Глава 104
Дом, в котором живёт Народная артистка СССР, – это типичный представитель классической петербургской архитектуры середины XIX столетия. Здесь шикарным кажется всё, начиная с фасада, богато украшенного лепниной, и включая парадный подъезд, внутри которого на первом этаже стоит огромный фикус. Чистота здесь такая, что бросается в глаза, а чтобы попасть внутрь, надо сначала набрать код на двери, а после миновать консьержа. Это бодрый мужчина лет 60-ти, который, прежде чем дальше пропустить, предлагает назваться и сказать номер квартиры, а потом всё записывает в журнал.
Я поднимаюсь на третий этаж (всего в доме их четыре, потому лифта нет, да его и едва ли спроектировали бы в те давние времена), снова набираю код на электронном замке, который узнала из телефонного разговора, захожу внутрь. Это не квартира. Это музей изящных искусств. Притом огромная, – коридор темнеет вдали. Осторожно ступаю, раздеваюсь, иду дальше.
– Элли, я здесь, – слышу голос Копельсон-Дворжецкой. – Третья дверь справа по коридору.
– Здравствуйте, – говорю и шагаю под взглядами людей, взирающих на меня с портретов. Какие-то аристократы давних времён, и ни одной женщины. Когда вхожу в гостиную, моим глазам предстаёт картина, от которой сердце замирает на секунду: Изабелла Арнольдовна лежит на животе на паркете, левая рука вытянута вдоль тела, вторая под головой. Рядом телефон.
– Простите, милочка, что я к вам жо***ой, – произносит старушка иронично. – И рада бы повернуться, да не могу. Нога болит.
– Господи! Что случилось?! – бросаюсь к ней. – Какая нога? Где?
– Правая. Возле поясницы. Спереди и сбоку.
Начинаю пальпировать, в некоторых местах Народная артистка СССР постанывает: вижу, ей больно, только эта сильная женщина привыкла терпеть, не подавая виду.
– Как это случилось?
– Да очень просто. Зацепилась ногой за ковёр, чтоб ему. Растянулась. Хотела встать, но понимаю, что не могу: болит.
Диагноз у меня в голове рисуется сам собой: это перелом бедра. В таком возрасте – вещь крайне опасная. После такого большинство стариков уже не могут больше ходить никогда. Сердце начинает биться чаще, но я подавляю в себе лёгкую панику. Звоню в своё отделение, называю адрес и прошу срочно прислать реанимацию.
– Что, всё так плохо? Пора сдирать подковы? – шутит Изабелла Арнольдовна.
– Нет, ну что вы, – пытаюсь её ободрить. – Не придётся. Но скажите: где же ваша домработница Елизавета?
– Лежит дома, сопли по мордахе размазывает. Грипп у неё, видите ли, – хмыкает Народная артистка СССР. – Вероятно, вы, Элли, желаете узнать, почему я просто «Скорую» не вызвала?
– Разумеется.
– Скажите спасибо, что телефон был в кармане, – она кивает на шикарный шёлковый алый халат, расшитый золотыми драконами, – иначе бы лежала тут, пока бы Лизка не вернулась. Ладно, знаю, сама виновата. Ну, а другим звонить… потому что пульнут в какую-нибудь больничку, а вы… – она неожиданно всхлипывает, что производит на меня впечатление выстрела. – Вы мне не чужая, – говорит Копельсон-Дворжецкая, прочистив горло: победила-таки секундную слабость.
– Кто все эти люди у вас в коридоре? И почему ни одной дамы?
– Да так… красивые, правда? Рыцари духа, аристократы. Я же человек простой, происхождения рабоче-крестьянского. А в этом доме при царском режиме сплошь дворяне жили. Вот и решила, что будет лучше смотреть на их предков и восхищаться. Ну, а кого я повешу? Рабочего и колхозницу Верки Мухиной, что ли? – смеётся Народная артистка СССР. – И бабы мне тут не нужны. Чтобы не напоминали своими молодыми физиономиями, какая я старая, – она молчит некоторое время, потом спрашивает: – Знаете, в чём был главный парадокс советской жизни?
– Нет.
– Строили государство пролетариев, а каждый в глубине души хотел жить богато и быть похожим на дворянина, – хмыкает Изабелла Арнольдовна. – Отсюда эти ковры, хрусталя́, импортные стенки. При Брежневе стали фильмы снимать, в которых дворяне показывались, как истинные носители русской культуры. Вспомните: «Дворянское гнездо», «Война и мир», «Звезда пленительного счастья», «Дом с мезонином», «Анна Каренина». Их много, а ведь это, как бы при Сталине сказали, идеологическая диверсия.
Снова молчание.
– Элли, простите, что прошу. Но вы не могли бы покидать мне с собой немного барахла? А то, понимаете ли, напялят на меня ваше, больничное, и я в нём протухну. Да, и захватите вон ту штуку. На столе. Чтобы совсем в памятник не превратиться.
Вижу там планшет, притом современный и очень дорогой. Далее Изабелла Арнольдовна диктует, где что взять, складываю в небольшой чемодан. Помнится, с ним она ездила в Москву.
Вскоре приезжают мои коллеги во главе с Артуром. Очень осторожно укладываем пострадавшую на носилки и везём к нам. Дальше, в палате, провожу осмотр. Давление и пульс у Народной артистки СССР оказываются в норме, что же касается ноги – рентген подтверждает перелом бедра. Но, слава Богу, не шейки, а лишь возле неё, и без смещения. Старушка умница, что не попыталась двигаться, а сразу догадалась: делать так не нужно.
Я вызываю заведующего ортопедическим отделением. Проводим консультацию, и коллега говорит, что буквально через пару дней сможет провести для Изабеллы Арнольдовны операцию: ей в бедро вставят титановый имплант, который надёжно скрепит кость. Благодаря этому, если всё пойдёт хорошо, она уже через месяц встанет на ноги. Поначалу придётся ходить с «ходунками», через полгода будет, как новенькая.
Всё это я потом рассказываю Копельсон-Дворжецкой. Она сначала слушает очень напряжённо, опасаясь услышать нерадостную весть. Когда же узнаёт, что ничего особенно страшного не произошло, выдыхает:
– Обделалась Белка лёгким испугом.
– Вы хотели, вероятно, сказать «отделалась»? – поправляю её.
– Нет, милочка. Именно, как сказала. Потому что Народная артистка СССР Копельсон-Дворжецкая уже нарисовала себе в голове картину, как устраивает у себя на дубовом паркете балет.
– Балет?
– Ну да. Уринное озеро называется. Вокруг – жёлтая лужа, а я в нём – водоползающая птица.
Улыбаюсь. Раз чувство юмора не покидает мою пациентку, всё будет хорошо. Потом иду к себе, вызываю главную медсестру Катю Скворцову и прошу установить над Изабеллой Арнольдовной тщательное наблюдение. Объясняю просто:
– Эта старушка для меня, как родной человек. Поэтому проследи, чтобы она не испытывала ни в чём дискомфорта. Если будут вопросы – звоните сразу мне, хорошо?
– Конечно, Эллина Родионовна. Всё сделаем.
Вечером, когда мой рабочий день наконец закончился, вместе с Ильёй Рубановым едем в УНК. Там он знакомит меня со своим коллегой – это майор Артём Николаевич Никоненко. Он оказывается наслышан о деле про поддельные рецепты, но не придавал ему особого значения. Считалось, что там всего лишь чья-то попытка сделать небольшой бизнес на незаконной продаже наркосодержащих препаратов. Когда я назвала фамилию Бориса и Майи, да ещё дала послушать записанный телефонный разговор, офицер оживился.
– Борис… Хм… Борис Симонов из Пскова. А как он выглядит?
Я описала, как могла: довольно симпатичный, всегда хорошо одет, карие глаза, высокий, среднего телосложения.
– У вас, случайно, нет его фотографии?
Достаю телефон и начинаю листать. Вообще-то все наши общие снимки я удалила. Был однажды такой порыв злости. Но вдруг обнаруживаю один, затерявшийся среди прочих.
– Да, вот он, – показываю Никоненко.
– Постойте. Это же Давид Азулай по кличке Вакула, – поражается майор. – Крупный делец в уголовном мире. Занимается всем подряд, в том числе запрещёнными веществами.
Я смотрю на майора и ничего не понимаю. Как Борис может оказаться… таким?
– Вы ничего не путаете? – спрашиваю. – Я видела его паспорт, там…
Никоненко смотрит на меня, как на маленькую наивную девочку.
– С его деньгами можно купить паспорт любой страны, – отвечает. – Вот интересно, для чего вы ему понадобились? Хотя понимаю: клиника – хорошее место, чтобы заниматься, при желании, даже производством наркотиков, не говоря о сбыте. Верно?
– Вам виднее, – отвечаю хмуро. Не хватало ещё, чтобы меня начали подозревать.
– Не обижайтесь. Жизненный опыт подсказывает, что такое возможно, – говорит офицер. – Что ж, спасибо вам за информацию. Мы давно искали Вакулу. Но теперь он от нас никуда не денется.
– Он на завтра назначил мне встречу, и что мне делать?
– С этим мы разберёмся, – уверяет майор. – Завтра вам позвоню, обо всём договоримся.
Мы выходим из УНК, Рубанов говорит, что вернётся на работу, я сажусь и еду домой. Эту ночь провожу без Артура – он заканчивает смену в шесть утра, потом поедет домой высыпаться.
Утром первым делом иду проведать Народную артистку СССР. Нахожу её лежащей с планшетом в руках. На носу – очки в золотой оправе. Когда вхожу. Изабелла Арнольдовна смотрит на меня поверх них.
– Доброе утро, – здороваюсь.
– Будь оно добрым, я бы пила не ваш травяной отстой, который вы гордо именуете чаем, а коньяк с лимоном у себя в гостиной, – отвечает пациентка несколько ворчливо.
– Наверное, вы хотели сказать настой, – стараюсь перевести в шутку.
– Милочка, что вы, ей-Богу, меня поправляете? – удивляется Копельсон-Дворжецкая. – У меня ещё не марза́м!
– Маразм, – говорю автоматически.
Старушка хихикает.
– Да это из фильма, где Олежка Табаков и Стасик Любшин играли. «Кадриль» называется. Не смотрели? Такая очаровательная картина! Знаете, кто сценарий написал? Володя Гуркин. Не слышали? А ведь «Любовь и голуби» – это он пьесу придумал. Ладно, идите уже, темнота вы дремучая. Занимайтесь другими. Нечего тут культ личности устраивать.
Улыбаюсь и ухожу. Утром первая пациентка – девушка лет 15-ти. В грязной одежде, похожая на бродяжку. Судя по чумазому исхудалому лицу, такая и есть. Только без запаха алкоголя. Её привёл полицейский – местный участковый.
– Вот, просила милостыню. Имени, адреса не говорит. У неё обморожение на руке. Перебинтовали, как могли.
– Я в норме, – ворчит бродяжка.
– Слушай, – говорит ей офицер, – здесь тепло, тебя накормят, подлечат, дадут выспаться. Мой тебе совет: отдохни пару дней и подумай, как быть дальше. Но не пытайся убежать. Всё равно найду.
– И дальше что? В детдом я не вернусь, – хмуро заявляет девушка.
– Вручаю её вам, – говорит участковый и уходит.
Прошу девушку проследовать за мной. Хорошо, она адекватная, не убегает и не ругается, а покорно идёт следом. Оставляю её на попечение медсестры: бродяжку надо переодеть, а её одежду придётся выбросить – такую отстирывать и гладить бесполезно. Пока же придётся заняться парнем 17-ти лет с обожжёнными кистями рук. Его зовут Павел, рядом шагает с понурым видом юноша лет 14-ти, – Глеб. Судя по его внешнему виду и речи, у него задержка психического развития. Не слишком большая, но с такой жить ему без брата будет тяжело.
Когда Павел садится на койку, Глеб тянется к кое-как намотанным бинтами.
– Брат, не надо, пусть лучше доктор, – просит старший. Младший понуро опускает голову.
– Что случилось? – спрашиваю.
– Готовил завтрак. Ерунда. Жарил гренки.
– Я люблю гренки, – эхом повторяет Глеб и начинает подвывать. – Прости меня, Паша, прости…
– Слышь, хватит ныть! – прикрикивает старший. – Замолчи и сядь.
– Не злись, пожалуйста…
– Не злюсь я! Только помолчи!
– Ты обжёгся маслом? – спрашиваю пациента.
– Да какая разница? Намажьте чем-нибудь, и мы поедем.
– Поздновато вы собрались завтракать. Ты прогуливаешь школу?
– Мне 18, какая школа? – удивляется Павел.
– А Глебу?
– Прости меня, пожалуйста, – младший продолжает ходить туда-сюда по палате и подвывать.
– Заткнись! – кричит старший.
– Я не хотел… – ноет Глеб, а потом неожиданно бьёт кулаком по негатоскопу. В стороны летят осколки, мальчишка резко приседает и хватается руками за голову – испугался, что натворил.
Мне приходится оставить Павла и идти к младшему успокаивать. Потом усаживаю его на койку рядом с братом. Приходится теперь обоим помогать – Глеб поранил руку. Несильно, уже хорошо.
– Так кто гренки готовил? – спрашиваю.
– Глеб, – говорит Павел. – Я занят был. Ездил по делам. Вернулся около двух ночи и проспал. Брат хотел сделать мне сюрприз. Чёрт, чуть кухню не сжёг. Мог бы и осторожнее. Верно, Глеб? Можешь говорить, я уже не сержусь.
Но брат молчит, прикрыв глаза и медленно раскачиваясь взад-вперёд.
– Не любит чувствовать себя виноватым. Замолкает напрочь, – поясняет Павел.
– Где ваши родители?
– Они нас не трогают, а мы их. Отец ушёл не помню когда. Мать нашла нового ухажёра, перебралась к нему. Мы её иногда видим – живёт неподалёку.
– Наверное, социальной службе трудно за вами уследить?
– У них и без нас забот полон рот, – хмуро отвечает Павел. Видно, что эта тема его раздражает.
– Они могли бы помочь.
– Сами справляемся. У нас всё в порядке. Глеб работает дворником, подметает. Ему платят. Всё нормально.
– Я работаю, – тихо говорит младший.
– Да, братан. Ты молодец, – поддерживает старший. – Мы в порядке.
Я же, глядя на них, думаю о том, стоит ли всё-таки что-то предпринять. Да, Павлу 18, но его брат несовершеннолетний. И, несмотря на кровное родство, всё-таки старший брат не является законным представителем младшего. Значит, формально, не имеет права им заниматься. А мальчишке явно нужна помощь. Он не ходит в школу, а ведь есть методики, позволяющие учить даже таких, как он. И как мне быть?
В раздумьях оставляю их, иду проведать бродяжку.
– Вы не можете меня заставить здесь лежать, – ворчит девушка.
– Мы не заставляем, а помогаем. Насчёт имени и возраста можешь врать. Но сидеть в грязной одежде не обязательно. Мы подберём тебе что-нибудь, – говорит медсестра.
– Итак, твоё имя и фамилия?
– Моника Белуччи, – отвечает бродяжка.
– Надо же.
– У меня не очень умные родители.
– Возможно. Но они по тебе скучают?
– Вряд ли.
– Моника, откуда у тебя эти раны на руках?
– Не помню.
– Ты просто кладезь информации.
– Ага.
Прошу медсестру взять биоматериал на анализы. Когда будут готовы результаты, вернусь.