Валериан Калинка (1826-1886) – польский ксёндз и историк, основатель львовского отделения католического Воскресенского Ордена (Zgromadzenie Zmartwychwstania Pana Naszego Jezusa Chrystusa). Родился около Кракова. Участвовал в Краковском восстании 1846 г., затем эмигрировал из Польши. Нашел убежище в Париже, где стал активным участником группы Hôtel Lambert (консервативной польской эмиграции). В Риме вступил в иезуитскую Конгрегацию Воскресенцев, а в 1877 году принял священный сан и стал служить в женском монастыре в Ярославе (Австро-Венгрия).
В 1880 году Святой Престол осознал необходимость определенного влияния на воспитание русской молодежи. Эта идея стала результатом нескольких лет работы кардинала Лодовико Якобини (апостольский нунций в Австрии в 1874-1879 гг.) и его поездок в Галицию. С его подачи Папа Римский Лев XIII задумал основать во Львове конвикт (интернат, бурсу) для русинов. Император Франц Иосиф I не только был не против, но и оказался благосклонен этому проекту. Дело было поручено Конгрегации Воскресенцев (Congregatio a Resurrectione Domini Nostri Iesu Christi).
Ксендз Валериан Калинка как представитель Ордена, получив назначение, прибыл во Львов 2 октября 1880 года. У него с собой ничего не было, кроме служебника и облачения. Дом и часовня наскоро реставрировались, приехал обещанный священник Хемпель, помогал священник Бобрович (светский ксендз русин, из Холма). Начали думать об открытии Интерната, пока только общежития, и то для мальчиков 1-го класса. На средства, выделенные польским сеймом, 1 февраля 1881 года на улице Пекарской был открыт Интернат для русинской молодежи Воскресенского Ордена (Internat Ruski księży Zmartwychwstańców). Были взяты два светских учителя, из внешних, русинов; другие предметы были распределены между собой (ксендз Калинка должен был преподавать польский язык). Сначала было всего несколько учеников – сыновья самих холмских священников. На второй набор в 1881 году поступило уже больше 30-ти учеников. Валериан Калинка успел потрудиться на этом поприще всего 5 лет до своей смерти в 1886 году.
Целью работы Интерната было воспитание молодых русинов в католическом духе. Свою работу Калинка называл «возделыванием и выращиванием семян здорового русского патриотизма и истинной веры». Русины были униатами, поэтому обучение в Интернате стало средством Католической миссии. Многие львовские русины, глядя на Интернат, выражали опасения по поводу католического характера воспитания их юношей. "Как иезуиты когда-то забрали у нас дворян, так эти заберут у нас священников. Что с того, что они обучают русинов, когда на этих русинов, что из их рук выйдут, мы никогда не сможем рассчитывать!" Это суждение, высказанное лидерами русин обоих направлений мысли: как российского, так и украинско-социалистического, – является интересным и значимым свидетельством, данным ими заведению|1|. Православная миссия на территории Австро-Венгрии была недоступна для русинов, а к католическому влиянию, в целом, они были глухи, несмотря на то, что находились в унии с католиками.
Калинка был как патриотом Польши, так и ревностным католиком. И возрождение Польши, как и расширение границ Католической Церкви он видел только через умаление влияния Православной России. Когда-то Польша, во время господства и силы, подчинила своему влиянию маленький осколок большой Руси – Галицию. В XIV веке Галицкая Русь была поглощена территориально, а вплоть до XVIII века происходила внутренняя культурная экспансия – навязанное окатоличивание (точнее: уния). Этот процесс шел с большим трудом, а в XVIII веке и вовсе пошел вспять. После разделов Речи Посполитой в 1792-1795 годах Великая Русь вернулась к своим исконным землям на Западе, и местные руссы, некогда совращенные в унию с Римом, стали постепенно возвращаться в лоно Православия. Однако в Карпатских горах остался кусочек Руси, куда Россия не смогла добраться – это Австро-Венгерская провинция Галиция и Лодомерия. Здесь русские-русины и в XIX веке оставались под гнетом поляков и австрийцев. Вот в этом-то народе поляк-католик Валериан Калинка и видел шанс для осуществления своей мечты. По его мысли, необходимо было бы разорвать культурные связи Галицкой Руси с Великой Русью, обособить ее народ и вложить в него новую душу – западную, европейскую. Тогда Галицкая Русь, став духовно ближе к Польше и отвернувшись от России, выпадет из сферы влияния Русского мира, и главное – Москвы. Так и Православная Россия станет слабее, и католическая Польша укрепится и возродится.
Так Калинка предложил концепт украинства – обособления Галицкой Руси: культурного, религиозного, а еще лучше – политического. Это не то самое украинство, известное нам сейчас, но под него был заложен фундамент. Калинка почти не пользовался термином «украина/украинский». Для него Украина – это всего лишь географическая область Среднего и Нижнего Поднепровья, не более. Ему было важнее зацепиться за самобытность, характерную для Галицких русин, и развить ее. Конечно, он умалчивает, что самостийность, самостоятельность русины выработали как раз для того, чтобы не раствориться в поляках. А свою связь с Великой Русью они живо ощущали. Эту связь осознавал и сам Калинка, но она невыносима для поляка. Нет! Эти русские, а те россияне. Эти галицкие русины, а те москали. Эти близки к истине и цивилизации, а те – язычники и варвары. Однако он сам признается, что русины сочувствуют России (чего не скажешь о поляках), а то – глядишь! – и сами станут «москалями». Как раз воссоединения русин с Россией («поглощения», как он говорил) Калинка боялся больше всего и хотел ему воспрепятствовать: Уж лучше пусть будет Русь самостоятельная, чем Русь российская. Причем нужно понимать, что ради самостоятельности Руси Польше пришлось бы пожертвовать своими притязаниями на духовную, культурную и политическую власть над Галицкой Русью.
Идея Калинки понятна. Но какой он предложил способ обособления русинов? Этот способ – религиозное просвещение, окатоличивание, подчинение Римскому Престолу. То есть католическая вера и есть та новая душа, которую он хотел вложить в русинов. Надо сказать, способ не самый надежный, как показала практика. Все-таки русины помнят о своих православных корнях. Тем более, что Калинка предлагал ненасильственное окатоличивание. Это должен быть длительный процесс с непредсказуемым результатом.
Таким образом, метод Калинки прижился не вполне. А что, если из «просвещения» убрать религиозный элемент? Вот! Этим путем и пошли воспитатели украинства. Уже в конце XIX века настоящим рассадником украинства стал Львовский университет. Но это уже история, требующая отдельного внимания. Так или иначе, основная идея Калинки об обособлении Галицкой Руси не только прижилась, но и развилась, и приняла всем известные уродливые формы славного, древнего, щирого, свидомого, гидного, переможного, незалежного, мовного национального украинства.
Сало уронили! Хороним Славу!
Слава мацает! Смерть пирогам!
* * *
Stanislaw Tarnowski, hrabia, «Ksiadz Waleryan Kalinka», W Krakowie, 1887, pp. 167-172.
... Он, конечно, думал о том, что другим еще известно не было: о русинском Интернате во Львове.
Как Калинка понимал отношение Польши к Руси в прошлом, сегодня и в будущем, как он представлял себе возможное будущее русского народа, он сам наиболее точно и много раз объяснял; наиболее решительно и чаще всего он излагал это свое исповедание, когда сам активно выступал по этому вопросу. Его обращения, его ежегодные отчеты, наконец, сам доклад по русинскому вопросу в четырехлетнем Сейме, дают понять его позицию настолько ясно и четко, что нет смысла об этом слишком долго распространяться, достаточно в нескольких словах напомнить:
Между Польшей и Россией находится многолюдный, многомиллионный народ, который ни польским, ни российским не является. Не является польским – по происхождению, потому что говорит на другом языке; он не стал им по вере и воспитанию, потому что воспитывался как раз в другой вере и школе; он не стал им по истории и культуре, потому что Польша не успела сделать его таковым благодаря смелому, постоянному и мягкому действию своей цивилизации. Она усвоила себе и привязала то, что было наиболее просвещенным и счастливым; остальное – более многочисленное – оставила своей судьбе и чужому промыслу. И когда она, кроме того, причинила ему страдания|2|, не удивительно, что этот чужой хитрый промысл этим воспользовался. Правильно это или неправильно, мудро или неразумно, для самой Руси плохо или хорошо, это вопрос другой; факт в том, что русин не считается поляком, быть им не хочет, а зачастую и ненавидит его. Если же во времена господства и силы поляк привлечь его к себе и переделать не сумел, то тем меньше он сумеет сделать сегодня, когда сам слаб, а тот сильнее, чем бывал. Сильнее, во-первых, благодаря тому, что он все живее и шире ощущает свое народное самосознание; во-вторых, сильнее через ослабление польского духа, сокрушенного под российской властью; наконец, сильнее тем, что все устремление и сила возраста благоприятствуют демократическим стихиям, так что это общество, в котором нет других, сама сила вещей поднимается, не зная как, и даже если оно самостоятельно ничего не сделало после этого, в демократических понятиях, страстях и правах находит опору, силу, основу, врата, открытые для жизни и смысла. Так что если раньше он не стал, то теперь тем более не будет польским. Правда, не далеки те времена, когда у любого русина, более-менее просвещенного, был польский патриотизм, такой же, как у нас, а ненависть таилась только в редких сердцах. Однако между ними и нравом общества должно быть какое-то врожденное притяжение, поскольку эта ненависть так распространилась, и эти времена единодушного общего патриотизма, возможно, когда-то вернутся, но не скоро: подобно тому, как человек, потерявший детскую веру, может вернуть ее, но только после многих душевных страданий и борьбы в помыслах, и уже не такую простодушную, природную, как она была, но разумную, основанную на убеждении; более сильную и, вероятно, лучше прежней, но иную.
Сельский народ не осознает еще своей национальности, но он не любит Ляха – своего господина, богача, и человека иной веры [католичества]. Просвещенные люди не любят Ляха еще больше, и в этой неприязни удерживают сельчан. Все вместе они находятся материально под властью и морально под влиянием России, которая говорит на подобном языке, и исповедует ту же веру – или равнодушных и немыслимых к ней, невежественных, непокорных насилием и кровью, которая называется Русью, провозглашает освобождение от ляхов и единство в славянском братстве, а землю и леса ляхов раздает, где может, и обещает, где еще раздавать не может. То есть, одним словом, исторический процесс, начавшийся при короле Казимире, развитый Ядвигою и заключившийся продвижением веры [римского католицизма] и западной цивилизации на двести миль к Востоку, терпит поражение на втором этапе на наших глазах. Контрнаступление Востока на Запад, начатое бунтом Хмельницкого, катится всё дальше, и отталкивает нас к средневековым границам [династии] Пястов; окончательный приговор ещё не вынесен, но дело обстоит очень плохо.
Как защитить себя? Чем? Сил нет, о правах никто и не спрашивает, а хваленая западная христианская цивилизация сама отступает и отрешается. Итак, смиритесь и, сложив руки, смотрите, как
"всё новые толпы схизматиков являет чудовище,
и расползается вокруг дикое царство пустыни?” |3|
Но нет! Кто чувствует себя подданным Ядвиги и Батория, кто знает, что дух Жолкевского в нем должен быть; кто не считает тщеславием быть достойным их, но знает,что должен быть верным им, тот не отдаст без защиты того, что они захватили для Бога, Церкви, человечества, Отечества; он будет защищать до последнего, потому что, пока он жив, он несет ответственность за это. Мало того, отцы наши защищали их рукой и оружием, когда могли – да их судит Бог милостиво – и бескорыстно, мы за это должны защищать, хотя у нас ничего нет, и мы ничего не можем. Где заграждение против этого потопа, что по всем нравственным законам все материальные шлюзы разорвал, и валит, приближается, бухнет со дня на день и все потопит? Где? Быть может, в самобытности [своеобразии, отличии] этого русского народа. Поляком он не будет, но обязательно ли он должен стать москалём? И этим Бог не создал его, не для этого Он его предназначил; а тем могут сделать его только обстоятельства, своя ненависть и чужое коварное насилие и жестокое коварство. Это самосознание и стремление к самобытности, которыми начинает проникаться русин, достаточно ли их самих, чтобы сопротивляться русской абсорбции и ассимиляции? Нет: это не поляк, который, хотя и проглоченный, не может быть переварен. У поляка другая душа, и в нем сила такая, что перевариться не может; но между душой русина и москаля такой принципиальной разницы, такой непроходимой границы нет. Она была бы, если бы у каждого из них была своя вера: и потому уния была делом политически таким мудрым, а пренебрежение ею – таким пагубным. Русское племя по природе своей иное [отличное от польского], и если бы по совести и духу оно было католическим, то Россия истинная была бы возвращена в свои природные границы и в них остановлена, а на Дону и Днепре и Черном море все было бы совсем иное. А что тогда было бы? Один Бог знает грядущее, но благодаря естественному чувству племенной обособленности [русины] со временем могли бы прийти к любви к другой цивилизации и, наконец, мало-помалу – к полной обособленности души. Если этот народ пробуждается не в польских чувствах и сознании, пусть он останется при своих, но пусть они будут с Западом душой, с Востоком лишь формой связаны. На этот факт сегодня уже не можем, о таком его будущем направлении и обороте мы должны стараться, ибо только таким образом мы можем еще сохранить Ягеллонские приобретения и заслуги, стать верными миссии Польши, сохранить те границы цивилизаций, которые она обведет. Русь – это страна и народ, от которого [католической Польше] надо уметь отречься, чтобы не потерять его; пусть он будет собой и в другом обряде, но будет католическим, а тогда и Россией он не станет никогда, и в братство с Польшей вернется. А если даже, предположим худшее, к этому никогда и не придем, то и в таком случае еще лучше Русь самостоятельная, чем Русь российская; если Гриц не может быть моим, говорит известная поговорка, пусть хотя бы будет „ни мне, ни тебе”. Таково общее историческое и политическое суждение о всей Руси. Галицкая Русь играет в этом вопросе важнейшую, решительную роль, ибо у нее есть еще одно средство спасения русских душ и спасения национальной обособленности русской души – Уния. Роль же – и больше чем роль, потому что историческая и религиозная миссия поляков в Галиции и есть – не препятствовать национальным устремлениям и росту Руси, уважать их, даже помогать им, потому что таким образом со временем унимается ненависть к Ляху; уважать унию и охранять ее, как глаз в голове, и через нее укреплять любовь веры, постоянство этой веры, единство Руси с Костелом. Программа простая и понятная, которую было бы даже легко выполнить на практике, если бы вторая сторона, русская, так же понимала. Мешает ей существующая тут ненависть к Польше, которая с польской стороны вызывает естественные страхи и недоверие, вполне оправданные всем поведением правящих русских партий, начиная с 1848 года и до Холмского и Гнилицкого отступничества|4|, даже до последних социальных и общероссийских пропаганд и процессов.
Интернат ксендзов-воскресенцев взял на себя задачу воспитывать русинов, культивировать в них любовь к Руси, не требовать и не навязывать любовь к Польше: молитва, общение, обучение, все должно было быть по-русски. Остерегаться воспитывать и превращать мальчиков в Поляков. Выпускать русинов, но истинных и верных католиков, прививать веру, воспитывать убеждения. Не посвящать их в ксендзы, если только кто-то сам не посвятится, и в таком случае только руководить им очень осторожно, ибо в этом обряде, где чин священника не требует никаких жертв, такое призвание часто бывает, но часто даже светское, кажущееся, ложное. Если кто из воспитанников станет хорошим ксендзом, это лучше; если нет – то вполне сгодится, если в мирском чине и какой-либо профессии он будет русином, но верным и неизменным католиком.
Против России, ее власти и всех ее средств действия, против Руси и ее ненависти ко всему польскому и (по большей части) всему католическому, против Галицкой Руси, за малым исключением этому делу ненавистной, какой бы ни был ее оттенок выступать с таким оружием? прикрываться таким щитом? не добровольный ли это обман самих себя и Императора, и Папы? не вредный ли это труд и помощь (безотчетная, в хорошей вере и мысли) тому делу отрицания и изгнания Польши за Сан, которое есть программа и идеал Руси? Сомнений и обвинений было очень много. Вот как сам ксендз Калинка кратко резюмирует их в той Истории Дома, которую он записывал:
На столь суровые упреки воскресенцы отвечали, что русский народ – это факт, с которым приходится считаться; что если за четыре столетия польского правления русины не утратили своей национальности, даже когда о ней и не заботились, то, видимо, эта национальность находится в замысле Божием и не погибнет теперь, тем более, когда с 1848 года национальное чувство таким огнем воспламенило все более молодые народы Европы. Чем больше будут запрещать русинам их национальность, тем крепче, и что хуже, тем с большей ненавистью по отношению к полякам будут отстаивать ее, и делать из нее мощный инструмент, который расстроит и взорвет общество. Правда в том, что у этого народа пока мало положительных элементов, и если бы он остался такой, как есть сегодня, от него можно было бы ожидать только бедствий. Ale fecit Deus gentes sanabiles (Но Бог создал народы для исцеления). Напротив, национальности, которая у многих русин основана на самой ненависти, мы хотим поставить национальность, основанную на любви. Нынешний народ русинов, особенно в их интеллигенции, хотя придерживается упорно своих обрядов, по большей части без веры; это народ революционный и языческий. Мы, ни в чем не умаляя их национального чувства, ни в коем случае не оскорбляя их обряды, приносим им католическую веру и католический дух. Они во имя патриотизма, и именно ради него, чувствуют себя обязанными бороться с поляками; мы, полностью принимая их патриотизм, во имя Христа Господа, хотим привести их к согласию с поляками. Если бы русины были искренне католиками, бояться их нам не было бы ни малейшей причины; тогда они москалями уже не станут, и Москве сочувствовать не будут. Как католики, они будут не только дружественно относиться к Польше, но исключительно на Польшу смогут полагаться. Русь сама по себе устоять не может. Если мы пренебрежем ею или, что еще хуже, своим поведением раздражать будем, она будет двигаться в сторону Москвы и приближаться к ней. И наоборот, если мы поможем ей проникнуться католическим духом, мы обеспечим прочное и искреннее братство между ней и Польшей. Этого для нас вполне достаточно.
* * *
|1| ‘’Zdanie to, z którem dawali się słyszeć przywódzcy zarówno rosyjskiego, jak ukraińsko-socyalnego odcienia opinii ruskiej, jest ciekawem i znaczącem świadectwem zakładowi przeznich wydanem’’. – Stanislaw Tarnowski, hrabia, «Ksiadz Waleryan Kalinka», W Krakowie, 1887, p. 176.
|2| ktoś/coś dał się/dało się we znaki komuś – ktoś sprawił lub coś sprawiło komuś przykrość albo było dla kogoś uciążliwe (кто-то причинил или что-то причинило кому-то страдания или было для кого-то обременительно).
|3| Отсылка к исторической поэме Адама Мицкевича «Конрад Валленрод»:
bo nowa żwiru nasuwa się hydra,
Białe płetwy roztacza, lądy żyjące podbija,
I rozciąga dokoła dzikiej królestwo pustymi.
Всё новые пески являет чудовище,
Белые пасти раскрывает, земли живые покоряет,
И расползается вокруг дикое царство пустыни.
|4| Упоминание массовых переходов из унии в Православие: 260 тыс. человек, всей Холмской епархии (1875 г., Российская империя); 129 крестьян, жителей русинского с. Гнилички (1882 г., Австро-Венгерская империя). С точки зрения католиков – это апостасия, отступление от веры.
Stanislaw Tarnowski, hrabia, «Ksiadz Waleryan Kalinka», W Krakowie, 1887, pp. 167-172.
Myślał oczywiście o tem, co innym jeszcze wiadomem nie było, o Internacie ruskim we Lwowie.
Jak Kalinka rozumiał stosunek Polski do Rusi w przeszłości, dziś i na przyszłość, jak wyobrażał sobie możliwą przyszłość ruskiego ludu, to wytłómaczył sam najdokładniej i wiele razy; najwyraźniej zaś i najczęściej złożył te swoje wyznanie wiary, odkąd sam czynnie w sprawie tej wystąpił. Jego odezwy, jego roczne sprawozdania, choćby wreszcie sam rozdział o kwestyi ruskiej w Sejmie Czteroletnim, dają poznać jego stanowisko tak jasno i wyraźnie, że niema się co długo nad niem rozwodzić, wystarczy w kilku słowach przypomnieć:
Pomiędzy Polską a Rosyą siedzi lud licznie rozrodzony, wielomilionowy, który ani polskim, ani rosyjskim nie jest. Nie jest polskim z urodzenia, bo mówi innym językiem; nie stał się nim z wiary i wychowania, bo się chował właśnie w innej wierze i szkole; nie stał się nim z historyi i cywilizacyi, bo Polska zaniedbała takim go zrobić przez dzielną i ciągłą a łagodną akcyę swojej cywilizacyi. Przyswoiła sobie i przywiązała to, co było oświeceńsze i szczęśliwsze; resztę – nierównie liczniejszą – zostawiła własnemu losowi, i cudzemu przemysłowi. A gdy prócz tego dała jej się we znaki, niedziw, że ten cudzy przebiegły przemysł z tego skorzystał. Słusznie to czy niesłusznie, mądrze czy niemądrze, dla Rusi samej źle czy dobrze, to pytanie inne; fakt jest ten, że Rusin za Polaka się nie ma, być nim nie chce, często go nienawidzi. Jeżeli zaś za czasów panowania i siły, Polak do siebie go przyciągnąć i na siebie przerobić nie zdołał, to tem mniej zdoła to dziś, kiedy sam jest słaby, a tamten silniejszy niż bywał. Silniejszy naprzód przez to, że się żywiej i powszechniej czuje w swojej narodowej świadomości; silniejszy dalej przez samo osłabienie żywiołu polskiego, tępionego pod rządem rosyjskim; silniejszy wreszcie przez to, że cała dążność i siła wieku sprzyja żywiołom demokratycznym, więc to społeczeństwo, które nie ma w sobie innych, samą silą rzeczy idzie w górę samo nie wiedząc jak, i choćby samo nic po temu nie zrobiło w demokratycznych pojęciach, namiętnościach i prawach znajduje oparcie, siłę, podstawę, wrota otwarte do życia i znaczenia. Jeżeli więc dawniej nie zostało, to teraz tern bardziej nie zostanie ono polskiem. Prawda, że czasy to niedawne, jak każdy Rusin, byle oświecony, miał patryotyzm polski tak dobrze jak my, a nienawiść kryła się tylko w sercach wyjątków. Jednak między tymi a usposobieniem ogółu musiał być jakiś pociąg wrodzony, skoro się ta nienawiść tak rozeszła, i te czasy zgodnego wspólnego patryotyzmu może kiedy wrócą, lecz nie prędko: tak jak człowiek, który dziecinną wiarę utracił, może ją odzyskać, ale po wielu udręczeniach duszy i walkach w myśli, i nigdy już tak prostoduszną, wrodzoną, jak była, tylko wyrozumo- waną, na przekonaniu opartą; silniejszą i lepszą zapewne, ale inną.
Lud wiejski nie czuje się w swojej narodowości, ale nie lubi Lacha jako pana, jako bogatszego, i jako człowieka innej wiary. Ludzie oświeceni Lacha nie lubią bardziej niż on, i w tej niechęci go utrzymują. Wszyscy razem zaś są materyalnie pod panowaniem, moralnie pod wpływrem Rosyi, która mówi podobnym językiem, wyznaje wiarę tęsamą – albo na nią obojętnych i niemyślącyeh, bezwiednie, opornych gwałtem i krwią nawraca, która się Rusią nazywa, głosi oswobodzehie od Lachów i jedność w słowiańskiem braterstwie, a grunta i lasy Lachów rozdaje gdzie może, obiecuje, gdzie jeszcze rozdawać nie może. Czyli jednem słowem proces historyczny za Kazimierza rozpoczęty, przez Jadwigę posunięty, zakończony postępem wiary i cywilizacyi zachodniej o dwieście mil na wschód, przegrywa się w drugiej instancyi w 'naszych oczach. Reakcya Wschodu na Zachód, zaczęta buntem Chmielnickiego, następuje coraz bardziej i cofa nas w średniowieczne piastowskie granice; wyrok jeszcze nie padł, ale sprawa stoi bardzo źle.
Jak się bronić? czem? Siły niema, o prawo nikt nie pyta, a sławiona cywilizacya chrześciańska zachodnia, sama siebie odstępuje i zaprzecza. A więc zgodzić się i założonemi rękami patrzeć jak
„coraz nowa Syzmy nasuwa się hydra
i roztacza dokoła dzikiej królestwo pustyni?”
A nie! Kto się czuje poddanym Jadwigi i Batorego, kto wić, że duch Żółkiewskiego w nim być powinien; kto ich godnym być nie ma zarozumienia, ale wie, że wiernym być ma obowiązek, ten nie da zabrać bez obrony tego, co oni Bogu, Kościołowi, ludzkości, ojczyźnie zdobyli; będzie bronił do ostatka, bo dopóki żyje, jest za to odpowiedzialnym. Niedość bronili ojcowie ręką i orężem kiedy mogli – niech ich Bóg sądzi a łaskawie – ale darmo, my za to musimy bronić, choć nic nie mamy, i nic nie możemy.
Gdzie zapora przeciw temu potopowi, co po wszystkich moralnych prawach wszystkie materyalne śluzy zerwał, i wali, zbliża się, buchnie lada dzień i wszystko zatopi? Gdzie? Może w odrębności tego ruskiego ludu. Polakiem on nie będzie, ale czy koniecznie ma być Moskalem? I tym go Bóg nie stworzył, nie na to go przeznaczył; tym go tylko zrobić mogą okoliczności, nienawiści własne i cudza przebiegła przemoc i przemocna przebiegłość. Ta świadomość i pragnienie odrębności, które Rusin zaczyna mieć, czy one same wystarczą, żeby się oprzeć rosyjskiej absorbcyi i assymilacyi? Nie: to nie jest Polak, który choć połknięty nie da się strawić. Polak ma inną duszę i w tern silę odporną taką, że strawionym być nie może; ale między duszą Rusina a Moskala, takiej różnicy zasadniczej, takiej granicy nieprzebytej niema. Byłaby ona, gdyby każdy z nich miał inną wiarę: i dlategoto Unia była dziełem politycznie tak mądrem, jej zaniedbanie tak zgubnem. Ruś plemiennie z natury inna, gdyby z sumienia i ducha była katolicką, w takim razie Rosya prawdziwa zostałaby wróconą w swoje przyrodzone granice i w nich zatrzymaną, a nad Donem i Dnieprem i Czarnem Morzeni byłoby co innego. Jakieby było to coś? Bóg jeden zna przyszłość, ale przez naturalne uczucie plemiennej odrębności, mogłoby z czasem dojść do umiłowania cywilizacyi odmiennej, a w końcu – z małych początków – do zupełnej odrębności duszy. Skoro ten lud budzący się obudził się nie w polskich uczuciach i świadomości, niechże zostanie przy swoich, ale te niech będą z Zachodem duszą, ze Wschodem tylko formą połączone. Na tamten fakt dziś już poradzić nie możemy, o taki jego na przyszłość kierunek i obrót winniśmy się starać, bo tylko tym sposobem możemy jeszcze utrzymać Jagiellońskie nabytki i zasługi, zostać wiernymi posłannictwu Polski, utrzymać te granice cywilizacyi, jakie ono zakreśliło. Ruś jest krajem i ludem, którego trzeba umieć się wyrzec, na to, by go nie stracić; niech ona będzie sobą i niech w innym obrządku będzie katolicką, a wtedy i Rosyą nie stanie się nigdy i do braterstwa z Polską powróci. A gdyby nawet – przypuściwszy najgorsze – do tego nigdy przyjść nie miało, to i w takim razie jeszcze lepsza Ruś samodzielna, aniżeli Ruś rosyjska; jeżeli Hryć nie może być moim, mówi znana dumka, niech przynajmniej nie będzie „ani mnie ni tobie”. To ogólne historyczne i polityczne przekonanie o Rusi całej. Ruś galicyjska gra w tej sprawie rolę najważniejszą, stanowczą, bo ona jedną ma jeszcze środek zbawienia dusz ruskich i uratowania narodowej odrębności ruskiej duszy – Unię. Rola zaś – i więcej jak rola, bo historyczna i religijna missya Polaków w Galicy i jest – nie przeszkadzać narodowym dążeniom i wzrostowi Rusi, szanować je, pomagać im nawet, bo tym sposobem uśmierzy się z czasem nienawiść do Lacha; szanować Unię i strzedz jej jak oka w głowie i przez nią wzmacniać miłość wiary, stałość tej wiary, jedność Rusi z Kościołem. Program prosty i jasny, który byłby nawet łatwy do wykonania w praktyce, gdyby strona druga, ruska, taksamo rzecz rozumiała. Utrudnia go ta nienawiść Polski, która tam jest i która znowu po stronie polskiej budzi naturalne obawy i nieufności, aż nadto usprawiedliwione całem postępowaniem rządzących stronnictw ruskich, od roku 1848 aż do Chełmskich i Hnilickich apostazyj, aż do ostatnich socyalnych i wszech rosyjskich propagand i procesów.
Internat księży Zmartwychwstańców wziął za zadanie wychowywać Rusinów, pielęgnować w nich miłość Rusi, nie żądać i nie nakazywać miłości Polski: pacierz, rozmowy, nauki, wszystko miało być po rusku. Strzedz się owszem chowania I przerabianiatych chłopców na Polaków. Wydawać Rusinów, ale prawdziwych iwiernych katolików, zaszczepić wiarę, wykształcić przekonania. Nie przeznaczać ich na księży, chyba że który sam wyświęcić się zechce, a w takim razie dopiero prowadzić go bardzo ostrożnie, bo w tym obrządku gdzie stan kapłański nie wymaga żadnych wyrzeczeń, powołanie bywa częste, ale często także zupełnie świeckie, pozorne, nieprawdziwe. Jeżeli który z wychowańców zostanie dobrym księdzem, tem lepiej; jeżeli nie, dośćbędzie pożytku, jeżeli w świeckim stanie i jakimkolwiek zawodzie będzie Rusinem, a katolikiem wiernym i stałym.
Przeciw Rosyi, jej potędze i jej wszystkim środkom działania, przeciw Rusi i jej nienawiści wszystkiego co polskie, a (w wielkiej części) wszystkiego co katolickie, przeciw Rusi galicyjskiej z nader małemi wyjątkami zarówno temu dziełu nienawistnej, jakikolwiek jej odcień, występować z taką bronią? zasłaniać się taką tarczą? czy to niedobrowolne łudzenie siebie samych i Cesarza i Papieża? czy to nie szkodliwa robota i pomaganie (bezwiedne, w dobrej wierze i myśli), tej pracy zaprzeczania i wypychania Polski za San, która jest programem i ideałem Rusi? Wątpliwości i zarzutów było bardzo wiele. Oto, jak je krótko streszcza izbija ksiądz Kalinka sam, w tej Historyi Domu którą spisywał:
Na tak ciężkie zarzuty, Zmartwychwstańcy odpowiadali, że narodowość ruska jest faktem, z którym się liczyć potrzeba; że jeżeli przez cztery wieki polskiego panowania Rusini nie stracili swojej narodowości, wtedy nawet, gdy o nią nie dbali, to widocznie ta narodowość jest w myśli Bożej i nie zginie dziś, tembardziej, gdy od roku 1848 uczucie narodowe takim ogniem zapaliło wszystkie młodsze ludy w Europie. Że im więcej będzie się Rusinom zaprzeczać ich narodowości, tem mocniej, a co gorsza, tem nienawistniej dla Polaków stać przy niej będą iz niej tworzyć potężny istrument, który społeczeństwo rozstroi i rozsadzi. Prawda jest, że ta narodowość mało ma dotąd żywiołów dodatnich, i gdyby została taką jak jest dziś, możnaby z niej samych tylko klęsk się spodziewać. Ale fecit Deus gentes sanabiles. Naprzeciw narodowości, która u wielu Rusinów opiera się na samej nienawiści, my chcemy postawić narodowość opartą na miłości. Dzisiejsza narodowość ruska, zwłaszcza też w ich intelligencyi, choć upornie stoi przy swoich obrzędach, jest w większej części bez wiary; jestto narodowość rewolucyjna i pogańska. My w niczem nie ujmując ich narodowemu uczuciu, nie ubliżając bynajmniej ich obrzędom, przynosimy im wiarę katolicką i ducha katolickiego. Oni w imię patryotyzmu, i dla niego właśnie, czują się obowiązanymi do walki z Polakami; my, przyjmując najzupełniej ich patryotyzm, w imię Chrystusa Pana do zgody z Polakami przywieść ich chcemy. Byle Rusini byli szczerze katolikami, obawiać się ich nie mamy najmniejszego powodu; nigdy oni wtedy Moskalami nie zostaną, ani dla Moskwy sympatyi mieć nie będą. Jako katolicy, nietylko będą życzliwi Polsce, ale na Polsce jedynie oprzeć się mogą. Ruś sama stać nie może. Jeżeli my ją zaniedbamy, albo co gorsza, swojem postępowaniem drażnić będziemy, w kierunku Moskwy ona posuwać się musi i do niej przybliżać. A przeciwnie, jeżeli jej dopomożemy do przejęcia się katolickim duchem, zapewnimy trwałe i szczere braterstwo pomiędzy nią a Polską. To nam najzupełniej wystarczyć powinno.
