестно откуда взявшийся, еще и командовать ею пытается и угрожать…
- А ну, пошел отсюда! – заверещала она. – Ты кто вообще такой? Пошел вон из моей квартиры, падаль! Здесь тебе не ночлежка! И больше не приходи сюда! Никогда! Еще раз явишься – я тебя чугунной сковородой бабушкиной так приласкаю, что мало не покажется!
- Ты чего, рехнулась? – опешил мужик, икнул и, неуверенно шатаясь, встал на ноги. – Да ты больная, что ли? Психованная на голову! Ты ж сама на меня вчера весь вечер вешалась, дура! Я даже имени твоего не знаю! Нужна ты мне, шавка грязная! Отвали! Я и сам тут не останусь, падаль дешевая!..
Мужик, грязно матерясь и плюясь, натянул штаны и кеды, вытер рожу Катиной футболкой, пошел на кухню, погремел в холодильнике бутылками и, забрав оттуда поллитру холодного пива, вышел из квартиры, громко хлопнув железной дверью…
…Катя плюхнулась на табурет. Было ужасно больно, стыдно и мерзко. В кого она превратилась за такой короткий срок… Видела бы мать-покойница - со стыда бы сгорела.
Быстро умывшись, порывшись в вещах и отыскав относительно чистую кофту и джинсы, Катя причесалась, надела темные очки, чтобы не светить подбитым глазом, кепку, взяла початую чекушку, веник, небольшое ведерко, тряпку и поехала на кладбище.
Денег на цветы у Кати не было. Душа болела от стыда и отчаяния нещадно. Три года! Целых три!
Катя ехала в трамвае и вполголоса твердила раз за разом: «Три года я там не была… У матери… У мамочки моей родной… Как это возможно?..»
Люди равнодушно смотрели на странную молодую женщину, что-то монотонно бубнящую себе под нос, мотающую головой и время от времени закрывающую лицо руками. Но кому до нее было дело? Мало ли странных людей ходит среди нас…
Катя решила, что пусть не цветы, но хоть поминальную свечу она должна принести, зажечь, попросить прощения у матери, у бабки. Ей казалось, что душа матери, завидев огонек, зажженный страдающей дочерью, спустится из мира горнего, обовьет, окутает, успокоит и приласкает, дав надежду на исцеление и покой. Но свечи у нее тоже не было.
Недалеко от кладбища стояла крохотная заброшенная церквушка. Старая, как само кладбище. Когда-то беленые ее стены обветшали и пошли трещинами. С колокольни давно сняли колокол, опасаясь, что подгнившие балки деревянной звонницы однажды не выдержат тяжести и он, падая, проломит своды.
Стены старинной церквушки, изначально беленые известью, пару веков назад, по прихоти местного батюшки, крайне охочего до настенной живописи, были расписаны местным богомазом-самоучкой из ближайшей деревни. Лики святых писались им не по канонам и слишком явно напоминали образы простых крестьян, живших в соседних дворах. В народе шел слух, что образ самой Богородицы был списан с очень красивой и богобоязненной девицы Прасковьи – невесты художника, которую впоследствии силой выдали за нелюбимого, но зажиточного, не первой молодости, бобыля с тремя малолетними детьми. Молодая жена померла в первых же родах от горячки, а несчастный богомаз, прокляв злую судьбинушку, запил по-черному и через три года повесился на балке звонницы. За это неблаговидное событие цервушку прикрыли, посчитав оскверненной и лишенной благодати. Иконы и всю богослужебную утварь вывезли и распределили по другим приходам, а росписи на стенах закрашивать не стали, думая, что со временем самодельные краски благополучно осыпятся сами. Но время шло, а удивительные образы все еще явственно читались.
Люди, посещавшие это кладбище, часто заходили внутрь церквушки перекреститься на непривычный, но удивительно светлый образ Богородицы в одеянии уж очень напоминающем белую рубаху и русский сарафан, рассмотреть другие росписи, поудивляться стойкости красок и вольности изображения сюжетных библейских сцен.
Бывала в ней и Катя с матерью и бабой Нюрой. Ни та, ни другая верующими, по сути, не были. Псалтырь не читали, молитв не знали. Как и многие атеисты, к старости баба Нюра начала задумываться о душе и вообразила, что достаточно просто изображать веру, чтобы Бог простил. Она стала посещать церковь по великим праздникам, не стремясь вслушиваться в проповедь, а просто, чтобы быть на виду и показывать свою приверженность традициям. Слова стихир и тропарей, канонов и катавасий, кондаков и ирмосов были ей непонятны и не ложились ни на слух, ни к душе. Но баба Нюра упорно выстаивала всю службу, как наказание, плотно сжав губы и надвинув на лоб туго затянутый под подбородком платок.
Свою дочь баба Нюра никогда с собой не брала, боясь, что ее любопытство в вопросах веры быстро раскроет невежество матери. Приходя со службы домой, бабка, перекрестив лоб, чинно садилась откушать, что Бог послал. После трапезы брала в руки Библию и листала, словно вчитываясь, а Катина мать в немом благоговении взирала на нее, боялась отвлечь от горних мыслей своей пустой болтовней и насущными проблемами.
Подросшая Катя видела, что бабка хитрит, но в споры о божественном не вступала в силу полного незнания темы.
Вот мимо чего в ее семье никогда не проходили – так это народные верования и обычаи. Выражения «люди зря не скажут» и «так всегда раньше делали» бабка и мать повторяли часто. Когда Катя интересовалась, почему принято делать именно так, а не иначе, ни та, ни другая не были в состоянии объяснить. Им достаточно было твердой уверенности в правильность совершения привычных действий, раз уже не первое поколение их совершает.
Само отмечание светлого праздника Пасхи относилось именно к таким привычным действам. Катя с раннего детства узнала от бабы Нюры, что яйца варят затем, чтобы потом ими стучаться за столом. Выигрывал тот, чье яйцо оставалось неразбитым. Это было весело. Катя хитрила и зажимала яйцо в кулаке, чтобы как можно меньше скорлупы оставалось открытой. Так разбить было гораздо сложнее.
Этот обычай и то, что именно в Чистый четверг нужно успеть отмыть весь дом, испечь куличи и покрасить яйца, в Страстную пятницу их освятить, а в Великую субботу съездить прибраться на кладбищах, оставив покойникам часть куличиков и крашеных яиц для пасхального разговения, Катя запомнила хорошо. Так «всегда делали» ее мать и бабка…
…Молодая женщина брела от автобусной остановки в сторону кладбища, шаркая стоптанными кроссовками. Было уже далеко заполдень. Солнце давно миновало зенит и медленно шествовало к закату.
- Дааааа, - бормотала Катя, - припозднилась я сегодня… баба Нюра говорила, что до полудня нужно на кладбище ездить. А я… Ну, лучше поздно, чем никогда!
Вдруг дорогу ей перебежал тощий черный кот...
…Этого кота Катя помнила с детства. Он всегда бродил между могилами, внимательно разглядывая посетителей. Когда Катя была совсем маленькой, кот, бывало, подходил и терся об ее ноги. Имени его и возраста никто не знал. Баба Нюра, завидев кота, привычно крестилась и плевала три раза через левое плечо.
- Бродит тут нечисть всякая, - говорила она, - черный, как смола адова! Черт какой-то! Черт и есть! Не тронь его, Катерина!
Но Катя кота не боялась. У него были по-человечески умные ярко-зеленые глаза, он никогда не царапался и не кусался, лишь терся о ноги, прося ласки и кусочка чего-нибудь съестного. Подросшая Катя, втайне от матери и бабки, брала с собой на кладбище сосиску, в надежде, что кот снова придет поздороваться с ней.
Катя назвала его просто - Черный. Кличка Черт не нравилась девочке и никак не подходила доброму коту, который совсем не был виноват, что родился на свет черным…
…- Черный, это ты?.. – удивилась Катя и остановилась как вкопанная, когда кот быстро перебежал ей дорогу и длинными скачками помчался к заброшенной церквушке. - Да нет, это не можешь быть ты... Уличные коты столько жить не могут… Это наверняка другой кот… Да он меня и не узнал совсем…
- Кого проведашь, дочка? – вдруг окликнул ее чей-то голос.
Катя обернулась. У входа в заброшенную церквушку стоял старик в черной рясе и черной же скуфейке. Длинная седая борода прикрывала серебряной манишкой впалую грудь.
- Вы мне? – переспросила Катя, оглянувшись и поискав глазами еще кого-нибудь, к кому мог обратиться этот старик.
- Тебе, тебе, кому ж еще? – подтвердил бородатый. – Рази есть тута еще кто окромя тебя? Кого проведашь, спрашиваю? Да так не ко сроку.
- Так бабку свою, да мать, - ответила Катя. – Здесь они у меня обе захоронены. Ну, припозднилась я немного… Да. Но ведь пришла! А то завтра Пасха, а я не успела прибраться. Вот и приехала. А вам-то что? Вы тут смотритель, что ли новый? Не помню вас.
- Ага, смотритель… - ухмыльнулся в бороду старик. – Знамо, смотритель… Можно и так назвать… Токмо почто так не ко времени пришла, спрашиваю? Рази ж ходят по смерть в Субботу великую, накануне Воскресения Спасителя нашего? Для помина есть дни особенные.
- Да вы кто, дедушка? – раздражаясь спросила Катя. – И чего это вы мне указываете, что и как я должна делать? Мама и бабушка всегда в это время сюда ездили! Значит и мне положено так делать! Старые люди зря не скажут! От веку все так делали!
- Точно так, - подтвердил черный дед, - ездили. Как же, как же, помню… И бабку твою помню, и мать… И тебя, дочка, помню… А вообще, «изрекать могут многие — понимают не все», как говорил Григорий Назианзин-Богослов. От веку, говоришь?.. Ну-ну… А вообще, как живется тебе, милая? Чего глаза за черными стеклами прячешь? Чего закрылась от людей? Беду что ли какую показать боишься? Али людям в глаза смотреть совестно? Поди сюда, милая, побалакаем.
Так вдруг защемило в Катином сердечке от теплых слов старика, что не сдержалась она, и слезы горячими ручейками потекли по зардевшимся от внезапно нахлынувшего стыда щекам.
- Ну-ну, милая, - приобнял ее за плечи старик, вдруг каким-то чудом оказавшийся рядом с Катей, - ты расскажи-поведай мне про печали свои. Разделенное горе – половина горя. Камень на сердце у тебя, видать. Так сбрось его, валун окаянный. Может душа-то твоя и воспарит? А?
Катя уткнулась лбом в плечо старика и зарыдала, выплакивая всю накопившуюся боль обид, ошибок, жгучего стыда и тоски по прошлому. Говорить словами обо всем этом было выше ее сил.
- Понимаю, понимаю, милая, - бормотал старик, поглаживая Катю по голове, как ребенка, и словно переводя в слова выплаканное ею. – Судить тебя не стану, сам зело грешен. Стыдно перед матерью, говоришь? Целых три года здесь не была? Ай-яй-яй… Жизнь, говоришь, неправедную вела? И от этого стыдно? Так это же хорошо, милая, что стыд в тебе остался и заговорил. Как говорил Иоанн Златоуст: «Страшен не грех, но бесстыдство после греха.» Истомилась, видать, душа твоя в тенетах пороков земных, возопила, не может так боле существовать… Больно ей. Чистоты она просит. Так ты отмой ее, душу-то. Слезами раскаяния отмой. «Твои грехи записаны в книге; твои слезы могут послужить для них губкой. Плачь — и они сотрутся; плачь — и книга окажется на небе чистою. Сокрушение о грехах — великая губка; велика сила слез.» Так проповедовал святитель Иоанн Златоуст. Знашь ли оного?
- Да никого я не знаю… - понурив голову, сказала Катя, утирая платком нос. – Никого и ничего… Просто живу, как живется - и все.
- То-то и вижу, как живется… - сокрушенно завздыхал старик. – Так и пропасть совсем можно ни за грош. Пойдем-ка в церкву, милая, зайдём, свечку за упокой по твоим матери и бабке поставим, раз уж ты к ним пришла, да помолимся вместе о душах их бессмертных.
- Да не принесла я свечу, дедушка, - снова зашмыгала носом Катя. – Ничего не принесла… Ни кулича освященного, ни яиц крашеных, ни свечи! Только вот…
Катя достала недопитую чекушку, протянула ее старику и опустила голову.
- Это зелье брось, девонька, - нахмурил брови старик. – Здесь оно тебе без надобности, а в миру – и подавно. Сколько жизней этот змий унес – и не сосчитать! Куличи, да яйца тоже не след носить покойникам. Грех это большой, кощунство. Это от невежества нашего обычай такой завелся в народе. Когда шли гонения на церкву нашу. Ежели хочешь благости для усопших – отдай лишние куличи и яйца нищим или нужду какую испытывающим. И попроси их молитовку поминальную прочесть за родителей твоих. Али в церкву снеси, если не найдешь кому отдать, да с поминальной записочкой оставь. Так оно верно будет. А дни для посещения родных могил имеются и без Страстной недели. Ежели на Лазареву субботу и Вербное воскресенье не поспела, то Радоница для этого самый что ни на есть подходящий денек. На девятый день опосля Пасхи. Самое время помянуть усопшую родню и помолиться за их души. А сама, коли желание придет, читай поболе, учись. Такое время нонче настало – зазорно в дремучестве языческом обретаться. Уразумела ли, девонька?
- Да кто же вы, дедушка, такой?! – воскликнула Катя. – Так просто и понятно обо всем рассуждаете, что сразу на сердце ложится ваша правда. А церковь-то эта не работает! Заброшенная она давно. Я еще маленькая была, а она уже не работала! Меня туда бабушка водила, посмотреть на стены. Пустая она. Нет там ничего. Ни убранства, ни колокола. В народе легенда есть, что тот, кто ее расписывал, повесился на колокольных балках от несчастной любви. Поэтому и закрыли ее.
- То правда, милая, - почернел лицом старик, - был такой грех. За то и маюсь до сей поры, неприкаянный, привязанный к месту оному… А церква не работает, но служит, когда кому-то очень нужно душу залечить. Церква – не просто дом под крышей. Она – место силы Господней, людьми намоленное. И одному дурню, забывшему Божий промысел, не порушить благости ею накопленной… Так же как и душу твою, от рождения светлую, те три года черных, что провела ты в горестном забвении, не порушить до основания. Душу оно завсегда по крупицам обратно соединить по силам, коли раскаяние глубоко и чистосердечно. Господь поможет. Не сумлевайся…
- Дедушка, а кот, который тут ходит, черный такой, худой, это ваш? – поинтересовалась Катя. – Я его с детства помню. Он ко мне всегда подходил, терся и мурчал. А я ему…
- Сосиску приносила… - засмеялся старик. – Как же, как же… Так можно сказать, что и мой тот кот… Верно…
- Откуда вы про сосиску знаете?.. – оторопела Катя в замешательстве. – Я никому не говорила про сосиску…
- Неисповедимы пути Господни, - пряча улыбку в бороду, пробормотал старик. – Идешь ли, девонька? Времени у нас с тобой немного. Скоро к вечерне ударят…
Вдруг явно прозвучал удар колокола, а в ласковых глазах старика блеснула смутно знакомая зелень… Или Кате только так показалось…
…Катя очнулась на лавочке возле могил матери и бабки Нюры. Воткнутые в землю в изголовьях горели поминальные свечи. Она совсем не помнила когда и чем их зажигала. Ни спичек, ни зажигалки у нее с собой не было. И свечей она не приносила. Это помнилось хорошо. Могилы были прибраны, оградка помыта, но Катя совершенно не помнила когда она это успела сделать.
Недопитая чекушка стояла на столе.
- Неужели мне это все привиделось? – потерла лоб Катя. – И старик этот, черный монах, и как мы в церкви заброшенной на коленях стояли, молились, и коптящие лампады на стенах, и образ Богородицы в сарафане…
Катя посмотрела на невыпитую водку.
- Пила я тут, что ли?.. Да нет, вроде не пила. Столько в ней и оставалось со вчерашнего… Ничего не понимаю... Видения это были или явь?..
Черный кот вылез из-под лавочки и замурчал, потеревшись о Катины ноги.
- Черный, здравствуй, котик! – Катя погладила тощую спинку. – Ты совсем такой же, как и раньше! Прости меня, сосиску я тебе сегодня не принесла. Потерялась я совсем, Черный, в жизни потерялась… Но теперь, кажется, нашлась. Старик помог, хозяин твой. Слышишь, Черный? Все по-другому теперь у меня будет! Обещаю! А на Радоницу снова сюда приду. С сосиской. И ты приходи сюда, ладно?
Кот почесал за ухом задней лапой, зевнул, еще раз потерся о Катины ноги и пошел совершать свой ежедневный обязательный обход. Отойдя за оградку, кот обернулся, словно что-то хотел сказать на прощание, и Катя увидела, как солнце высветило в его глазах яркую зелень… Кот постоял несколько секунд, потом дернул хвостом, словно раздумал говорить, отвернулся и пошел по дорожке, освещаемый клонящимся к закату солнцем…
…Денек Великой или Тихой субботы выдался более чем прохладным. Такого холодного начала последнего весеннего месяца не было уже много лет. Катя, прожив 28 лет своей жизни, не помнила, чтобы в первой декаде мая летали «белые мухи». Да и старые люди говорили, что давно не было подобного похолодания в средней полосе России прямо перед Пасхой…
…После того памятного дня, шесть лет назад, жизнь Кати совершенно изменилась. Удивительного старика-монаха она больше никогда не встречала, хотя каждый год в Великую субботу после утренней службы обязательно приезжала на кладбище. Не ради поминовения и уборки, а в надежде на новую встречу с тем, кто помог круто развернуть ее жизнь, поселив в сердце потерянную надежду. Старая церковь по-прежнему выглядела совершенно заброшенной и необитаемой. Лишь вечно живой смотритель кладбища - кот Черный - неизменно приходил на могилку Катиной матери и бабки, долго терся о ноги женщины и ласково мурчал, благодаря за очередную сосиску…
«Как больным бывают нужны резания и прижигания для возвращения здоровья, которое они потеряли, так и нам нужны искушения и труды покаяния, и страх смерти и мучений, чтобы возвратить первозданное здоровье души и отвергнуть недуг, который произвело в нас безумие наше.» (Сщмч. Петр Дамаскин, 74, 7—8).
Автор Людмила Файер (Людмила Огненнаялошадь)
Свидетельство о публикации №224051201587
Фото - Интернет
