Рыцарский куртуазный роман
Истоки его следует искать на Юге, где сложился единый литературный язык на основе лимузэнского диалекта, и где рыцарская поэзия зародилась лирической песней лавандовых полей, с легким призвуком мавританских мотивов, донесшихся через Пиренеи. Ее пели трубадуры[1], — настоящие поэты, авторы и исполнители собственных мелодий и стихов, в отличие от жонглеров-компиляторов. Они выступали не на площадях и ярмарках, а при дворе крупных сеньоров-меценатов, покровительствующих искусству. Происхождение трубадуров было самым разнообразным, вплоть до крупных феодалов: прозвание «первого трубадура» носил граф Гильом VII де Пуатье (он же герцог Аквитании Гильом IX), 1071—1127 гг., дед Альеноры Аквитанской. Сохранились сведения о 500 трубадурах, биографии самых известных изложены в знаменитых «Жизнеописаниях трубадуров»[2]. Столь многочисленный и дифференцированный поэтический корпус свидетельствует об огромном интересе, проявляемый рыцарским сословием к поэзии.
А нынче, хотя над страной
Ветер докучный и тучи,
Счастлив я, рифмой летучей
Венчая певучий напев[3].
Действительно, превалировала рифма, которая в античные времена считалась моветоном, ибо стихосложение зиждилось исключительно на метрике, определяемой, к тому же, не акцентом, а длиной гласного. Подобная, лишенная эвфонии, поэзия благозвучна лишь при декламации нараспев (помните Нерона с его лирой?) Именно поэтому нам кажутся такими неуклюжими строфы Гомера или Архилоха.
К концу Античности стали проявляться робкие попытки рифмы, появились акценты в конце стиха, пока еще совпадавшие с длинными гласными. Это сказывалось влияние разговорной простой латыни[4] на литературную. Грамматики-пуристы жаловались на порчу языка, называя такой литературный язык bas latin — низкая латынь. Однако на ней продолжали писать даже самые образованные люди. Трилингвист[5] Иероним, автор до сих пор каноничного перевода Библии на латынь, допустил там немало «вульгаризмов», благодаря чему она получила название Vulgata[6] и стала для нас источником изучения простой латины.
Современник Иеронима, известный политик и богослов Амбруаз (Амвросий) Медиоланский тоже писал на bas latin. Увлекался он и поэзией, в которой уже чувствовалась если не четкая рифма, то акцентированная ритмика. Такие стихи можно уже декламировать привычным для нас способом («Вечерняя песнь»):
За день сей, ныне гаснущий,
За ночь, в наш мир грядущую,
Пылая благодарностью,
Поем мы песнь уставную[7].
Впрочем, Сидоний Аполлинарий и многие другие авторы пользовались традиционным гекзаметром. Как бы то ни было, вскоре разверзлась пятивековая лакуна интеллектуального мрака, когда лишь в монастырских скрипториях теплились слабые огоньки знания, позволяющие нам ныне воссоздавать историю того времени. Но то была научная и клерикальная литература (не считая переписки работ античных авторов), художественная все эти годы оставалась уделом устной традиции и, как мы помним, дошла до нас в списках не ранее XI в.
«Каролингский ренессанс», пришедшийся на упомянутое пятисотлетие и достижения которого принято сильно преувеличивать, нельзя считать вспышкой, рассеявшей, на время, тьму тотального невежества. Пусть он примечателен сохранением (копированием) древних манускриптов и расширением хроникерской деятельности[8], но поэзии он дал мизер: творчество каролингской «академии» — это слабые подражания античным поэтическим памятникам, поскольку кружок был создан на пустом месте, в безграмотном окружении, без литературной школы, вокруг которой он мог бы развиваться[9] и без оформленной народной эпической традиции.
К XII в. во Франции сложилась прямо противоположная ситуация. С ростом национальной культуры определенно выросла грамотность: образование перестало быть монополией клириков, читать и писать на родном языке умели уже все феодалы, городской патрициат, а кое-где и вилланы. Франция имела богатейшую эпическую традицию и разнообразную трубадурскую поэзию. Оставалось сделать последний шаг к рыцарскому роману: перейти от музыкальной декламации, к поэтической, а тексты наполнить новыми образами и смыслами. На смену лирической поэтике пришли рыцарские роман и новелла[10]. Но произошло это уже в Лангедойле[11], впитавшем куртуазные мотивы Юга, где лирика шевалье развивалась до середины XIII в., когда уступила место лирике городской.
Пара слов о courtoisie (куртуазии, куртуазности) — этой новой модели рыцарского поведения, рыцарской культуры, сложившейся к XII в. и ставшей образцом для всей Европы. Куртуазный рыцарь должен быть доблестным, щедрым, любезным, интересным в обществе и учтивым с дамами. Такой набор качеств возник не случайно, и каждое требует пояснения.
Доблесть и смелость, традиционные рыцарские качества, мнимые или действительные, всегда считались имманентными этому сословию. Прочие добавились внове. Щедрость стала порождением ранее упомянутого экономического подъема с —одной стороны, и растущих запросов, связанных с расширением кругозора, как следствие крестовых походов и повышения уровня культуры — с другой. Феодалы уже не жили натуральным хозяйством, не хранили продукцию впрок, — они заменяли шампар тальей[12]. Крестьяне сами продавали излишки и платили сеньору звонкой монетой, которую тот тратил на предметы роскоши, поощрение придворных и подарки дамам. Щедрость (largesse), ставилась едва ли не выше доблести (prouesse), и требовала немалых расходов. Нагрузка не производящие сословия возросла, что сказалось на сеньориальных городах[13], обложенных тальей. Именно там возникли первые ереси, вроде вальденства, направленные против роскоши, проповедующие бедность и самолишения. На Юге ереси зашли так далеко, что закончились Альбигойскими крестовыми походами, подорвавшими экономику Лангедока.
Светскость, если угодно, салонность, рыцаря — следствие определенного культурного роста. Сеньоры стали читать, в замках появились маленькие библиотеки, состоящие в основном из куртуазных романов; они научились играть в завезенные с Востока шахматы, trictrac, музицировать, петь, декламировать стихи. Несмотря на определенный культурный рост и эстетический флер, рыцари оставались жестокими солдатами, не забывавшими проявлять доблесть в междоусобных войнах и походах против иноверцев.
Любезность, галантность, были непосредственно связаны с культом прекрасной дамы. К тому времени женщины заметно эмансипировались, с XI в. они получили право наследовать фьефы, что значительно подняло их социальный и политический вес[14]. В светских замковых кружках, этих салонах Средневековья, они часто занимали центральное место, покровительствуя куртуазным поэтам, как Альенора и две ее дочери. В упомянутом списке 500 трубадуров — 30 женщин. Поклонение даме стало обязательным элементом рыцарского этикета, внося в жизнь шевалье элементы чувственности.
Потому куртуазный рыцарский роман — сплетение двух обязательных элементов: любви в возвышенном рыцарском духе и merveilleux — чудесного, удивительного, сверхъестественного, не в религиозном, а в сказочном смысле. Этот фантастический элемент, постоянно бросающий вызов герою, заставляет его проявлять все лучшие рыцарские качества, возвышаться над привычной реальностью. Весь сюжет — это цепь бесконечных aventures, приключений и подвигов, которые рыцарь совершает ради личной славы и, конечно, любви прекрасной дамы.
Это отличает роман от chansons de geste, где мотивы героя — вассальная верность, вопросы чести и религиозный пуризм; самоотверженность была одной из главных его черт. Наоборот, куртуазный герой эгоцентричен, и, как ни странно это для эпохи крестовых походов, индифферентен религиозной конфронтации.
Наконец, куртуазный роман космополитичен тезисом о рыцарском универсуме, одинаковом для всех частей света во все времена, и обнимает античный мир, исламский Восток и Францию. Везде жизненный уклад не отличается от французского. Куда бы автор не забросил героя, в древнюю Трою или в античную Британию, везде будут рыцари, замки, прекрасные дамы, привычные одежда и оружие, а люди будут жить теми же чаяниями и страстями[15]. Зато все прочие элементы окружения — природа, животный мир, сверхъестественные существа, будут всегда новыми и разными.
Эта морально-бытовая стабильность в совокупности с дифференциацией антуража, позволяет роману освоить любую новую «вселенную», от античности до «королевства Артура».
В отличие от chansons de geste, основанных на динамике действа, куртуазный роман психологичен, наполнен пространными монологами и диалогами, раскрывающими мотивы и чувства героев, он описателен: дает проработанные женские портреты, абрисы бытовых деталей, оружия, доспехов, и антуража.
В поиске почвы для сюжетов авторы разрабатывают экзотические темы древней истории и мифологии, следуя богословскому тезису об античности, как фундаменте для христианского мира, и Франции, как правопреемнице античной культуры (à-propos, c'est vraiment):
Нам книги древние порукой:
Обязаны своей наукой
Мы Греции, сомнений нет;
Оттуда воссиял нам свет.
Велит признать нам справедливость,
За ней ученость и учтивость,
Которые воспринял Рим
И был весьма привержен к ним.
В своем благом соединеньи
Они нашли распространенье
У нас во Франции теперь[16].
Этот постулат остается неизменным четыреста лет спустя:
«…достаточно вспомнить, как поразительно быстро сменили
ассирян — мидяне,
мидян — персы,
персов — македоняне,
македонян — римляне,
римлян — греки [византийцы],
греков — французы»[17].
На основе нескольких апокрифических фантастических жизнеописаний Александра Македонского рождается первый известный роман, еще далекий от завершенного типа. Его мир полон чудес, Буцефал здесь — помесь слона и верблюда, Александр носит рубашку, хранящую его от ран, взлетает к небу, спускается под воду, встречает людей-киноцефалов, дев, растущих как растения, etc. Роман написан характерным для некоторых жест парно рифмованным двенадцатистопным стихом с цезурой после шестого слога. Благодаря широкой известности сочинения, этот размер стал именоваться, с XV в., «александрийским стихом».
Но каноничным для романа стал восьмисложный стих с парными рифмами, приблизивший строфы к ритмам разговорной речи. Им был написан первый значимый рыцарский роман: «Роман об Энее» (Roman d’Eneas, ок. 1160 г.)[18], переложение «Энеиды» Вергилия. Исключительно талантливый анонимный автор создал совершенное произведение, ставшее образцом для последователей, включая великого Кретьена де Труа. Через несколько лет появляется «Роман о Трое» Бенуа де Сент-Мора, придворного поэта Анри II, посвященный Альеноре Аквитанской. С рыхлой конструкцией, написанный куда менее изящным языком, он явно уступает «Энею», превосходя последнего размером в 30 тыс. стихов.
Античной темы надолго не хватило — слишком чужды были многие ее фабулы средневековой ментальности. Тогда и нашли бретонскую тему, которая стала не столько источником сюжетов, сколько почти неограниченной средой творческого поиска для самых талантливых поэтов эпохи. Но о ней расскажем в следующей главе, а в завершение этой упомянем прочие оставшиеся циклы куртуазного романа.
В XIII в. после пика популярности бретонского романа, изобилующего баснословными элементами, появилась тяга к обыденному, нефантастичному. Так возник «византийский роман» с более простой сюжетной конструкцией и языком. Авантюрная линия едва заметна, зато много больше любовных историй. Основная тема — любовь двух юных существ, счастью которых мешают социальные препоны: разность происхождения, вражда родительских домов. Пройдут столетия, и Шекспир перепишет одну из «византийских» историй в своей «печальной повести».
Самые известные в этом цикле: «Флуар и Бланшефлер» (1170 г,) и «Окассен и Николет»[19]. Последняя относится к жанру chantefable — песня-сказка; частью исполнена в стихах, частью — в прозе. Она больше иронизирует над сюжетным стандартом, доходя местами до пародии. Окассен, сын графа Бокéра (реальный город в южной Франции) влюбленный в пленную сарацинку Николет, не хочет сражаться с врагами отца, пока тот не разрешит ему повидаться с его пассией. Отец обещает это свидание при условии выполнения сыном рыцарского долга. Тот соглашается, побеждает врагов, пленяет их предводителя. Но отец обманывает его и не держит слова. Тогда рыцарь отпускает пленного с условием, что тот будет… как можно чаще нападать на отца Окассена. Рыцарская мораль здесь вывернута наизнанку, а любовная линия утрирована до скандала. Впрочем, автор всем видом показывает, что все это шутка (drôlerie). Даже имена героев инвертированы относительно их происхождения: сарацинская принцесса Николет носит французское имя (уменьшительное от «Николь»), а Окассен — калька с арабского Аль-Кассим.
Последняя волна рыцарских романов, окончательно порвавших с фантастикой, и обратившихся к реальным историческим сюжетам, датирована XIII—XIV вв.: Jouffroy, La Châtelaine de Vergy (1285 г.), Le Châtelain de Couci (конец XIII в.) о шатлене (управляющем, кастеляне) знаменитого замка Куси с его циклопическим донжоном; фабула перекликался с новеллой «о съеденном сердце»[20] знаменитого трубадура Гильема де Кабестана. В Провансе декламировали Flamenca (1240 г.), Raimon Vidal (конец XIII в.), Castia Gilos.
Французский рыцарский роман, подобно жестам и провансальской лирике, господствовал во всех европейских странах до XVI в. Родились мириады переводов, переделок и подражаний[21] на всех языках Европы[22]. Можно смело сказать, что европейская ментальная культура Средневековья с XII в. стала всецело французской.
[1] Troubadour (прованс. trobador), trouvère (старофр. troveres): от глагола, соответственно, trobar et trouver — искать, создавать.
[2] Uc de Saint-Cire. Vidas dels trobadors (XIII siècle). Русский перевод, без указания составителя: Жизнеописания трубадуров. М., 1993.
[3] Бернарт де Вентадорн. Песни. V. 4—6. (Перевод со старопровансальского В. Дынник).
[4] В простой (вульгарной, т. е. народной) латине длинные гласные редуцировались, их градация шла по привычному нам «качеству» (открытый/закрытый).
[5] Знаток трех языков. В данном случае латыни, греческого и еврейского.
[6] Народная, общедоступная.
[7] Перевод С. Аверинцева.
[8] Носящей апологетический характер, снижающий ее научную ценность.
[9] К тому же, его составляли (кроме одного аквитанца и двух ирландцев) сплошь выходцы из отсталых германских областей каролингской державы, не имевших никаких культурных традиций.
[10] Различались размером и сложностью построения, как ныне прозаические их аналоги.
[11] То есть северной половине Франции.
[12] Тем самым появились объективные предпосылки для освобождения крестьян от крепостной зависимости, первые акты которого во Франции относятся к XII в.
[13] Впрочем, городской патрициат, эксплуатировавший своих сограждан, и часто имевший ротюрные фьефы, погряз в сибаритстве.
[14] Этот процесс продолжал развиваться. Достаточно вспомнить Изабель де Франс, не стерпевшую измену Эдуарда II с придворным, и восстановившую справедливость с помощью своего брата, Шарля IV Красивого; регентство Бланки Кастильской; наконец, Жанну д’Арк, с которой в более патриархальном обществе не стали бы говорить даже в Вокулёре, не говоря уже о Шиноне.
[15] Так же античный Восток выглядит как современный автору и читателю: в древнем Вавилоне эмиры и гаремы, представлен он как мамлюкский Египет.
[16] Кретьен де Труа. Клижес. 25—35. (Перевод В. Микушевича).
[17] Рабле Ф. Повесть о преужасной жизни Великого Гаргантюа. Гл. I.
[18] Здесь и далее датировка литературных работ дана по А. Смирнову, выдающемуся филологу-медиевисту середины XX в. Более поздние оценки «моложе» на 5—10 лет. Если требует контекст, они даны вторым вариантом, через дробь.
[19] Имеет прекрасный русский перевод: Окассен и Николет. М., 1935.
[20] Ревнивый граф убивает любовника своей жены и скармливает ей его сердце; узнав, что она съела, графиня бросается с башни.
[21] Несмотря на скромную художественную ценность, бывают полезны для реконструкции утерянных французских текстов. Так Ж. Бедье восстановил «Тристана и Изольду» по немецкой, английской и даже норвежской рецепциям романа.
[22] Достаточно упомянуть русскую допетровскую (!) версию «Тристана и Изольды».
Продолжение: Бретонские романы, или Кто придумал короля Артура, Part IV
Читайте полный текст на моем сайте: pierre-legrand/romans-breton-roi-artu
Aussi читайте:
Делирий Библии дураков W/С
Как правильно?
Алёхин: белые и черные пятна биографии