Здесь, роковым образом, сошлось сразу несколько факторов, неприсущих вторжениям в прочие части империи. В материковых провинциях коренное население многократно превышало численность пришельцев. Например, в Галлии варвары не превышали 10—15%[1] населения. Они бы физически не смогли истребить или прогнать автохтонные народы. Наоборот, они имели шансы избавиться от пришельцев, ибо варвары располагались в римских провинциях с их молчаливого согласия, с их помощью. Вот как объясняет это странное, на первый взгляд, обстоятельство, клирик Сальвиан из Марселя: «В наше время, — негодует он в трактате «Об управлении божием» (De gubernatione Dei[2])— единственное желание римлян состоит в том, чтобы не пришлось опять когда-нибудь подпасть под римские законы. Единственная и всеобщая мечта римского простолюдина — жить с варварами. И мы еще удивляемся, что не можем победить готов, когда сами римляне предпочитают быть с ними». «Они ищут у варваров римского человеколюбия, так как не могут вынести варварской бесчеловечности римлян»[3].
Наконец, культурный уровень населения большинства провинций римской империи, например, Галлии, был намного выше его у германцев, не имевших ни письменности, ни развитой агрикультуры, ни закона. Поэтому варвары охотно перенимали галло-римские обычаи, язык, христианскую религию; создавали своды законов, по примеру римских — широко известные лексы[4] (lex, leges). Это был процесс ассимиляции — за пару столетий галло-римляне растворили пришельцев в своей среде. При дворе Карла Великого говорили на римском (романском) языке, как тогда называли выросший из латины старофранцузский язык.
В Британии, напротив, автохтонное население численно не превышало захватчиков, его культурный уровень стоял незначительно выше варварского, оно уже освободилось от римского ярма и не могло рассматривать пришельцев как союзников в борьбе с угнетением.
Следует упомянуть еще один момент. Империю разрывали варвары, в основном, уже затронутые цивилизацией: они десятилетиями жили на римских территориях в роли федератов, их вожаки служили в римской армии, как тот же Аларих, их действия коррелировали с целями определенных враждующих группировок Рима, его населения[5]; многие из них принимали арианскую форму христианства, как более «демократичную». В Британию же вторглись чистые дикари, сродни кимврам, — в свое время уничтоженным Гаем Марием, — обитавшим на том же ютландском перешейке. Об их соседях хавках римские историки рассказывают, как о совершенно примитивном племени, собиравшем для питья дождевую воду в ямы, не знавшем ни земледелия, ни даже охоты, промышлявшем исключительно рыболовством и морским разбоем: «Тогда же хавки, <…> подошли на легких судах к Нижней Германии [галло-римская провинция на левом берегу Рейна] и до прибытия Корбулона опустошали ее набегами; их предводитель Ганнаск разорял главным образом галльский берег, хорошо зная, что обитатели его богаты»[6].
Уцелевшие бритты переправились через Ла-Манш — в Арморику, которую вскоре стали называть Бретанью, по этнониму новых поселенцев. Здесь происходила la pénétration pacifique (мирное проникновение), поскольку полуостров населял родственный кельтский народ с близкими языком, культурой (романизация слабо коснулась Бретани)[7]. Поэт, придворный клирик IX в. Эрмольд ле Нуар, хорошо знакомый с каролингскими хрониками о Бретани, сам там побывавший, в своей поэме говорит, что галлы амикально[8] приняли бриттов, поселили их рядом, и «они вместе возделывали поля». Постепенно две этнические группы взаимоассимилировались, оформившись в новую народность — бретонцев. Изолированные в своих анклавах корнуэльцы и валлийцы развивались обособленно. Языки всех трех этносов постепенно расходились, удаляясь от своей общей основы. Но не настолько, чтобы забыть вербальные памятники. По обоим берегам Ла-Манша барды по-прежнему тешили сердца компатриотов историями про баснословного вождя и его соратников.
Следует помнить, что бретонские легенды[9] являлись рифмованными произведениями, стихами или песней. При исключительно устной передаче поэтическая традиция помогала сохранить форму и содержание на протяжении веков, поскольку стихи заучивают дословно. Именно поэтому у всех народов на дописьменной стадии развития поэзия превалирует над прозаическими повествованиями. Тот же гомеровский цикл, созданный в период утраты Элладой письменности, сохранился тогда благодаря поэтической форме. Конечно, у кельтов встречалась и проза, вроде валлийских «мабиноги»[10] (mabinogion) или саг Ирландии, но они могли сохранять authenticité лишь опираясь на поэтическую традицию, и оставаясь достаточно краткими, тогда как иные песни насчитывали до двадцати тысяч стихов (строк).
Феномен французской литературы XI—XIII вв.
Франция — центр европейского средневекового мира и ведущая его культура, — в Высоком средневековье[11] переживает экономический расцвет. Совершенствуется техника агрикультуры. Конная упряжка и тяжелый колесный галльский плуг с железным лемехом, возрожденная из античности водяная мельница и заимствованная на Востоке ветряная[12], система трехполья и мергель повышают эффективность сельского хозяйства, создавая излишек продуктов, что приводит к демографическому всплеску. За сто лет, с 1100 по 1200 гг. население выросло в полтора раза и достигло 9,2 млн. человек[13], впервые превысив население Галлии доримского периода[14].
Рост благосостояния вызывает настоящий культурный взрыв. Повсеместно деревянные замки сменяются каменными. В центрах растущих городов вырастают грандиозные кафедрали, в Париже взмывает к небу Notre-Dame, которому суждено стать символом французской культуры. Вслед за материальной культурой прогрессирует и духовная. Недаром XII столетие называют веком французского Ренессанса, на которое он имеет как минимум не меньшее право, чем «классический» итальянский. Во Франции возникают первые в Европе (помимо Болонского) университеты: в Монпелье, Тулузе, Париже (1145 г.), Орлеане. Но если царящая в их стенах классическая латынь остается языком ученых схоластов и клириков, языком трактатов, ордонансов и хроник, то живой французский язык порождает литературу национальную, расцвет которой приходится на XII—XIII вв., и выходит далеко за границы Франции.
Более высокая культура французского рыцарства покоряет соседние страны посредством литературы и языка. Поэтические рыцарские романы переводят на языки всех европейских стран, но чаще читают и слушают на языке оригинала, что способствует небывалой популярности французского языка. Он становится международным, наравне с латиной. Изучать французский является хорошим тоном. Даже в пиратской Норвегии «Королевское зерцало» XIII в. поучает, что знать французский язык совершенно необходимо для образованного человека[15].
В германских землях пишется множество переделок и подражаний французским романам, через них усваивается огромное число французских слов, суффиксы ei, ien, eiren, etc. Adenet le Roi в своей поэме рассказывает, что все немецкие сеньоры, графы и маркизы, взяли за обычай держать в окружении своем французских наставников «для обучения французскому их дочерей и сыновей» (Pour aprendre françois lor [=leur] filles et lor fis). Влияние французского на итальянский проявляется столь сильно, что там складывается особый литературный франко-итальянский язык. Флорентинец Брунетто Латини пишет на французском свое главное сочинение Li tresors (1265 г.), Марко Поло — книгу о вояже на Дальний Восток. В итальянском так же сохраняется множество французских слов[16]. О влиянии французского на английский расскажем в соответствующей главе.
Французская литература не являлась привилегией одних только нобилей. У народа еще раньше сложилась своя: плясовые песни праздников, «трудовые песни», которые пели во время работы, баллады, постурели, лирика любовная и даже сакрально-героическая, посвященная Второму крестовому походу короля Людовика VII. Все они записаны в XII—XIII вв. От более ранних остались лишь несколько фрагментов. Ждать, что они сохранились поныне в устной традиции совершенно наивно, — то же самое, что искать в Уэльсе или Бретани старушку, которая споет вам самый authentique VII в. вариант легенды об Артуре. Именно поэтому так важны те тексты, к изложению истории которых мы подойдем в следующих главах. Все памятники устной традиции, о которых говорим «сохранились», сделали это в записях: так называемых списках, которые стали составлять с XI в. (когда дорогой пергамент сменила доступная бумага), часто облеченными в новую, более совершенную форму. Об этом vide infra.
Обилие поэтических форм и произведений во Франции, колоссально контрастирует с духовной нищетой соседних стран. Скажем, немецкий эпос, поднатужившись, выдал «Нибелунгов», как эхо того ужаса, который когда-то испытали германцы при виде полчищ Аттилы[17]. Прочий немецкий мифопоэтический материал— это, как правило, вышеупомянутые переделки с французского. В англосаксонских «королевствах» вовсе не родилось ничего примечательного. Это соответствует тезису Белинского о корреляции масштабов литературных памятников с «духом нации» (по поводу оды чухонской «Калевале»): «Особенно возбуждал в нас сомнение последний довод, в пользу превосходства финской поэмы над поэмами Гомера, состоящий в том, что финская эпопея в одно описание стеснила [вместила] весь национальный дух, тогда как Гомеру нужно было создать для этого две большие поэмы. Что ж тут мудреного? — думали мы. Иной национальный дух так мал, что уложится в ореховой скорлупе, а иной так глубок и широк, что ему мало всей земли»[18].
Другой вид народной французской поэзии — героический эпос — дошел до нас в числе 90 chansons de geste (шансон де жест) XI—XII вв., буквально «песни о деяниях, подвигах». Это поэмы о реальных лицах и событиях, местами контаминированные и гиперболизированные[19], но часто имеющие историческую основу (даже сатирическая по сути Pèlerinage de Charlemagne). Французский героический эпос стал своеобразной «поэтической историей Франции» IX—XII вв., дал нам портрет современника, представление о его этических взглядах. Героические поэмы собирали, компилировали, слегка подвергнув литературной обработке, и исполняли жонглеры[20] — странствующие поэты-музыканты, — повсюду, где можно было собрать народ, речитативом, под звуки арфы или виолы. Поэмы были столь длинны, что жонглер мог их петь, с перерывами, по нескольку дней. Самую известную «жесту» вы наверняка слышали. Это «Песнь о Роланде». Она была настолько популярна, что родилось предание, изложенное Васом в «Бруте», что при Гастингсе (1066 г.) впереди войска Гильома Завоевателя ехал жонглер Тельефер, певший «Песнь о Роланде», вдохновившую французов на победу[21]. Апропо, наибольший цикл «жест» посвящен патрону Роланда и его двенадцати пэрам — «паладинам», как наиболее значимым и запавшим в народную память на тот момент; деяния Филиппа Августа и Людовика Святого были еще впереди. Chansons de gest вызвали подражания на всех языках Западной Европы[22] в XIII—XV вв. В Италию жеста попала с французскими жонглерами, и скоро ее исполняли местные cantastone, на ранее упоминавшемся франко-итальянском языке.
Наконец, в религиозные Moyen âge не мог не возникнуть эпос сакральный, воспевавший святых мучеников и миракли. Самый ранний его образец — «Кантилена св. Евлалии» (около 890 г.), является первым известным литературным памятником на французском языке.
Второй ветвью религиозного эпоса стали религиозно-героические поэмы о крестовых походах, где современные события отражены в стиле chansons de gest. В основном это были сочинения образованных людей, вероятно, имевшие под собой эпическую основу. Старейшая из дошедших (фрагментарно), написанная на окситанском[23] «Песнь об Антиохии» (прим. 1125—1130 гг.) о Первом крестовом походе, за авторством лимузэнского рыцаря Грегуара Бечады. Самая известная из круазад — «Песнь о крестовом походе против Альбигойцев» (La chanson de la croisade contre les Albigeois[24]), исполненная моноримными лэссами (главами) в двух частях, первую из которых написал клирик Гильем де Тудела в 1210—1214 гг., вторую завершил анонимный автор (предположительно из окружения последнего графа Тулузы Раймона VII) в 1228 г. «Песнь…» написана тоже на окситанском, и Гильем упоминает «…об Антиохии» в начале второй лэссы. Этически он явно настроен contra еретиков. Напротив, Аноним, естественно, на их стороне.
К XI—XII вв. появляется клерикальная поэзия с сюжетами, аналогичными народным, но уже теологически проработанными, восходящими к латинским житиям святых. Их авторами становятся священнослужители или близкие к церковным кругам труверы. Первая известная поэма такого рода, «Плавание святого Брендана», написанная в 1121 г. для Аэлис, жены короля Анри (Генриха) I, англо-нормандским (то есть нормандско-французским, жившим в Англии[25]) анонимом, на основе латинской повести Navigatio sancti Brendani X в., синкретизировавшей агиографические сюжеты с древнеирландскими мифологемами. Это сплетение кельтского легендарного материала со средневековыми мотивами даст, в скором времени, тот артуровский цикл, который мы знаем сегодня. «Плавание…» полно баснословных рассказов о неизведанных островах, полных чудес и диковинных животных, вроде овец, размером с оленя. Двести лет спустя Данте интерполировал эти мотивы в поэму («Ад», XXVII), заставив Улисса «изведать мира дальний кругозор», то есть путешествовать из любопытства, а не страдать от дестинических[26] происков богов, как было у античных авторов.
Другие дантовы предтечи visiones — «видения» святых о загробном мире, чистилище, также пользовались огромной популярностью. Замечательная поэтесса Мари де Франс, первой обратившаяся к бретонскому фольклору, в 1185 г. увековечила кельтскую христианскую легенду в Purgatoire de saint Patrice, о св. Патрике, умолившем бога явить чудо, дабы поколебать религиозный скепсис местного «короля». Бог внял, и в разверзшейся в горе пещере один из рыцарей короля нашел вход в чистилище, полное страдающих грешников, а далее виднелись райские сады. Чтобы представить масштабы популярности «Чистилища…», достаточно упомянуть о споре, который ведут до сих пор несколько ирландских графств за честь именоваться местом этого миракля. В XVII в. испанский драматург Кальдерон вывел легенду на подмостки театра в одноименной драме. Клерикальную поэзию на французском языке отличал от канонических латинских «житий» святых явный перевес авантюрной, приключенческой фабулы над собственно сакральной.
Особняком стоит исторически точная, для своего жанра, поэма «Житие св. Фомы» Герна (Гарнье) Пон-Сент-Максанса, написанная по горячим следам, об убийстве архиепископа Фомы Бекета валетами английского короля Анри (Генриха) II у подножия церковного алтаря (1170 г). Одна из скульптурных групп собора в Шартре увековечила эту сцену.
Рамки маленького очерка не позволяют дать развернутую картину затронутой темы. За ними остались колоссальная городская литература, рифмованные хроники и первые мемуары на французском, включая два описания IV крестового похода. Всем им будет посвящен следующий очерк. А пока мы составили лишь общее представление о феномене французской литературы Высокого средневековья (в первую очередь XII в.), вдохнувшей вторую жизнь в артуриану, и привели несколько фактов об уже наметившейся связи французского рыцарского романа с кельтской мифопоэтической традицией. Посему перейдем к aperçu[27] истории рыцарского романа.
[1] См. История Франции. Под ред. А. Манфреда. Т. I. М., 1972. с. 40.
[2] В ранних списках De providentia et iustitia Dei («О провидении и справедливости божьей»).
[3] Salv. De gubernatione Dei. L. V. 5.
[4] Т. н. «правды». Фактически они не имели ничего общего с римским правом, являясь записями обычного права (неписаного закона, основанного на обычаях, отсюда и термин), но важен сам факт принятия латинской письменности и постулата о писаном законе, что свидетельствует об определенном культурном росте.
[5] Например, остготский вождь Тотила освобождал рабов и колонов, заручаясь, таким образом, их поддержкой.
[6] Тацит. Анналы. Книга XI, 18.
[7] Тем не менее, стоит отметить, что еще до римского завоевания социально-экономический уровень развития галлов заметно превышал британский.
[8] Дружественно (<amical, amicalis).
[9] Под «бретонскими» подразумеваются как бретонские, так и кельтские британские (валлийские, корнуэльские). Поскольку во французском нет разницы в этих топонимах — Bretagne et Grand (Gros) Bretagne (термин возник на старофранцузском — matière de Bretagne).
[10] Точное время их появления, как и любой устной традиции, неизвестно.
[11] Высокое или Зрелое средневековье: XI—XIII вв. — период между «темными веками» (VI—X вв.) и поздним средневековьем (XIV—XV вв.). Коррелирует с периодом сложившегося старофранцузского языка, сменяемого в XIV—XV вв. стадией среднефранцузского.
[12] Водяная известна во Франции с IX в., в соседних странах с X—XI вв.; ветряную французские крестоносцы встретили во время Первого похода, он был чисто французским, потому в. м. раньше появились во Франции.
[13] История крестьянства в Европе. Т. II. М., 1986. с. 97.
[14] 6—8 млн. (История Франции. Т. I. М., 1972. с. 20).
[15] Сергиевский М. История французского языка. М., 1938. с. 45.
[16] Там же. с. 45—46.
[17] И как иллюстрация германской привычки купаться в крови.
[18] Белинский. «Главные черты из древней финской эпопеи Калевалы». 1847.
[19] Например, в «Песне о Роланде» напавшие на его отряд баски заменены на мавров и многократно умножены в числе.
[20] Не путать с уличными комедиантами-акробатами, ставшими так прозываться с XVI в.
[21] История французской литературы. Т. I. М.—Л., с. 37.
[22] См. op. cit. с. 53.
[23] Он же провансальский (южнофранцузский).
[24] Научное издание, по единственной сохранившейся рукописи, предпринял Поль Мейе: La chanson de la croisade contre les Albigeois / Par P. Meyer. TT. I—II. Paris, 1875, 1879. В первый том вошла «Песнь…» в оригинале, во второй — прозаический перевод на современный французский. Русские поэт. переводы осуществлены в 2010 и 2011 гг.
[25] Встречающееся далее это определение следует понимать так же.
[26] Destinée — судьба.
[27] Краткое изложение, обзор.
Продолжение: Бретонские романы, или Кто придумал короля Артура, Part III
Читайте полный текст на моем сайте: pierre-legrand/romans-breton-roi-artu
Aussi читайте:
Делирий Библии дураков W/С
Как правильно?
Алёхин: белые и черные пятна биографии
Бретонские романы, или Кто придумал короля Артура
Морское могущество, или Тень Ришельё
