Окончание воспоминаний генерала от инфантерии Валериана Александровича Бельгарда
По возвращении в Шуру я продолжать лечить свою раненную голову и собирался куда-нибудь поехать, чтобы хорошенько полечиться. Но и тут не пришлось уехать мирно: произошла у меня ссора с Симборским (Валентин Михайлович). Он еще до того был мною очень недоволен за внезапный отъезд из отряда Галафеева. Дело в том, что хотя все его батальоны были в отряде, но он оставался в Шуре с полковым обозом; мне же поручил фуражные деньги.
Когда я уехал, сдав эти суммы другим батальонным командирам, он стал сильно опасаться за целость денег. Затем, когда весь полк собрался около Шуры, Симборский однажды собрал всех батальонных командиров и стал нас упрекать за ослабление в полку дисциплины. В доказательство он приводил, что "при проезде его через один из полковых огородов, команда солдат обедала и отдыхала и не встала перед ним во фронт".
В такой распущенности, по словами Симборского, прямо виноваты господа батальонные командиры. И это все говорилось после блестящего штурма Гимров, тем штаб-офицерам, которые вели в огонь штурмовые колонны; говорилось тем полковыми командиром, который под Гимрами только стоял при казенном ящике.
Я взглянули на моих поседелых в боях товарищей: Огиевского (Павел Осипович) и Вагнера и не вытерпел. "Напрасно, - говорю, - полковник вы указываете на ослабление в полку дисциплины; этого нет. Апшеронский полк и теперь поддерживает свою столетнюю славу, и этим он обязан единственно только своими батальонным командирам, которыми только вы, почему то, считаете возможным быть недовольным".
Может быть а и еще что-нибудь "более жесткое" добавил, так как Симборский, в гневе, заявил мне, что "если я такого о нем мнения, то нам вместе служить невозможно". Тут уж и я рассердился, и, крикнув ему: "Я за срам почту служить с таким полковым командиром" ушел из комнаты.
На другой день, в воскресенье, я должен были обедать у Клюки-фон-Клугенау, и конечно не пошел; но он сам пришёл вечером меня проведать и дружески пенял за мою горячность с Симборским. Я вскоре получил отпуск в Тифлис, для лечения при тамошнем госпитале. Перед отъездом случился ротный праздник 1-й роты, и командир ее, Евдокимов пришел звать меня, а когда я стал отказываться, то он, догадавшись, что не желаю встретиться с Симборским, успокоил меня, заявив, что полкового командира не будет.
После этого праздника я выехал вместе с офицером генерального штаба Веревкиным, который тоже отправлялся в Тифлис. Большое общество офицеров провожало нас до Кафыр-Кумыха (3 версты от Шуры). Мы ехали верхами на переменных казачьих лошадях, от поста до поста, на Казанище, Дербент, Баку. В Баку пригласил нас остановиться у себя начальник тамошнего порта, капитан-лейтенант Фофанов; у него была хорошенькая и очень любезная жена и мы время проводили очень весело, ездили смотреть на бившие из земли нефтяные фонтаны.
Согласно уговору с Веревкиными, путевые расходы до Баку должен был вести я, а от Баку он. Но на беду, мой спутник любил карты, и в Баку совсем проигрался. У меня денег в запасе не было, и взять их было неоткуда. Чтобы Веревкин еще более не зарвался, я убедил его уехать в Шемаху и уже оттуда написать в Тифлис, чтобы прислали денег. Был уже ноябрь месяц; в Шемаху мы приехали к ночи, и долго нас водили по городу, чтобы отвести квартиру.
Домишки маленькие; куда ни приведут, всюду семья хозяина поднимает вой. Наконец, в одном доме я объявил, что останусь здесь и никуда не пойду. Комната была одна и в ней холод страшный. Я понять не мог, как они все не замерзнут. Наконец я догадался в чем дело: среди комнаты была яма и в ней, так называемый мангал (жаровня с угольями) покрытый коврами. Хозяин и вся семья сидят вокруг, уткнув ноги под ковер, и им тепло.
Мы с Веревкиным сделали то же самое, несмотря на вопли татарок, и так провели ночь, а утром нашли уже более сносную квартиру. Две неделя сидели мы в Шемахе, ожидая денег, а далее поехали уже на почтовых, через Елисаветполь. Дорога была опасная; недавно там был ограблен и едва не убит горцами полковник Чаплиц (Юстин Адамович).
В Тифлисе я нанял квартиру у немца-колониста, стал ежедневно ходить в госпиталь и, считаясь больным, мог ни к кому из начальства не являться. Вдруг, через несколько дней, получаю предписание явиться к главнокомандующему, генералу Головину (Евгений Александрович). Надев полную форму, я в назначенный час отправился к нему не без некоторого беспокойства: думал, уж не пришла ли какая-нибудь жалоба на меня от полкового командира. Но это беспокойство оказалось напрасным.
Головин принял меня в кабинете и начал разговор тем, что много обо мне слышал и желал поглядеть на меня. Он наговорил мне кучу любезностей, спросил о моем здоровья и о дальнейших предположениях. Я отвечал, что чувствую необходимость отдохнуть и желал бы получить отпуск за границу. На это Головин сказал, что я имею полное право на отдохновение, но что он лично меня просит, если только здоровье мое сколько-нибудь это позволяет, обождать с отпуском, так как он на меня рассчитывает в виду предстоящей, быть может скоро, экспедиции под его личным начальством.
"У меня мало надежных батальонных командиров, - прибавил Головин; я только и надеюсь на вас, да на Радзивилова". Отпуская меня, Головин сказал, чтоб я жил в Тифлисе, сколько хочу и лечился, чтобы набраться сил и потом идти с ним брать аул Чиркей.
В Тифлисе мне жилось очень весело. Старых знакомых по гвардии было много. Вскоре я получил приглашение к Головину на раут. Эти рауты были очень торжественны и напоминали собою придворные балы. В назначенный час главнокомандующий выходил из внутренних апартаментов в залы и обходил собравшихся гостей.
На этот раз Головин вышел видимо озабоченный и, не глядя ни на кого из собравшегося генералитета, прямо прошел в дальний конец залы, ко мне. К общему изумлению, он взял меня, смиренного армейского майора, под руку; отвел к окну и долго со мной разговаривал. Он был озабочен только что полученным им донесением от Клугенау "о неудачной экспедиции на аул Цельмес".
Головин спросил, слышал ли я об этом, и после отрицательного ответа рассказал мне содержание донесения и спросил о моем мнении о причинах неудачи. Я знал, что восточные народы при поражениях быстро падают духом, но зато при малейшем успехе силы их удесятеряются. С опытными кавказскими военачальниками неудачи в то время редко случались; но когда наезжали из Петербурга генералы, желавшие отличиться, им казалось, что легко мимоходом пожать лавры, ведя в экспедиции боевые кавказские войска.
Неопытность этих любителей отличий часто вела к печальным последствиям. Головин сообщил, что на Цельмес был направлен батальон Апшеронского полка с двумя пушками и шамхальской конной милицией. Начальствовал генерал Бакунин (Илья Модестович), только что прибывший из Петербурга инспектировать артиллерию.
Целью экспедиции было принудить цельмесцев к выдаче скрывавшегося у них Хаджи-Мурата (известного впоследствии сподвижника Шамиля). Аул Цельмес был невелик, всего 15 сакель; но защищать его сбежалось все окрестное население. Приступ был отбит с большим уроном. Горцы перешли в наступление и даже захватили обе пушки, отбитые у них, однако Ахмет-ханом Мехтулинским с его всадниками.
Головина чрезвычайно заботил вопрос о причине неудачи. Я высказал ему, что, судя по донесению, можно полагать, что Бакунин, по неопытности, повел одну фронтальную атаку, против которой горцы держатся всегда с большим упорством. Следовало одновременно послать часть войск в обход, и тогда неприятель, опасаясь потерять путь отступления, сейчас показал бы тыл.
Головин, поговорив со мною подробно об обходных движениях и их значении в Кавказской войне, остался очень доволен теми сведениями, которые я ему сообщил и еще раз повторил мне свое непременное желание, чтобы я участвовал в предстоящей экспедиции на Чиркей.
Мне было очень досадно слышать о неудаче, постигшей наш батальон. Уже потом я узнал, подробно, как было дело. Ахмет-хан-Мехтулинский, резиденция которого была в Дженгутае, состоял опекуном своего родственника, хана Аварского, за малолетством которого Аварией управлял Хаджи-Мурат, живший в Хунзахе. Он давно враждовал с Ахмет-ханом, и последнему удалось (уже после моего отъезда из Шуры) представить Клугенау какие-то доказательства сношений Хаджи-Мурата с Шамилем.
Клугенау приказал арестовать обвиняемого, поручив исполнить это и привести арестованного в Шуру начальнику нашего гарнизона в Хунзахе, капитану Флебсу. Расстояние от Хунзаха до Шуры верст 70. Флебс, арестовав Хаджи-Мурата, сам повел его в Шуру под небольшим конвоем. Дорогою в горах их застала метель и они заблудились. Тогда Хаджи-Мурат вызвался найти дорогу: его и пустили вперед, как проводника, оставив, впрочем, со связанными руками. Он водил, водил свой конвой по горам и, наконец, улучив минуту, как был со связанными руками, бросился с кручи и пропал в ущелье.
Прыгать туда за ним, конечно, никто не решился, и Флебс, проплутав довольно долго, явился в Шуру без арестанта. В то же время стало известно, что Хаджи-Мурат нашел себе убежище в Цельмесе. На требование выдать его цельмесцы отвечали, что по их обычаям им нельзя выдать гостя, пришедшего к ним искать убежища, а пусть придут и возьмут его, как знают. Оставалось предпринять экспедицию для наказания непокорного аула. Был назначен Вагнер с его батальоном и 2 орудиями и враг Хаджи-Мурата Ахмет-хан с его всадниками.
В это время в Шуру приехал состоявший при великом князе Михаиле Павловиче генерал-майор Бакунин. В разговоре с Клугенау он выразил сожаление, что не успел приехать к экспедициям раньше и что ему не пришлось принять участия в военных действиях. Клугенау, желая угодить столичному гостю, отвечал, что "у нас на Кавказе экспедиции бывают круглый год и что, если он желает, то может принять начальство над экспедицией в Цельмес". Бакунину это очень понравилось: он думал, что будет лишь числиться начальником, а всем распоряжаться станет батальонный командир.
Для этого он предложил явившемуся к нему за приказаниями Вагнеру поместиться в одной с ним палатке; но Вагнеру это было неудобно, так как по ночам он пьянствовал, и потому отклонил от себя эту честь. Тогда Бакунин, чтобы иметь с кем советоваться, взял с собою в палатку поручика Лагоду, шедшего с двумя орудиями.
Прибыв в Хунзах, он стал вести переговоры с цельмесцами, терял время и тем дал горцам возможность собраться в значительных силах и приготовиться к обороне. Затем атака поведена была только с фронта. Может быть, храброму батальону и удалось бы, хотя с огромными потерями, взять Цельмес, но на беду Вагнер был ранен в самом начале дела, и распоряжаться пришлось самому Бакунину. Дело кончилось полным поражением; Бакунин был смертельно ранен. Повторилась история графа Ивелича.
Я пробыл в Тифлисе до самой экспедиции в Чиркей; но еще до неё, генерал Фези, собиравший для нас отряд, послал меня производить следствие о беспорядках в Ширванском полку. Фези не любил полкового командира Врангеля и под него "подкапывался". Нарушение дисциплины оказалось в шефской роте капитана Бучкиева, в которой собраны все были молодцы, старые гвардейцы, приведенные на Кавказ после 14-го декабря 1825 года.
Я произвел следствие по сущей справедливости; чистосердечные показания бравых солдат меня тронули до глубины души. По совести, во всем был виноват Бучкиев, о чем я и вывел в следствии с полной ясностью. Его отдали под суд и посадили в крепость, а Фези так и не удалось наделать неприятностей полковому командиру.
Я продолжал числиться в Апшеронском полку, но временно назначен командиром 1-го батальона Ширванского; а на время экспедиции мне было поручено два батальона. К Чиркею войска направлялись с двух сторон: Граббе шел от р. Койсу; но он должен был только демонстрировать, чтобы оттянуть на себя часть неприятельских сил; главную же атаку должен был вести наш отряд, под начальством самого Головина, который шел от крепости Внезапной в Салатавии и должен был взять Хубарские высоты, командовавшие над Чиркеем. При Головине был и Клугенау.
В это время к нам перевели из России полковника Шафранского; это был поляк, смолоду участвовавший чуть ли еще не в походах Суворова, но теперь совсем одряхлевший. Служил он в Гренадерском корпусе и неизвестно почему его перевели на Кавказ. Между тем, как он был старше меня чином, то ему поручили, номинально, мои два батальона. Мне это было все равно, так как при штурме высот, все-таки мне нужно было распоряжаться, потому что взобраться на них верхом было невозможно, а пешком Шафранский взойти не мог.
Когда отдавались приказания о штурме высот, Клугенау потребовал к себе начальников колонн и позвал Шафранского и меня. Тут мне не понравилось, что, отдавая приказания, Клугенау все обращался к Шафранскому, точно он всерьёз принимает назначение его начальником колонны. Мы стояли, на лошадях, полукругом около генерала. Я попятил лошадь и выехал из этого полукруга.
Заметив это Клугенау недовольным образом закричал: "Это куда вы уехали? Я вам приказываю". Однако потому объясняя то, что относилось до командования моими двумя батальонами, стал обращаться уже ко мне, а не к Шафранскому.
Распоряжения относительно взятия Хубарских высот были хорошо обдуманы, а исполнены блистательно. Мои батальоны шли прямо с фронта на высоты и быстро ими овладели. Под горою я бросил лошадь и поднялся на вершину вместе с моими солдатами; Шафранский же так и остался под горой.
После взятия Хубарских высот Чиркей уже не мог держаться; мы его заняли без труда и соединились с отрядом Граббе. Горцы разбежались по окрестным лесам, куда попрятали свои семейства, скот и прочее имущество. Началось мародерство; солдаты ходили в лес и возвращались оттуда с разной добычей. Я, опасаясь, убыли в людях и, вообще, не любя поощрять подобные дела, сперва строго запретил в своих двух батальонах такие отлучки в лес, а потом самому стало досадно.
В других частях солдаты натащили всякого добра; одни только мои сидят с пустыми руками. Тогда я разрешил образовать команду, по 5 чел. с каждой роты, под начальством прапорщика Магдалинского, и послал их в лес на фуражировку.
Добычу они притащили порядочную, но на беду наткнулись на сильную партию горцев, имели с нею перестрелку, окончившуюся тем, что принесли троих раненых и одного убитого. Я немного струхнул: не попасть бы под ответственность за разрешение такой экспедиции, и отправился прямо к Граббе, с покаянием. Тот только рукой махнул и меня успокоил. Вскоре затем Головин послал меня с моими двумя батальонами привезти провиант из Внезапной. Эта экспедиция удалась мне отлично.
Всю дорогу шла перестрелка с горцами; на обратном пути их собралось ещё больше, но провиант я доставил благополучно, понеся самую ничтожную потерю (2 убитых и 5 раненых). Головин был в восторге, благодарил меня и, давая отпуск, сказал, чтобы я скорее поправлялся и когда вернусь, то для меня будет готов полк.
Я отправился в Пятигорск и Кисловодск. В Кисловодске я занимал квартиру над гауптвахтой, вместе с одним моим товарищем по последней экспедиции. На водах нам, офицерам жилось очень весело; общество было большое. Часто я посещал дом генеральши Верзилиной; был знаком с Лермонтовым и Мартыновым, но в тот день, когда у них произошла дуэль, меня в Кисловодске не было, так как я именно в это время должен был съездить в Шуру для сдачи своего батальона перед отбытием в Петербург.
Всю команду офицеров, к которой принадлежали Лермонтов и Мартынов, я перед тем видел ежедневно. Лермонтов был очень остроумен и постоянно поднимал на смех Мартынова, но они были приятели, и последний на это не сердился. При мне он говорил Лермонтову, что тот может, сколько хочет над ним смеяться в кругу товарищей и что он на это не в претензии, но просит только, чтобы не осмеивал его при дамах.
Говорили также, что "он был сердит на Лермонтова будто бы за то, что тот вез ему письмо от сестры из Москвы и распечатал его; между тем в письме оказались деньги, а потому сослаться на потерю письма было невозможно. Пришлось передать деньги без письма, а потом Мартынов убедился в том, что оно было вскрыто и утаено". Когда я вернулся в Кисловодск, Лермонтов уже был убит, и Мартынов, ожидая суда, сидел на гауптвахте, под нашей квартирой.
Мартынов был с виду добрый малый, недурен собой, очень занимался своей наружностью и любил дамское общество. Ходил он всегда в черкесском костюме и с большим кинжалом, который служил источником нескончаемых острот Лермонтова.
Из Кисловодска я поехал в Петербург, где и провел всю осень 1841 года. Мне довелось тогда представляться императору Николаю Павловичу. Государь принял меня в высочайшей степени милостиво и, спросив, кто меня лечит; приказал отправиться к лейб-медику Арендту. Я был отпущен за границу с консульской подорожной и получил 300 червонцев на дорогу. За границей я долго жил в Дрездене, ездил в Саксонскую Швейцарию, в Вену, а часть времени провел в Восточной Пруссии, у сестры моей, баронессы Засс.
Ранней весной 1843 года я возвратился в Петербург, так как 1-го апреля истекал срок моего отпуска. В это время на место Головина назначен был на Кавказ генерал Нейдгардт (Александр Иванович), хорошо знающий мою мать, так как дочери его воспитывались в Смольном.
Зная от матушки, что я служу на Кавказе и должен скоро вернуться из-за границы, он изъявил желание меня видеть. Я отправился представляться в гостиницу Демута, где он тогда жил. Прием был очень любезный, но генерал сразу произвёл на меня дурное впечатление своим формализмом. Мне хотелось еще месяц пробыть в Петербурге, чтобы не ехать на Кавказ в самую ростепель, о чем и просил Нейдгардта, объяснив при этом, что экспедиции ранее мая не начинаются и, что если я приеду к 1-му мая, то попаду к самому началу военных действий.
Генерал согласился на мою просьбу, но затруднялся, как ее оформить. Я отвечал, что если это необходимо, то я могу подать докладную записку. Он нашел, что это будет очень хорошо, но когда записка была принесена, то сказал, что лучше будет подать в форме рапорта. Прихожу в третий раз, уже с рапортом, генерал опять затрудняется, спрашивает медицинское свидетельство, находя, что едва ли можно дать отсрочку с сохранением содержания. Меня все эти затруднения рассердили, и я сказал, что рапорта переписывать не стану, но уверен, что государь не отказал бы мне в моей просьбе.
Вообще, из разговоров с Нейдгардтом в продолжение нескольких наших свиданий я вынес такое впечатление, что "едва ли назначение его может оказаться удачным". Мне даже не было охоты возвращаться на Кавказ. Под впечатлением последнего с ним свидания, я зашел к остановившемуся в той же гостинице моему хорошему знакомому и бывшему сослуживцу Назимову, в то время начальнику штаба 6-го корпуса. Назимов (Владимир Иванович), выслушав мой рассказ о Нейдгардте, сказал, что "какая же мне охота ехать на Кавказ, когда не жду прока от будущих распоряжений нового начальника", и предложил устроить мне перевод в другой корпус, что было возможно.
Я с удовольствием на это согласился, и через несколько дней последовал мой перевод из Апшеронского полка в Рижский. Этот полк стоял в Липецком уезде, где был занят работами по строившемуся тогда шоссе; командовал им полковник Миллер.
Через несколько месяцев Рижский полк перевели в Москву, где нас прекрасно разместили в Хамовницких казармах. При большом знакомстве время шло незаметно. Служба тоже шла своим чередом; командир корпуса, генерал Тимофеев и дивизионный начальник генерал Чебышев были всегда довольны и мною и моим батальоном. Особенно любезен был генерал Тимофеев (Василий Иванович) на разводе 17-го апреля, и говорил, что желает как можно скорее видеть меня полковым командиром.
Вдруг, совсем неожиданно, появляется приказ о переводе моем из Рижского полка в Прагский, 5-го корпуса. Произошло это по следующим обстоятельствам. Нужно сказать, что в то время как я служил в Рижском полку, дела на Кавказе шли так плохо, как никогда. Несколько укреплений было взято Шамилем; все горцы Дагестана соединились под его властью и наши войска были оттеснены по всей линии. Чтобы поправить сколько-нибудь наши дела решено было двинуть на Кавказ большие подкрепления, в том числе весь 5-й корпус генерала Лидерса.
В этом корпусе один мой хороший знакомый, Корнилов, бывший адъютант Лидерса, командовал батальоном. Перед самым выступлением на Кавказ, командир Прагского полка подал рапорт о болезни. Когда Лидерсу доложил об этом его начальник штаба Менд, он ужасно рассердился.
В это время у него сидел Корнилов, и зашел разговор о том, что невозможно идти на войну с такими командирами, которые заболевают при первом известии о походе. Корнилов стал говорить Лидерсу, что полезно было бы иметь во главе полков, по возможности, сколько-нибудь людей бывалых, хорошо знающих Кавказ, и тут вспомнил обо мне.
Он был человек увлекавшийся и к тому же очень меня любил; мы вместе воспитывались в корпусе и с детства были очень дружны. Корнилов стал рассказывать Лидерсу о моей прошлой службе на Кавказе, и разговор их кончился тем, что Лидерс пожелал непременно иметь меня в своем корпусе. Присутствовавший при этом начальник штаба Менд тоже знал меня, так как прежде служил на Кавказе. Лидерс, выслушав и его мнение, сейчас же велел написать военному министру, что настоятельно просит о переводе меня в его корпус, так как имеет в виду поручить мне командование полком.
Всё сделано было так быстро, что меня никто не успел предупредить, и о своем переводе я узнал лишь из приказа. Я был удивлен, и мне стало неприятно, что мною так, не спросясь, распоряжаются. Во-первых из Москвы, где мне было хорошо, уезжать не хотелось; во-вторых, Тимофеев был так со мной любезен, что я и без того мог рассчитывать попасть в полковые командиры; самое же главное, уж если возвращаться на Кавказ, то я всегда мог опять перейти в один из старых кавказских полков, которые знал и где меня еще помнили, что, конечно, было бы гораздо приятнее, чем являться с новичками, не имеющими понятия о тамошней войне.
Сказав Тимофееву, которому мой перевод был неприятен, что постараюсь остаться в его корпусе, я написал Назимову, спрашивая, что все это значит и нельзя ли это переделать. Из его ответа я убедился, что надо ехать в Прагский полк. Оказалось, что письмо Лидерса было доложено министром государю, который перевод мой в 5-й корпус, идущий на Кавказ, вполне одобрил.
Итак, весною 1844 г. я в третий раз поехал на Кавказ, прямо в Ставрополь, куда стягивались войска 5-го корпуса, стоявшего до того времени около Одессы.
Когда я приехал, то начальник 13-й дивизии, генерал Соболевский послал меня произвести следствие о беспорядках, происшедших в Белостокском полку. Может быть, он рассчитывал, что я, как кандидат в полковые командиры, буду с особенным старанием все раскапывать, чтобы очистить себе вакансию. Однако, по тщательно произведенному мною следствию, оказалось, что в происшедших беспорядках полковой командир Скалон ничем не виноват. Между тем, хотя я был переведен в Пражский полк, но мне поручили командовать 1-м батальоном Белостокского.
В числе высылаемых подкреплений проходили через Ставрополь резервные маршевые батальоны, назначенные на пополнение убыли в кавказских полках. Беспорядок в этих батальонах быль ужасающий. Впоследствии, когда приехал уже князь Воронцов, было произведено строгое следствие, и не только батальонные командиры, но и сам начальник этих маршевых батальонов, генерал Тришатный (Александр Львович) были отданы под суд. Сначала же никто не рисковал притронуться к этому делу.
Однажды, при проходе такого батальона, я получаю предписание принять его и на другой же день вести далее, в Темир-хан-Шуру. Отправляюсь принимать батальон. Оказывается, что вся одежда изорванная, сапоги дырявые, набрюшников нет; кроме того, люди заявили претензии, что дорогой их заставляли работать и ничего не платили.
Командир стал предлагать мне выдать деньги на исправление того, что недостает; но я не счел возможным вести на другой день батальон и рапортом донес в каком он виде, прося три дня сроку для приведения всего в порядок и окончания расчетов по заявленным претензиям. В то же время я просил дать в мое распоряжение все швальни, чтобы обмундировать людей как следует, так как становилось холодно, и, по-моему, было безбожно вести их далее оборванными, без набрюшников и в рваных сапогах.
В ответ получаю предписание: "минуя все препятствия, принять батальон и немедленно вести далее". Я на это, конечно, послал рапорт о болезни, и командиру, приведшему батальон пришлось самому вести далее свою оборванную команду.
Через несколько дней в штаб нашей дивизии пришло предписание генерала Гурко о том, чтобы я принял Прагский полк от вышедшего в отставку полковника Левшина. Тогда я рапортом "уведомил о выздоровлении" и поехал принимать полк. Это пришлось делать не особенно аккуратно, так как, например новые мундиры и разное иное полковое имущество находилось еще или в Херсоне, или на пути к полку. Многое пришлось принять на веру. Не ехать же было в Херсон.
Мой полк был двинут в Грозную. Это происходило уже по прибытии на Кавказ нового начальника князя Воронцова (Михаил Семенович). Начались "дела" с горцами, но на первых порах не особенно серьезные. Со 2-м батальоном своего полка я участвовал в жарком бою при Чахкери, в Аргунском ущелье. Потом было ночное дело близ Воздвиженского укрепления. Тут в составе отряда было 6 батальонов: 2 куринских, 2 навагинских и 2 моих, пражских. Солдаты наши вообще превосходные, и после нескольких "дел" я уже не замечал большой разницы между старыми кавказскими полками и моим пришедшим из России.
Зиму эту я провел в станице Червленной; а весной отряд стал собираться в крепости Грозной для знаменитой экспедиции в Дарго. Воронцов назначен был на Кавказ весною 1845 года. Нейдгардт уехал из Тифлиса совсем сконфуженный, среди общего против него неудовольствия. Не было отрасли военного или гражданского управления, где бы он не напутал. И в отношении местного населения он отличался полнейшим незнанием быта и обычаев, а потому делал бестактности, приводившие к прискорбным последствиям.
Так, например, на своих балах он, для увеселения гостей, заставлял молодого султана Илисуйского танцевать лезгинку, не зная того, что, по их правилам, высший не должен танцевать перед низшими. Султан лезгинку танцевал, но считая это за унижение своего достоинства, полагал что главный начальник края умышленно его оскорбляет и подготовляет этим к лишению его звания. Это повело к тому, что он завел сношения с Шамилем. Когда измена султана обнаружилась, пришлось покорный дотоле Илису брать штурмом, а султан бежал в горы и сделался нашим непримиримым врагом.
С прибытием князя Воронцова и с приходом подкреплений все ободрились. В отношении военных действий собственно на Кавказе у него было мало опытности, так как он хотя и служил там молодым офицером, но уже давно, при кн. Цицианове, и то недолгое время. Теперь приехав на Кавказ он, прежде всего, обратил внимание на разные злоупотребления по военному хозяйству; но и тут надо сказать, что им подчас допускались крупные несправедливости.
Он иногда любил слушать наушников и слишком был неосмотрителен в своих решениях. Известная история с полковым командиром, флигель-адъютантом Копьевым может служить тому примером. Копьев положительно пострадал вследствие армянских интриг. Все армяне-подрядчики были недовольны тем, что он взялся сам продовольствовать свой полк за более дешевую цену, чем требовали подрядчики интендантства.
Начались доносы Воронцову, у ворот квартиры которого стоял ящик, для опускания в него письменных просьб и заявлений. По доносам началось следствие, которое посланный князем Воронцовым Грекулов вел очень пристрастно. У Копьева отняли полк, он сидел в крепости, был лишен флигель-адъютантства; но на Кавказе все были уверены, что он наказан напрасно. Впоследствии ему удалось оправдаться и он получил другой полк, в России, а потом командовал бригадою.
Из кавказских генералов того времени было много замечательных. Граббе, Клюки-фон-Клугенау достаточно известны. По храбрости своей и опытности еще был замечателен генерал Лабынцев (Иван Михайлович), человек без всякого образования, грубый, неотесанный, с большими странностями, но и с большими военными дарованиями. Его посылали всегда в самые трудные места, и он постоянно командовал арьергардом, что на Кавказе считалось опаснейшим постом. Лабынцев был ворчун и всегда недоволен действиями других, на что часто имел полное основание.
Помню хорошо, в какое он пришел негодование, когда Воронцов, уйдя из-под Дарго, представил к "георгию" начальника своего авангарда, генерала Белявского (Константин Яковлевич). Воронцов тогда еще не вполне освоился с Кавказом; уходить из-под Дарго ему было трудно; на середину отряда, где он был сам, горцы производили отчаянные атаки. Но еще труднее было Лабынцеву, так как все усилия неприятеля были направлены на арьергард. Белявскому было всех легче.
Горцы даже умышленно бросали позиции и отступали, чтобы авангард ушел как можно дальше от главной колонны и арьергарда. Лабынцев основательно обвинял Белявского в том, что он шел слишком скоро и тем особенно затруднял его положение. И вдруг, за такую неумелость дают Георгия. Когда я, после Дарго, увидался с Лабынцевым, он с негодованием стал мне рассказывать о трудном положении, в которое его ставил быстро уходивший авангард.
В другой экспедиции, под начальством Граббе, Лабынцев тоже командовал арьергардом. "Дело" у него было жаркое. При одном из натисков горцев он схватил ружье убитого и дрался как простой солдат. По окончании дела Лабинцев стал упрекать Граббе за слишком, по его мнению, быстрое отступление главных сил отряда, оставляя его в таком затруднительном положении, что он вынужден был сам драться с ружьем в руках.
На последнее обстоятельство он особенно напирал, как будто оно служило неопровержимым доказательством. Граббе это, наконец, надоело, и он закончил разговор, сказав: "Мне очень жаль, ваше превосходительство, что в сегодняшнем "деле" у меня было одним солдатом больше и одним генералом меньше".
Другие публикации:
- Об Андрее Михайловиче Симборском в Динабурге (Из воспоминаний барона Василия Алексеевича фон Роткирха)
- "Выкупить несколько семейств и перевезти их в Калифорнию" (Из "Записок" декабриста Дмитрия Иринарховича Завалишина)