Глава 90
Я даю Илье время подумать, сама иду проведать ещё одного школьника, пострадавшего во время взрыва. У него пострадало зрение: Дамиру в лицо прилетели осколки. Мне сообщают, что к нему пришёл отец. Встречаю его и веду в палату, рассказывая о том, как обстоят дела.
– Правый глаз в порядке, а вот в левом осколок рассёк роговицу и сместил хрусталик.
– Так… – растерянно произносит мужчина. – И долго это будут лечить?
– Операция предстоит сложная, – не скрываю от него правду.
Мы заходим, и отец сразу же идёт к сыну.
– Можно посмотреть? – спрашивает меня, но, судя по его решительности, это был жест вежливости. Он подходит и приоткрывает повязку над левым глазом мальчика. – Боже… – произносит ошеломлённо.
– Папа? Что там? – мальчик спрашивает его настороженно.
– Всё нормально, Дамир, – спешу его успокоить. – Надо подождать специалиста.
– Что такое? – тревожится отец.
– Пойдёмте со мной, – прошу его и вывожу в коридор.
– Куда он? – спрашивает сын, но с ним, чтобы успокоить, остаётся медсестра. – Твой папа должен подписать кое-какие документы.
– Это не исправишь! – сдавленным шёпотом возмущённо говорит мужчина.
– Я не специалист. Вот придёт офтальмолог…
– Он ослеп! Это ясно! – продолжает психовать отец Дамира.
– Неизвестно. И потом, второй глаз…
– Мой сын только начал получать стипендию в школе олимпийского резерва! В нашей семье он первым должен был стать профессиональным легкоатлетом, получить высшее образование!
– Послушайте…
– Он так старался, а теперь всё потерял!
– Прошу вас, возьмите себя в руки, – говорю чуть строже. – Главное сейчас – помочь вашему сыну. Ему нужна ваша поддержка. Хорошо? Он не умер, не лишился рук и ног, не получил тяжёлую травму, которая приковала его к постели, а лишь потерял часть зрительной способности. Но это по-прежнему ваш сын, понимаете?
– Мне от ваших слов не так уж легче, – вздыхает мужчина.
– Ну хоть немного? – стараюсь чуть улыбнуться.
– Да, вы правы, – он приводит дыхание в порядок и возвращается в палату. Там, подойдя к сыну, улыбается и кладёт ему руку на плечо. Похлопывает и поглаживает.
– Всё в порядке? – чуть тревожно спрашивает мальчик.
– Всё хорошо, родной, – отвечает отец.
Пока оставляю их вдвоём. Пусть папа даст сыну понять, что он рядом, по-прежнему любит его. Сама же иду проведать Народную артистку СССР, и – вот же! – буквально возле её палаты сталкиваюсь с главврачом.
– Эллина! – улыбается он, скривив тонкий рот в гадкой улыбочке. – Вот и вы!
– Здравствуйте, – говорю ему безо всяких эмоций. – У вас ко мне дело?
– Да.
Завожу Вежновца в кабинет. Едва закрыта дверь, он перестаёт улыбаться и превращается в хищника:
– Эллина Родионовна, вам мало было прошлого замечания? Нарываетесь на строгий выговор? – шипит змеем.
– В чём дело? – хмурюсь.
– Почему в VIP-палате какая-то старуха с диареей? Немедленно выкинуть её отсюда! Пусть обращается к участковому терапевту! Кто вам дал право устраивать в моей клинике свой частный медицинский кабинет! – возмущается Вежновец, краснея.
– Это не «какая-то старуха», а… – пытаюсь ему спокойно объяснить, но слушать он не собирается.
– Я эту палату приказал оборудовать для особенных пациентов, ясно вам?
– Вроде вашего пса? – спрашиваю с сарказмом.
Иван Валерьевич делает шаг назад, прищуривается и глядит зло.
– Ах, так вот вы что вспомнили… Не ожидал от вас…
– А я не ожидала, что вы потребуете выгнать из клиники человека, который…
– Да плевать я хотел, кто она там такая, ваша старуха! – вдруг вскипает Вежновец. – Не хотите её отсюда убрать, сделаю это сам!
– Подложите!.. – пытаюсь его остановить, но он прёт, как трактор. Оттесняет меня от двери и выбегает. Спешу за ним, но этот злобный упрямец ничего не желает слушать. Он входит в VIP-палату (на табличке, конечно, просто номер, но уже все в отделении запомнили её под таким названием).
Лежащая на койке Изабелла Арнольдовна устало открывает глаза. У неё диагностировано небольшое отравление и, как следствие диареи, сильное обезвоживание. При поступлении температура была 37,7. Позже снилась до 37, плюс нам пришлось давать препараты, поддерживающие сердечную деятельность: в таком возрасте главная мышца априори совершенно здоровой быть не может. Плюс я попросила ввести дозу успокоительного, памятуя о эмоциональном характере моей пациентки.
Увидев Копельсон-Дворжецкую, начальник сразу переходит в атаку.
– Здравствуйте, – говорит ей приторным голосом. Но я-то знаю, это лишь обман.
– Изабелла Арнольдовна, это наш главврач, Иван Валерьевич Вежновец, он лишь недавно в этой должности…
– Позвольте, я сам! – перебивает он меня, сразу давая понять, кто тут самый главный.
Смотрю на пациентку и пожимаю плечами. Мол, видите, какой? Она мне украдкой подмигивает.
– Итак, уважаемая... – глвврач берёт карточку, смотрит, – Изабелла Арнольдовна, на что жалуетесь?
– На половую жизнь, – громко и чётко выдаёт Народная артистка СССР, глазом не моргнув. Её лицо абсолютно серьёзно, потому у всех, и Вежновец не исключение, глаза расширяются.
– Простите… на что? – переспрашивает главврач чуть растерянно.
– У вас проблемы со слухом, мальчик? – задаёт Изабелла Арнольдовна встречный вопрос. – Случаем, не контуженый?
– Какой я вам мальчик! – улыбочка слетает с физиономии Вежновца, и он строит суровое лицо.
– Ой, простите… а я подумала, вы мальчик, а не девочка. Не из этих самых, случаем?
– Каких ещё «этих самых»?
– Ну, лебизянок. Нет, не так. Лесоповалок… а, чёрт бы их всех! Никогда запомнить не могла.
Иван Валерьевич только рот раскрыл и глазами хлопает. Копельсон-Дворжецкая берёт с тумбочки очки в тонкой золотой оправе, надевает, смотрит на собеседника и… широко улыбается.
– Ой, простите! Я подумала, что вы барышня.
Вежновец стоит красный, как варёный рак. Если точнее: оплёванный варёный рак.
– Так о чём вы меня спросили, юноша?
Это ему тоже приходится проглотить. Учитывая разницу в возрасте, для Народной артистки СССР все люди младше 70 – молодёжь.
– Вы сказали про… – продолжает он дрожащим от гнева голосом.
– Да-да, я помню. Так вот. Не хватает мне её. Очень. Знаете, когда я была молода, – она кокетливо наматывает локон на палец и хлопает ресницами, как в песне: «смотрит искоса, низко голову наклоня». Выглядит так комично, что мы с медсестрой едва сдерживаемся. – У меня было много поклонников. В 1951 году, когда мне исполнилось 18, сам Пастернак, которому в ту пору перевалило за 60… ах, Боже мой! Какая это была романтическая история!
Вежновец не дурак и понимает, что над ним изысканно издеваются. Потому и сделать ничего не может. Но слушает дальше.
– В 1993-м у меня был один любовник. Может, вы его знаете? Алёша Кудрин. Ах, что мы с ним вытворяли в гостинице «Россия»! Он, между прочим, – снова кокетливый смешок, – дедушка главы администрации.
У главврача приподнимаются брови.
– Администрации чего? – спрашивает осторожно.
– Этого, как его… генерального секретаря? – Изабелла Арнольдовна смотрит на меня, делая вид, что у неё приступ амнезии случится.
– Президента, – подсказываю шёпотом.
– Ах, точно! Президента.
– К-какого п-президента? – заикается Вежновец.
– Нашего, конечно! – возмущается Народная артистка СССР. – А у вас есть какой-то другой? Собственный? – долгая пауза. – Простите, а вы, случайно, не оппозиционер?
Иван Валерьевич прочищает горло, смотрит на меня растерянно-вопросительно. Я делаю вид, что вообще не в курсе: не хотели меня слушать? Расхлёбывайте сами.
– Так вот… ой, – Изабелла Арнольдовна вдруг смотрит на Вежновца с интересом. – Вы не женаты, случаем?
– Кто, я?
– Ну, про себя-то мне всё известно, – улыбается пациентка.
– Я нет, а что?
– А что вы делаете сегодня вечером? – кокетливость Копельсон-Дворжецкой зашкаливает.
– Кто? Я?! – Вежновец опять в глубоком ступоре.
– Ну не я же, – она ещё подмигивает ему.
– Я… ну…
– Может, сходим в ресторан? Сто лет там не была. Посидим, выпьем вина? Что скажете? – она вдруг манит его к себе пальцем, и когда Иван Валерьевич наклоняется, хватает его за галстук, притягивает и шепчет громко в самое ухо. – Вы не поверите, юноша! Я в постели огонь! Буря! Натиск!
После этих слов Вежновец отпрыгивает назад и выскакивает из палаты, как ошпаренный.
Я выхожу за ним, слышу за спиной смех Сталинской лауреатки.
– Чёрт знает что такое! Вызовите к ней психиатра! Немедленно! – вопит главврач и, не дожидаясь лифта, муфлоном скачет вверх по лестнице.
Возвращаюсь в палату. У медсестры красное от смеха лицо, моя подопечная усмехается.
– Изабелла Арнольдовна, ну зачем вы его так? – спрашиваю её с лёгким укором, тоже улыбаясь. – Он ведь может инфаркт заработать.
– У таких, как он, сердце в форме портмоне, а его делают из прочной кожи, – отвечает она. – Вы не представляете, милая, как за долгую жизнь достали эти чинуши! Ладно, как там мои дела?
Рассказываю, добавляя, что нужно будет хотя бы сутки побыть у нас под наблюдением. Копельсон-Дворжецкая нехотя соглашается, но это лишь одна из её театральных масок. По глазам вижу: ей здесь нравится. Не так скучно, как дома.
Успокоившись, иду проверить Дамира. Он уже пришёл в себя, как и его отец. Тот интересуется:
– К вам привозили школьника Илью Бурунова?
– Да, а что?
– Скажи ему, – просит отец сына.
– Это он устроил взрыв, – сообщает Дамир.
Киваю и говорю, чтобы пока оставались здесь.
– Мне, нужно кое-что выяснить, – добавляю и ухожу.
В палате, где лежит Илья, Лена Севастьянова зашивает рану на его правой ноге.
– Я уже заканчиваю, – говорит она. Ещё пара стежков, и вскоре она уходит, оставляя нас вдвоём.
– Рассказывай, – прошу его. – Это в твоих же интересах.
Бурунов мнётся пару секунд.
– Меня подговорили спортсмены, – наконец признаётся. – Я подменил реактивы. Должна была получиться реакция с небольшим нагревом. Дымок, пузырьки и всё. Но учительница заменила опыт, и я не успел её предупредить. Я честно не хотел, чтобы так получилось! Просто пошутил…
– Ах ты гадёныш! – слышим позади, оборачиваемся. В проёме стоит отец Дамира. Оказывается, Лена неплотно прикрыла дверь, и мужчина услышал признание Ильи. – Мой сын ослеп из-за тебя!
– Это придумал не я, а Дамир с друзьями, – пытается оправдаться юноша.
– Прошу вас выйти, – встаю между ними.
– Ты врёшь! – кричит мужчина.
– Это было случайно, – продолжает Илья.
– Охрана! – кричу, и тут же отец Дамира хватает меня за плечи и отталкивает. Я едва не падаю с ног. Он же бросается к мальчику, видимо с желанием избить его, но поскальзывается, падает и замирает.
Опускаюсь к нему и, поняв, что он не дышит, кричу:
– Бригаду сюда! Срочно!
Несколько секунд, и прибегает медперсонал.
– Трубку восемь! Интубируем его!
– Что с ним? – интересуется Бурунов с соседней койки.
Некогда ему отвечать. Да и не заслужил.
– Измерьте кислород, – говорю коллегам. – Мешок! Дыхание не слышу.
– Он не розовеет, – докладывает медсестра.
– Я вошла хорошо, видела связки, – говорит Елена Севастьянова, которая прибыла на подмогу. Смотрит на больного. – Чёрт, он надувается, как шар! Подкожная эмфизема.
– Ты сломала гортань? – делаю предположение.
– Обработайте. Я сделаю коникотомию, – предлагает ординатор.
– Не надо, повреждение может быть ниже гортани. Будем делать трахеотомию.
– А что с трубкой?
– Вытаскивай. Она не нужна.
– Кислород 81, – говорит медсестра. – Пульс 50.
– Лена, качай мешок. Грудь не двигается.
– Кислород 76. Экстрасистолы!
– Вижу. Экстренный набор, – произношу, быстро производя нужные манипуляции. – Я вошла.
– Дыхание слышу, – замечает Лена, прослушивая грудь мужчины.
– Кислород 85.
– Вы его спасли, Эллина Родионовна, – замечает Севастьянова.
– Да, – вздыхаю.
Проходит ещё полчаса, и спешу рассказать девочке Кире, тоже пострадавшей во время школьного взрыва, хорошие новости.
– Я проконсультировалась с хирургом. Он сказал, что от ваших ожогов больших рубцов не останется.
Девочка отводит грустный взгляд. Понимаю: она бы хотела, чтобы вообще ничего не осталось. Ещё лучше – не случилось.
– Всё-таки рубцы будут? – спрашивает, когда собираюсь уйти.
– Возможно, останутся участки пигментации. Но они продержатся недолго.
– Сколько?
– От шести месяце до года. Хирург расскажет вам подробнее, я его пригласила.
– Я буду вот такой, – она показывает на свою перебинтованную голову и щёку, – целый год?
– Нет, год – это максимум. Но всё может пройти гораздо раньше. Понятно?
– Насколько раньше? – не унимается девочка.
«Наверное, первая красавица в классе или даже во всей школе», – думаю о ней.
– Я не знаю. Каждый день будет становиться немножко лучше. Знаете, вам ещё повезло. Могло быть куда хуже.
– Это называется повезло? – Кира почти плачет. – Я выгляжу, как уродина!
– Нет. Вы выглядите, как… девушка, которой повезло остаться в живых в очень опасной ситуации.
– Лучше бы я умерла, – теперь уже и слёзы потекли. Она начинает тихонечко подвывать. Мне приходится остаться. Сажусь рядом, обнимаю её, глажу, как маленькую, по спине и говорю, что она молодая, обмен веществ хороший, тело справится. А что не сможет, – то сделает пластический хирург. Постепенно Кира успокаивается, и мне удаётся вернуться к своим делам.
Проходя мимо палаты, где лежит отец Дамира, вижу сидящего рядом Илью Бурунова.
– У тебя всё в порядке?
– Да, – печально отвечает он. – Как его состояние? – кивает на мужчину.
– Он поправится.
– В отличие от нашей учительницы химии Ларисы Григорьевны, да?
– Не знаю, – признаюсь честно.
– Многие ребята считали её глупой, потому что она иногда путала опыты. Но, по-моему, она делала это специально. Чтобы немного позабавить класс. Она была хорошей учительнице. Есть хоть какой-то шанс, что Лариса Григорьевна поправится? Пусть нескоро, но когда-нибудь? Хоть один на миллион?
– Есть.
Надежда… куда ж в нашей жизни без неё. Меня отвлекает от беседы телефонный звонок.
– Эллина Родионовна? – голос капитана Багрицкого я узнаю из тысячи.
– Да, слушаю.
– Жду возле вашего кабинета. Надо поговорить.
– Иду.
Явился следователь не один, а вместе со своей напарницей. Старший лейтенант Яровая смотрит на меня свысока. Входим в кабинет, и Алла Александровна мне с порога:
– Мы пришли поговорить о поддельных рецептах.
– Мне вызвать адвоката? – спрашиваю.
– Это не допрос, а беседа, – отвечает Яровая, удобно усаживаясь.
Багрицкий располагается рядом с ней.