Глава 14
На следующее же утро я собрала свои и Олюшкины вещи, попросила няню присматривать за квартирой, потом села в машину и поехала в Волхов, к родителям. Они были обрадованы и встревожены моим внезапным появлением. Пришлось им рассказать, что у меня с главврачом возникли «некоторые трения». Разговор происходил в главном штабе семьи Печерских, коим с незапамятных времён (помню, так ещё делали бабушка с дедушкой), является кухня.
Мама поставила самовар (правда, не дровяной, поскольку с ним много возни, электрический), и теперь мы пили чай с вишнёвым вареньем, заготовленным ещё прошлой осенью. Насколько я знаю, у моих родителей в подполе много всякого припасено. Это для кого-то осенняя пора – очей очарованье, а мои перемывают овощи и фрукты, выращенные на своём приусадебном участке, сушат, режут, варят-парят и всё прочее, а потом закатывают в банки. Мама лепит к ним бумажки, пишет карандашом, что внутри и какого года «производства», затем папа спускается вниз с фонариком и аккуратно ставит на полки.
– Это что-то новенькое, – ворчит отец, прихлёбывая чай. Он делает это шумно, поскольку не признаёт тёплый или даже горячий. Только кипяток, чтоб пар поднимался. Как ему это удаётся без серьёзных ожогов слизистой, не понимаю. Возможно, годы тренировок даром не прошли. Слизистая умеет адаптироваться к высокой температуре, но не к такой же! Мама, слушая прихлёбывания папы, привычно морщится. Она этот звук терпеть не может, а я улыбаюсь: всё как всегда, ничего не меняется. Это и хорошо.
– Что новенькое, папа?
– Я про отстранение. Не слышал, что в законодательстве такое есть.
– Ну, а как же военные, полиция? – спрашивает мама.
– Сравнила. Элли у нас что, офицер? – хмыкает отец.
Мама пожимает плечами и тоже тянет в себя ароматную жидкость. Она любит чай пить из блюдца, которое держит на ладони правой руки на манер купчихи с картины Кустодиева.
– Папа, главврач так сказал, поскольку он собирается назначить заседание врачебной комиссии. Это совещательный орган при клинике…
– Да понял, не глупее паровоза, – бурчит недовольный отец. – «Особая тройка» ещё скажи. Сядут, поболтают, а потом вынесут вердикт: уволить.
– Не думаю, что до этого дойдёт, – улыбаюсь пессимизму родителя.
– Что ты, в самом деле, пугаешь! – ворчит на него мама. – Наша Элли – заведующая отделением. Может, это медсестру можно просто уволить или врача. А она – руководящий работник.
– Наруководила уже, смотрю, – хмыкает отец. – Давай, поведай нам, как ты здесь оказалась, большой начальник.
Рассказываю некоторые особенности моих отношений с Вежновцом. Папа слушает, только пыхтеть начинает всё чаще, – как закипающий чайник. Мама посматривает на него и тоже недовольно качает головой. Но вывод, сделанный ими, неожиданно противоположный:
– Какой он всё-таки противный, этот Вежновец! – восклицает мама.
– Сама виновата, – выносит вердикт папа.
Поднимаю брови и смотрю на него удивлённо. Думала, оба на мою сторону.
– Поясни-ка?
– А чего тут непонятного? Он главврач, его туда не просто так посадили. Коль так, ты должна слушаться и выполнять приказы.
– Ты же сам сказал: я не офицер.
– И что? Приказы разные бывают. Внутреннего трудового распорядка, например. А ты чего полезла поперёк? Тебе больше других надо? Сидела бы и молчала в тряпочку.
– Да, Эллинушка, – произносит мама, и меня в тысячный раз коробит от этого слова. Ну сколько её просить не говорить так?! – Зачем же ты ссоришься с главврачом. Конечно, он… нехороший человек, я уже поняла. Но всё-таки… у вас главный. Ох… вот уволят тебя, что делать будешь?
– Пусть только попробуют, – отвечаю хмуро. – Если Вежновец думает, что я так просто сдамся, то сильно заблуждается.
Родители качают недовольно головами. Но переубеждать их в том, что у главврача руки коротки, и ничего он со мной не сделает, а только хочет в сотый раз показать, кто в клинике хозяин, не хочу. Они люди старой, советской закалки, когда начальников, как правило, выдвигали за заслуги, и потому их, людей авторитетных, следовало слушаться. Я не оспариваю таланты Вежновца в плане хирургии. В операционной лощёный самовлюблённый тип превращается в светлого ангела, держащего в руке скальпель. Но в остальное время… Это я ещё не рассказала родителям, как Иван Валерьевич заставил хирургическую бригаду (и меня в том числе) спасать его пса!
День проходит незаметно, хотя для меня, привыкшей к постоянной работе, довольно скучно. Мы с Олюшкой ходим на прогулку, прогуливаясь по Октябрьской набережной и глядя на Волхов. Правда, в это время года он не так живописен, как летом. Да и набережной эту улицу, что тянется вдоль левого берега, назвать сложно. Не как в Питере, где можно много километров идти рядом с закованные в гранит воды.
Но всё-таки дышится мне здесь спокойно. Почему-то совершенно не хочу вспоминать всё связанное с работой. За исключением, конечно, тех людей, которым я могла бы помочь, а вместо этого… С другой стороны, теперь у меня много свободного времени, и всё оно достаётся моей Олюшке. Я постоянно улыбаюсь ей, а она – мне, и это ли не женское счастье?
Мы возвращаемся домой около пяти часов, потратив более полутора на прогулку, и я уже начинаю немного волноваться: как бы моя радость не простудилась. Заходим домой, раздеваемся… нам прерывает стук в дверь. Кто-то прошёл за нами, поскольку я, кажется, забыла закрыть калитку. То есть это давняя привычка: тут не от кого запираться, вот и прошла сразу к дому, неся Олюшку на руках – утомилась она, стала хныкать. Значит, хочет спать.
– Вы ждёте гостей? – спрашиваю родителей.
Отрицательно мотают головами.
– Пойду, гляну, кого там принесло на ночь глядя, – ворчит отец. Он выходит в прихожую, я слышу через комнату глухие голоса. Кажется, пришёл мужчина.
– К отцу, наверно. Сосед, – предполагает мама. – Он у него давно перфоратор клянчит.
Я пожала плечами. Раздела Олюшку, отнесла в комнату, уложила спать. Моё счастье уснуло, как только мы оказались в тепле, и даже не подумала просыпаться, пока я с ней возилась. Пощупала ей лобик. Не горячий, всё хорошо. Да и с чего бы ей простужаться? Улыбнулась себе: наверное, так же много лет назад мама думала, когда приходила меня вот так же проведать, спящую.
Я вышла на кухню. Выглянула в окно, чтобы понять, не ушёл ли сосед. Нет, мужские голоса в прихожей ещё звучали.
– Чего-то долго они там. Обычно отец ему отказывает, тот сразу уходит, – задумчиво произносит мама, протирая полотенцем посуду – пока нас не было, они с отцом пили чай.
– Не знаю. Может, сосед ещё чего выпрашивает.
Скрипит дверь, в дом входит папа. Лицо хмурое, недовольное.
– Элли! – зовёт меня.
– Да, папа?
– Там по твою душу. Хотел ему вывеску попортить… А, сами разбирайтесь! – он махнул рукой и протопал в зал, где, судя по скрипнувшим пружинам, уселся в любимое кресло напротив телевизора. Это место стало его центральным в доме после того, как мы с братом подарили родителям большой ЖК-телевизор. «Лучше бы маленький подарили, – ворчала мама. – Отца теперь от него веником не отгонишь! Вон, в саду заросло всё бурьяном!» Но мы-то знаем – она преувеличивает. Всё боится, что папа превратится в ленивого домоседа. А он у нас наоборот, непоседа. Видимо, я в него.
Мне стало интересно: кому и за что папа решил «вывеску попортить»? Я накинула тёплую вязаную кофту, вышла в прихожую, тихо прикрыла за собой дверь и, глянув на гостя, обомлела: передо мной стоял, смущённый и сильно небритый, Гранин.
– Ты… что здесь делаешь? – поборов сильное волнение, спрашиваю его. – Тебя… выпустили?
– Как видишь, – улыбается Никита. – Сам не ожидал, если честно. Вчера утром пришли, сказали, что уголовное дело в отношении меня прекращено за отсутствием состава преступления, а меня из обвиняемого сделали свидетелем. Ну, и сразу же отпустили. Дали денег на обратную дорогу. Я приехал поздно ночью. Утром первым делом в клинику, а мне Туманова говорит: мол, Элли отстранили от работы до особого распоряжения Вежновца. Я к нему, так не пустили, представляешь? Этот хитрый мерин аннулировал мой пропуск. Мне сказали, вместо меня уже и человека на работу взяли. Верно?
– Да, его зовут Владимир Иванович Шилов, только он и для меня тёмная лошадка. Его, кстати, персоналу клиники пока не представляли, – отвечаю автоматически, а у самой сердце колотится. На пороге этого дома Никита Гранин последний раз был очень много лет назад. Всего один раз. Пришёл, чтобы сказать, что уезжает из города. Только меня не застал, а папа нарычал на него, заставив уйти поскорее.
– Но что ты здесь делаешь? – удивлённо спрашиваю.
– Приехал поблагодарить, – Гранин поспешно расстёгивает куртку и достаёт оттуда букет цветов. Это три маленькие алые розы. Как они выжили на таком холоде? Гость протягивает их мне, я беру, словно находясь под наваждением.
– Спасибо. Но… благодарить за что?
– За моё освобождение, конечно, – улыбается Никита.
– С чего ты взял, будто я в этом участвовала?
– Не отпирайся, – говорит гость. – Мне уже сказали, что если бы не твоё заступничество, а также твоих покровителей, сидеть бы мне ещё неизвестно сколько.
В разговоре повисает пауза. Я не хочу признаваться Гранину в том, что действительно содействовала его освобождению. Ведь это сделает нас ближе, а мне такого совсем не хочется. Да и память об Артуре Куприянове ещё слишком свежа в душе. Эта глубокая рана почти затянулась, но ещё кровоточит, а значит в моём сердце пока нет места для мужских сантиментов. Даже если они исходят от отца моей дочери.
– Олюшка здесь? – словно прочитав мои мысли, спрашивает Никита.
– Да.
Он замолкает. Вижу: переминается от нетерпения с ноги на ногу.
– Тётенька, дайте попить, а то так есть хочется, аж переночевать негде? – предваряю его просьбу с улыбкой.
– Как ты?.. А, ну да, – невесело усмехается Гранин. – Я даже и просить не решаюсь. Всё равно ведь откажешь.
Что меня тянет за язык? Какая сила неведомая?
– Не откажу, – отвечаю негромко, и эти слова будто произносит кто-то другой вместо меня.
Никита озаряется счастливой улыбкой.
– Пять минут. Потом ты уйдёшь, – сразу ставлю условия. – И смотри, тише. Она спит.
Гранин быстро стягивает куртку и не вешает её, а бросает на пол. Снимает обувь. Он одет незамысловато: джинсы, водолазка. Поправляет сбившиеся на лоб волосы и идёт за мной с видом разведчика, проникающего в тыл врага. Иду первой, чтобы предупредить родителей. Мама смотрит на вошедшего Никиту с растерянным видом, потом здоровается и даже предлагает ему посидеть, выпить чаю. Её привычное гостеприимство намного выше всего того нехорошего, что она знает о нежданном госте. Отдаю ей букетик и прошу поставить в воду.
Отец демонстративно делает вид, что ничего не замечает. Он смотрит футбол.
Я показываю Гранину, где ванная, прошу вымыть руки. Не хватало ещё, чтобы инфекцию с собой притащил. Он послушно выполняет распоряжение, потом выходит и вижу, что даже лицо как следует протёр, – постарался. Усмехаюсь тайком, а потом иду в комнату, где спит Олюшка. Никита заходит в комнату на цыпочках, приближается к кроватке. Смотрит на маленькую долго, минуты две. Потом шепчет с нежностью, широко улыбаясь:
– Наша принцесса.
Вдруг проводит рукой по лицу. Что это такое? Слёзы?! Но Гранин так быстро их смахнул, что даже не успела рассмотреть.
– Она такая красивая. Можно мне…
– Только аккуратно, не разбуди, иначе будет хныкать до полуночи.
Никита осторожно протягивает руку. Гладит Олюшку по голове, касается немного пухлых щёчек, ладошек. Вдруг он поднимает глаза, и я вижу в них его любовь. Не только к нашей дочери, но и ко мне.
– Я снова полюбил тебя, когда узнал, что ты родила Олюшку. Ты вдруг появилась снова в моём сердце. Заполнила его полностью. Все эти годы я пытался что-то найти, но даже не знал, что ищу. Пока не случилось это событие. Элли, ты всегда была тем, чего я хотел, в чём нуждался и без чего не мог жить, – говорит Гранин, заставляя моё сердце колотиться.
Не знаю, что ему ответить на это. Беру себя в руки спустя некоторое время.
– Никита, тебе пора, – говорю шёпотом.
– Да, конечно, конечно, – соглашается Никита без малейших попыток задержаться. Он идёт в прихожую, быстро одевается. – Спасибо тебе за всё, Элли, – говорит на прощание. – Я возвращаюсь в Питер. Насчёт работы не волнуйся. Вежновец скоро передумает.
Гранин выходит за дверь, спускается по крыльцу. Оборачивается на секунду:
– Я вас очень люблю, – говорит и спешно уходит. Потом слышу, как завелась и поехала машина. У меня на душе целая буря чувств. А ещё представляю, какой сейчас разговор будет с родителями.
Однако вечер неожиданно заканчивается очень мирно. Когда Олюшка проснулась, мы садимся ужинать. Мама хлопочет вокруг нас, то ставя тарелки, то накладывая еду, папа хотя и выглядит смурным, но не ворчит. Лишь не выдерживает и спрашивает:
– Чего этот приезжал?
– Поддержать, – отвечаю. Если я скажу им, что Гранина только-только из СИЗО выпустили, то могу представить их реакцию. Будет, как в фильме «Калина красная», когда родители главной героини узнали, кем является их нежданный гость.
После ужина раздаётся телефонный звонок. Вижу имя того, кому понадобилась, и заранее улыбаюсь.
– Милочка, вы окончательно с ума сошли? Решили, что вы «наше всё» и отправились в ссылку? – неожиданно спрашивает Народная артистка СССР.
Я даже сначала не пойму, как ей ответить.
– Да не тушуйтесь, – хрипло смеётся Изабелла Арнольдовна. – Это я на ночь глядя биографию Пушкина зачем-то принялась читать. Вы мне напомнили. Короче, Эллина. Завтра в 12 часов к вам прибудет важный гость. Примите, как полагается.
– Можно узнать, кто это будет?
– Узнаете, а пока помните: пока я жива, никто вас и пальцем тронуть не смеет, – говорит Копельсон-Дворжецкая.
– А потом? – вырывается у меня, становится стыдно.
– Хороший вопрос, – хмыкает собеседница, совершенно не обидевшись. – Ничего, найду себе преемницу. Передам в надёжные руки. Ну, а теперь спать. Вам завтра душевные силы понадобятся.
Изабелла Арнольдовна прекращает разговор, я же остаюсь в полном недоумении.