Глава 99
Иду по коридору и вижу, что Геннадий, муж несчастной Светланы, сидит возле неё. Останавливаюсь и смотрю, приоткрыв дверь. Рядом останавливается Артур.
– Ты чего? – спрашивает меня.
– Мне нужно… – сглатываю ком в горле, – поговорить с ним. А я стою тут и боюсь зайти.
– Трусишка ты моя, – нежно произносит Куприянов и заходит внутрь.
– Она вышла купить нам кофе, – начинает рассказывать мужчина, когда встаю рядом. – И всё.
– Геннадий, можно поговорить с вами в коридоре? – спрашивает его Артур.
– Нет… я не могу от неё отойти, – отвечает муж погибшей. – Не могу.
– Нам предстоит очень нелёгкий разговор, – объясняю нашу заинтересованность в общении.
– Мы должны провести осмотр тела на предмет насильственных действий сексуального характера, – поясняет Артур.
Геннадий закрывает глаза и глубоко вздыхает. Я понимаю, насколько ему сейчас трудно. Конечно, не в той же мере, как он сам чувствует. Но сопереживание – неотъемлемая часть работы врача. Без этого мы становимся сухими исполнителями, бездушными роботами. В этом случае лучше менять вид деятельности. Нет врача без эмпатии!
Я мягко кладу руку на плечо Геннадия:
– Прошу вас, давайте отойдём.
Он медленно поднимается.
– Простите меня, но я обязан спросить, – очень вежливо говорит Артур. – За последние трое суток вы вступали в интимную близость с вашей женой?
– Зачем вам это? – удивляется Геннадий.
Куприянов смотрит на меня, ища поддержки.
– Если мы найдём следы сношения, мы должны знать, что оно было не с вами, – поясняю я.
Геннадий медленно качает головой и, роняя слёзы, произносит, глядя в пол:
– Нет…
Он выходит из палаты, напоследок обернувшись. Бросает последний взгляд на любимую женщину и оставляет её. Куприянов сопровождает его. Я остаюсь, переполненная грустью, и после вызываю медсестёр, чтобы ассистировали. Но закончить не получается: меня вызывают в хирургическое отделение. Сообщают, что состояние Зарифа ухудшилось, ему необходимо сделать срочную операцию.
– Ну что, Элли, хочешь снова попробовать себя в роли хирурга? – спрашивает Заславский.
– Конечно, Валерьян Эдуардович! – соглашаюсь без промедления. Работать с ним, даже просто ассистировать – это большая честь. Ну, а на время операции отделением покомандует Лидия Туманова, ей не впервой. К тому же пока нет большого наплыва больных, она справится.
Вскоре мы стоим в рентген-кабинете и смотрим на снимки.
– Кровоточит внутренняя подвздошная артерия, – замечает Заславский. – Нужна эмболизация.
– Другие сосуды целы? – спрашиваю.
– Да, ему повезло. Хотя… перелом таза, разрыв сонной артерии, вывих бедра, разрыв подвздошной… не исключено, что вся врачебная рать не сможет Шалтая-Болтая собрать.
В этот момент входит капитан Багрицкий. Нет, он не вездесущий, он всюду-нос-сующий какой-то!
– Выйдите, мы сейчас включим рентген, – предупреждаю его.
– У меня ордер на изъятие улик, – сообщает следователь. – Обвинение против него изменилось.
– Что вы хотите сделать?
– Взять отпечатки и соскоб из-под ногтей. Перед вами убийца. Надеюсь, никто препятствий мне чинить не станет?
Мы с Заславским переглядываемся. Во взглядах читается недоумение: когда это в нашей клинике подобное случалось, чтобы медперсонал мешал работе правоохранительных органов?
– Пожалуйста, делайте, что вам нужно, – разрешает Заславский. – Только будьте любезны, поскорее. Нам ещё пациента оперировать. Да, Элли, – обращается ко мне, – придётся отложить на пару часов, поскольку график сместился. Придёшь потом?
– Конечно.
Когда возвращаюсь в отделение, встречаю там нашего нарколога, Святослава Моисеева. Разговор заходит о Гоше.
– Если он не хочет лечиться, я бессилен, – говорит коллега.
– А если он не бросит пить, то угробит себя или кого-то ещё.
– Я могу посоветовать лечебные программы.
– Предлагала. Отказывается. Можно его положить к вам принудительно?
– Нельзя вытащить человека из дома за то, что он алкоголик, – поясняет нарколог.
– А если убедить мать?
– Это можно, – говорит Святослав.
Что ж, будем пробовать.
– Эллина Родионовна, – сообщает администратор, – вам звонила какая-то Анна. Очень хочет вас видеть.
– Спасибо.
Смотрю на часы и понимаю, что есть время пообщаться с ней, пока молодую маму не отправили в тюрьму. Мне совсем не хочется идти к ней, я искренне не люблю наркоманок, которые гробят себя и нерождённых детей. Но в данном случае нахожу в себе силы для разговора. Когда захожу в палату, Анна держит на груди своего сынишку. Здороваюсь.
– Это Гришенька, – говорит она.
– Он прелесть, – улыбаюсь.
– Меня отправляют обратно в тюрьму, – говорит Анна, покачивая младенца. – Поговорите с кем-нибудь, чтобы Гришеньку оставили со мной.
– Анна, так будет только хуже, – отвечаю.
– Это всё из-за вас. Если бы не вы, я бы сейчас тут не находилась.
– Я сделала как лучше для вас и ребёнка.
– Я буду сидеть два года. Думаете, это для него лучше?
– Понимаю, как вам тяжело. Но если вы сможете взять себя в руки, и вам поверят, то наверняка вернут сына.
– Почему вы так уверены в себе? – начинает закипать Анна.
Входит медсестра и сообщает, что прибыли полицейские.
– Можно подождать ещё хоть немного? – с надеждой и нервно спрашивает её бывшая наркоманка.
– Вы знаете правила. Детей в тюрьме держать нельзя, – строгим голосом отвечает медработник.
– Это неправильно, я знаю, – бормочет Анна. – Это я виновата. Но я ему нужна! Я его мама! Эллина Родионовна, помогите!
– Я ничего не могу сделать.
– Доктор Печерская!
– Простите, Анна, – говорю и спешно выхожу.
– Это же всё из-за вас! – кричит роженица и переключается на медсестру: – Дайте мне побыть с ним хоть немного! Прошу, умоляю! Ему со мной хорошо. Я знаю, что нельзя, но пожалуйста!
Пока иду по коридору к лифту, слышу вопли Анны. Она умоляет, уговаривает, но всё без толку. Мне жаль её. Но, в то же время, понимаю: ей некого, кроме себя, винить в создавшейся ситуации. Говорят, что наркомания – это болезнь. Не верю. Для меня это что-то другое. Нечто вроде желания иметь кайф, и чтобы за это ничем, кроме денег, не расплачиваться.
После такого мне надо успокоиться. Но как? Дела-то ведь не ждут. Надо вернуться в палату, где лежит тело Светланы, и закончить осмотр. Беру с собой Артура, – морально мне сейчас очень тяжело. Берём мазки, образцы жидкости и мягких тканей. Светим ультрафиолетом.
– Вижу пятно, – говорит Куприянов. Подаю ему ватную палочку. – Похоже на сперму. Так и есть.
– Что ж, надеюсь, это поможет собрать против преступника прочную доказательную базу.
– Ты рассуждаешь, как настоящий юрист, – замечает Артур.
– С теми вещами, которые происходят в моей жизни, поневоле станешь.
Когда оказываюсь у себя в кабинете, раздаётся звонок, и доктор Кузнецов, поздоровавшись, просит меня о необычном одолжении. Говорит, что пришёл сдать психологический тест. Но… слишком волнуется, чтобы сделать это в одиночку. Просит составить ему компанию. Я соглашаюсь, договариваюсь с доктором Вистингаузеном. Тот говорит, что без проблем, если не буду мешать. Вскоре мы сидим втроём в кабинете психиатра.
Олег Михайлович показывает Кузнецову картинку.
– Это вулкан, – безошибочно отвечает тот. – Этна или Везувий, а может Ключевская сопка, уж не знаю.
– Вулкан годится, – улыбается Вистингаузен.
– Смех да и только, – ворчит Трофим Владимирович. – Я как лабораторная крыса.
– Давайте продолжим, – спокойно увещевает психиатр.
– Хорошо. Хотя бы сыром наградили, – усмехается Кузнецов.
– Что это? – показывает Вистингаузен следующую картинку.
– Бокал для мартини без ножки.
– Или?
– Конус, – отвечает Трофим Владимирович после некоторого раздумья. – Правильно?
Меня так и подмывает подсказать: «Воронка», но я обещала молчать.
– Ладно, пойдём дальше. Что это?
– Такое приспособление, чтобы класть лёд в мартини, – поясняет Кузнецов.
– И оно называется?.. – задаёт психиатр наводящий вопрос.
Трофим Владимирович морщится, крутит пальцем перед собой, пытаясь вспомнить.
– Да назовите, как угодно.
– Это щипцы.
– Ладно, щипцы. Какая разница? – он явно начинает раздражаться.
– А это? – следующая картинка.
– Слушайте, хватит! – не выдерживает Трофим Владимирович и встаёт.
– Мы ещё не закончили, – пытается урезонить его Вистингаузен.
– Хватит, это нелепо! Я не собираюсь играть с вами в какие-то дурацкие угадалки.
Кузнецов смотрит на меня в поисках поддержки. Я хмурюсь. Он тут же стихает, садится, извиняется. Тест продолжается и заканчивается минут десять спустя. После Вистингаузен просит нас подождать снаружи. Выходим, садимся у стены.
– Кофе хотите? – спрашиваю коллегу.
– Почему бы нет? – отвечает Трофим Владимирович.
– Как ваши дела? Мы так и не поговорили об этом.
– Для врача без практики сносно.
– Я звонила вашему сыну, он приедет в клинику.
– Ой, нет! Ну зачем? – недовольно ворчит Кузнецов. – Я только что был у невропатолога и сказал, что не хочу, чтобы кто-то из членов семьи знал.
– Вас не включат в исследование, если кто-то не будет постоянно контролировать приём лекарств.
– Сын не будет со мной нянчиться, – убеждённо говорит Трофим Владимирович.
– Когда-то вы за ним ухаживали, теперь его очередь.
– В том-то и дело. Я всегда был так занят работой, что больше ни на кого времени не хватало.
– Пусть ваш сын решит сам, – говорю коллеге.
– Я не хочу обременять его, – поясняет Кузнецов.
– В нашей клинике испытывают новый препарат. Он может задержать процесс.
– Месяцем больше, месяцем меньше, какая разница? – пожимает плечами коллега. В этот момент мы пьём кофе из пластиковых стаканчиков. На этом этаже есть кофейный автомат. Мне бы хотелось иметь такой же у себя, но психиатрии удалось заполучить его в качестве благотворительной помощи.
– Вы готовы сдаться, потому что гордость не позволяет попросить сына о помощи?
Кузнецов тяжело вздыхает и грустно смотрит по сторонам. Потом поднимает на меня свои печальные глаза.
– Если он согласится, меня всё равно ждёт то, что меня ждёт. А его отказ мне трудно будет перенести.
– Хотя бы поговорите с ним, – продолжаю упрямиться. Но ведь на самом деле не я здесь самая упёртая, а мой собеседник.
– Поздновато, – произносит он задумчиво. – Ладно. Пойду освобожу шкафчик.
Трофим Владимирович бросает недопитый кофе в ведро и спускается вниз. Я делаю несколько глотков и тоже еду в своё отделение. Когда оказываюсь там, привозят больную:
– 63 года, без сознания, в машине судороги были три минуты, введено успокоительное. Страдает диабетом. Ой… опять судороги! – рассказывает фельдшер.
Когда мимо Кузнецова провозят каталку, он смотрит на бригаду с такой тоской… У меня нет душевных сил выдержать его взгляд. Так смотрит на буйство весенних красок человек, стоящий на эшафоте с верёвкой на шее. Потом Трофим Владимирович устало садится на кресло возле стены.
Я бегу помогать коллегам.
– Сколько противосудорожного средства введено?
– Четыреста миллиграмм!
– Продолжаем.
– PH низкая, 6,9, – сообщает медсестра. – Магний 6,8. Откуда ацидоз?
– У неё диабет. Может, ацетонемия?
– Нет, сахар нормальный.
– Может, сепсис?
– Температура и лейкоциты в норме. Давление тоже. Судороги прекратились, – докладывают мне.
– Не понимаю, – говорю растерянно.
– Экстрасистолия!
– Что за ерунда? – пытаюсь понять и не могу.
– Опять судороги!
– Так дойдёт до остановки, – говорю и решительно выхожу из палаты. – Трофим Владимирович, помогите мне!
– Я здесь больше не работаю, – разводит он руками.
– Прошу вас, больной уходит. PH падает, магний растёт. Рефракторные судороги. Прошу вас!
Кузнецов колеблется буквально пару секунд. Затем решительно встаёт и идёт за мной.
– Тут что-то редкое. Не диабетическая кома, а что, понять не могу.
– Множественные экстрасистолы, – звучит в палате.
– Наберите шесть миллиграммов миорелаксанта, – говорит коллега и называет препарат.
– Уверены?
– Да. Но я никогда не пробовала этот препарат в таких случаях, – пытаюсь спорить.
– Здесь отравление крысиным ядом, – говорит Кузнецов. Берёт шприц и сам делает инъекцию.
Проходит секунда, другая, третья… состояние больной внезапно начинает резко улучшаться!
– Помогло! – говорю, восхищённо глядя на коллегу. – Откуда вы узнали?
– Крысиный яд блокирует рецепторы глицина в тормозных синапсах. Отсюда перевозбуждение. У меня был такой случай 20 лет назад. Человек пытался отравиться этим веществом. Стоит один раз увидеть подобное, уже не забудешь. Измерьте pH. Наверняка поднялась. Доктор Печерская, ваш больной поправится.
– Спасибо.
– Неплохо для полоумного профессора, – улыбается Трофим Владимирович. – Ну, мне пора.
Когда он уходит, вся бригада смотрит ему вслед. Удивлённые, восхищённые, мы провожаем взглядами этого прекрасного врача. В коридоре он одевается. Я не выдерживаю, подхожу к нему.
– Трофим Владимирович, если бы не вы, эта женщина умерла бы.
– Старый пёс ещё может научить новому фокусу, – смеётся он.
– Если бы не вы, то столько людей бы оказалось на кладбище!
– Это наша работа, Элли.
– Какие у вас планы?
– Ну… скоро приедет мой сын. Он звонил, пока я спускался. Мы поговорили. Я согласился жить у него.
– Я рада.
– Он за мной сейчас заедет… До свидания, Элли.
– До свидания.
Трофим Владимирович выходит, неся в руках маленькую картонную коробку со своими вещами. Одинокий, грустный пожилой мужчина, который достоин памятника за свою работу. Но увы, в жизни всё совершенно иначе.
Возвращаюсь и вижу в вестибюле мать Гоши, Алевтину Олеговну. Присаживаюсь к ней и рассказываю об отсутствии в крови её сына следов наркотиков, но наличии другой проблемы.
– Значит, я зря переполошилась? – улыбается она.
– Алевтина Олеговна, алкоголизм – это серьёзно.
– Ну, выпил пивка с друзьями, – продолжает радоваться женщина. – Слава Богу, ничего запрещённого.
– Ваш сын алкоголик. На это нельзя закрывать глаза. И если вы разрешите, я могу положить его в наше наркологическое отделение.
– Доктор Печерская, я просила проверить сына на наркотики. Брать анализы на алкоголь я не позволяла.
– Вашего сына надо лечить.
Алевтина Олеговна встаёт, давая понять, что не хочет это больше обсуждать.
– Ну он же не наркоман!
– Вы не хотите, потому что сами пьёте? – задаю ей в лоб очень неудобный вопрос.
Женщина перестаёт улыбаться. Бросает взгляд на сына. В нём читается «Это ты меня сдал?»
– Как вы смеете? – начинает возмущаться. Хватает сына за руку. – Гоша, пошли отсюда!
Они уходят. Что ж, посмотрим, не окажется ли вскоре здесь кто-то из них.