Из письма А. П. Ермолова к М. С. Воронцову (18 апреля 1846 г.)
"Здесь Государь (Николай Павлович) изволил рассказывать, что он приказал подвергнуть военному суду полковника Копьева, лишив его достоинства флигель-адъютанта. Жаль чрезвычайно, что мог заслужить наказание офицер известный блистательной храбростью, отличных способностей и имевший такую карьеру, которая обещала ему самую лестную будущность.
Разрушить её таким постыдным образом непростительно; немногим в молодых летах дает судьба такую завидную дорогу по службе. Воображаю, сколько досадно должно быть это Императору; а сколько повредило это несчастному бывшему командиру Эриванского карабинерского полка, разжалованному князю Дадианову (Александр Леонович), это я знаю: надеялись испросить некоторое облегчение продолжающемуся уже девять лет его наказанию; но теперь и приступить к тому не осиливаются, ибо в памяти Государя возобновилось его преступление.
Из письма государя Николая Павловича к И. Ф. Паскевичу (Новочеркасск, 21 октября (3 ноября) 1837 г.)
Общая зараза своекорыстия, что всего страшнее, достигла и военную часть до невероятной степени, даже до того, что я вынужденным был сделать неслыханный пример на собственном моем флигель-адъютанте. Мерзавец сей, командир Эриванского полка кн. Дадиан, обратил полк себе в аренду и столь нагло, что публично держал стада верблюдов, свиней, пчельни, винокуренный завод, на 60 т. пуд сена, захваченный у жителей сенокос, употребляя на всё солдат; в полку при внезапном осмотре найдено 534 рекрута, с прибытия в полк неодетых, необутых, частью босых, которые все были у него в работе, то есть ужас!
Если будешь писать мне, скажи, в чем состоит вина несчастного (здесь Копьева)".
Из письма князя М. С. Воронцова к А. П. Ермолову (Нальчик, 5 мая 1846 г.)
Я здесь сижу у стола, на котором пишет обыкновенно Голицын (Голицын-Прозоровский Александр Федорович) и на котором лежат два закона, которые служат ему руководством: Коран во французском переводе и твоя прокламация, и положение на счет кабардинского народа. Я это письмо начал в Нальчике, продолжал сегодня 12 числа во Внезапной, а кончу, надеюсь, в Шуре. Из Шуры постараюсь отвечать на разные пункты письма твоего; между тем скажу теперь о причине, по которой отдан под суд полковник Копьев.
Он обвиняется в трех пунктах:
1. Жестокое наказание в 1844 году одного мастерового слесаря, за какой-то ключик, дурно сделанный для его шкатулки и от которого он исчах и скоро умер в госпитале; смерть его показана иначе, и наказание даже не записано в штрафной книге.
2. За фальшивое донесение, вот по какому случаю. В прошлую осень рядовой, также мастеровой команды, повесился; в полку делали следствие о сём и донесли бригадному командиру, "что никакой причины на это не открылось кроме той, что тот рядовой был пьяница". Время было выбрано, когда бригадный командир генерал Врангель (Александр Евстафьевич) был в отсутствии.
Тот же полковой командир Копьев вышел и бригадным, дело велел предоставить воле Божьей и донес в Главный Штаб, что никаких причин не открылось.
По дошедшему до меня сведению, послано исследовать и вышло, что рядовой повесился после наказания, также жестокого, за то, что он будто без позволения делал для какого-то генерала мебель и что по вскрытии тела медиком найдены сильные знаки наказания, которые медик скрыл, равно как и офицер при вскрытии бывший, и что фельдшера даже показали, что в ранах были остатки палок или розог.
3. Он был, по-прежнему еще утверждению Нейгардтом (Александр Иванович), поставщиком провианта в своем полку и давал солдатам такую муку, что они теряли 10 % на очистку, которых он им не вознаграждал. Два раза на этот счет были жалобы и ему замечания; наконец, при последнем следствии найден в той же несчастной мастеровой команде, которая не имела способов как в ротах очищать муку, такой хлеб, который, по сделанному формальному акту, назван отвратительным и вредным.
Вот, любезный Алексей Петрович, за что Копьев отдан под суд.
По моему мнению, и по моей совести причины более, нежели достаточные. О прежней его службе, которую ты называешь блистательной, я ничего не знаю; знаю только, что в последние годы здесь он нигде не был, никуда не просился; а теперь, когда два батальона его полка назначены в экспедицию, он не только не просился с ними идти, но беспрестанно ходатайствовал, чтобы первый батальон оставался на месте...
Он опять просил об этом бывшего начальника штаба, даже после того когда я ему сказал, что с такими правилами он не будет находить благородных людей, чтобы служить офицерами в уважаемом Грузинском гренадерском полку (здесь Копьев был командиром этого полка).
Все его занятия были по провиантской части и формированию мастеровых, которых я с самого начала прогнал несколько десятков из Тифлиса, между прочими одного парикмахера, прекрасного гренадера, который учился сей благородной науке у французского парикмахера в Тифлисе, взамен другого, который у того же парикмахера учился и в прошлом году, купаясь в Куре, утонул. Правда, что на это была причина; ибо Копьев сам носил парик и для того желал иметь настоящего для сего артиста.
Впрочем, я сначала донес чрез военного министра, что конфирмации по делу Копьева я здесь не положу, а все дело отправлю с одним только моим мнением на рассмотрение генерал-аудиториата и высочайшее разрешение Государя Императора.
С Дадиановым поступлено может быть и слишком строго, и может быть от того самого и последствия не были совершенно удовлетворительны; злоупотребления в том же роде продолжались и теперь еще не вовсе искоренились.
Из Тифлиса я выслал осенью к ближним своим полкам 620 человек, т.е. сильный батальон, которые были там без пользы и в противность закона. Всего труднее справиться по сенокосам, которые почти везде сделались спекуляцией полковых командиров; привести это в совершенный порядок очень трудно, почти невозможно, но буду стараться, сколько сил будет. За прошедшее не взыскиваю; стараюсь только, чтобы на будущее время всего этого было менее".
(Позднее спрашивали князя Воронцова, для чего, он в последний раз, как у него был Копьев (не знавший о произведённом над ним тайном следствии), не преставал оказывать ему знаки самой утонченной вежливости, между тем как участь его уже была решена. Князь отвечал: "Из жалости; мне хотелось продлить ему минуты спокойствия").
