1
К месту заключения Клава ехала в красном товарном вагоне с надписью «Крупный рогатый скот». Он был набит арестантками. За Уралом они долго сидели в пересыльной тюрьме. Затем их погрузили в «столыпинский вагон» – вагон третьего класса, переделанный для перевозки заключенных. На окнах были решетки. Вдоль коридора тянулась решетчатая перегородка. Женщины как будто ехали в клетках. Новые конвоиры оказались грубее и наглее предыдущих. Их главным развлечением был личный досмотр. Клаву обыскивали чаще других. Хорошо еще, что все ограничивалось обысками.
От Ленинграда до лагеря в восточной Сибири они добирались около месяца.
Начальник лагеря, могучий широколицый кавказец, пополнил Клавой свой многочисленный гарем.
Этап, в котором оказался Игорь, привезли в пересыльный лагерь «Вторая речка» на тихоокеанском побережье. Погрузили на старый грузовой корабль, приспособленный для транспортировки арестантов. Несколько дней они плыли по Охотскому морю на Колыму, в бухту Нагаево. С корабля на берег заключенных выгружали в огромных рыболовецких сетях! Люди барахтались в них, давили друг друга, ругались, стонали. Затем они шли несколько километров до Магадана. Оттуда их пригнали в лагерь в предгорьях. Здесь добывали золото.
Морем добиралась в свой лагерь и Ира. Она стала наложницей пожилого злого каптерщика.
Марфа попала в лагерь в Средней Азии. На нее никто не позарился. Многие в этапе были и моложе, и красивее ее. Марфу направили на самую тяжелую работу – делать вручную саманные кирпичи.
Марина очутилась на том самом корабле, на котором неделей раньше плыл Игорь. Их загнали в зловонный трюм. Здесь стояли грубо сколоченные нары. Их сразу захватили уголовницы. Политические и бытовички сидели на полу, тесно прижавшись друг к другу. От духоты и смрада с Мариной дважды случился обморок. Падать было некуда, она просто уткнулась в спину соседки. Кормили их хлебом. Швыряли буханки в люк. Из-за хлеба возникали драки. Тем, кто драться не желал, Марине в том числе, почти ничего не доставалось. Воду спускали в трюм в ведре. Жажда мучила сильнее голода. На лестнице, ведущей на палубу, постоянно стояла очередь в гальюн – приделанный к корабельному борту дощатый ящик. Перелезая в него, женщины – ослабленные, полубольные – рисковали свалиться в море. На второй день плавания разыгрался шторм. У многих сильная качка вызвала рвоту. Блатных на нарах тошнило прямо на арестанток внизу.
Трюм разделяла перегородка из толстых досок. За ней находились мужчины. С самого начала плавания женщины постоянно слышали какие-то странные шуршаще-скрипящие звуки за перегородкой. А на третьи сутки в перегородку вдруг стали со всей силы бить. Доски затрещали, не выдержали, и образовался проем. Все это время уголовники вырезали в перегородке желобок по контуру будущего отверстия. Острые предметы имеет каждый уважающий себя блатной. Оставалось нанести несколько ударов, чтобы ее проломить.
Уголовники хлынули через проем в женский отсек. Они с гиканьем набрасывались на женщин, срывали с них одежду. Красавица Марина подверглась нападения одна из первых. Конвоиры были на палубе. В трюм они никогда не спускались. Женщины кричали, звали охрану. Никто даже не подошел к люку. Очевидно, блатные охрану подкупили. Лишь через три часа конвоиры, вооруженные винтовками со штыками, спустились по лестнице и заставили блатных уйти в свой отсек. Проем заколотили досками. Многие женщины не выжили. Их трупы подняли на палубу и бросили в море. Это было одно из тех массовых изнасилований, которые получили название «колымские трамваи».
Марина лежала полуживая. Через сутки с трудом встала. Выстояла очередь в гальюн, чудом не потеряв сознание и не упав с лестницы. Шагнула по узкому переходу к деревянному ящику. И прыгнула в море. Плавать Марина не умела. Ее не застрелили, но и спасать не стали. Она быстро пошла ко дну.
2
«Сердитый сегодня сердитый», «Сердитый пошел оплеухи раздавать», – разнеслось утром по Усть-Дюре. Это означало, что у Сердитых очередной приступ ярости. Этих приступов боялись все: рядовые заключенные, придурки, даже энкавэдэшники.
Полина сидела на койке и зашивала платье. В одном месте оно разошлось по шву. Когда начальник штрафпункта выбрал ее в служанки, ей выдали вполне приличное по лагерным меркам белье, платье, обувь.
В этой небольшой комнате в доме администрации располагался гарем Сердитых. Гречанка и две другие наложницы, Катька и Лайма, ушли в столовую. Они работали там. Полина отвечала за чистоту в здании.
Она вздрогнула, когда в коридоре раздался визгливый гневный голос начштрафпункта. Послышался звук пощечины. Кто-то охнул. Затем Полина услышала его шаркающие, но быстрые шаги. Они приближались. Ее сердце заколотилось. Сердитых не только вызывал в ней непреодолимое физическое отвращение, но и страх. Полина поспешно надела платье.
Дверь распахнулась. Вошел начальник штрафпункта. Он оглядел комнату, как бы выискивая, к чему придраться. Сердитых был чистюлей. Вдруг он пронзительно завопил:
– Это что за свинство? Почему уборку до сих пор не сделала?
– Я сделала уборку, гражданин начальник.
Он подошел к ней вплотную. Свирепо глядел на нее снизу вверх. Полина со страхом ждала, что он ударит ее по щеке. Она уже получала от него пощечины.
– Это уборка, по-твоему? Тебя что, носом в грязь тыкать?
Неожиданно начальник штрафпункта схватил ее за волосы и подтащил к окну.
На подоконнике валялись хлебные крошки. Только сейчас Полина их увидала. Это, видимо, Катька насорила. Она любила сидеть у подоконника – или на подоконнике, – смотреть в окно и при этом что-то есть.
Он, действительно, стал тыкать Полину носом в крошки, приговаривая:
– Это ты уборкой называешь?
Потом отшвырнул ее. Она едва устояла на ногах.
– Навести чистоту! Свинья!
Сердитых быстро вышел. Наверное, пошел искать следующую жертву.
Минуту Полина стояла красная, с дрожащими губами. Потом убрала крошки, сняла платье, продолжила его зашивать. И попыталась вспомнить что-нибудь хорошее.
Настоящее было ужасным, невыносимым. Но у нее оставались прошлое и будущее, воспоминания и мечты.
Полина часто переносилась воображением в свои детские годы.
У нее было счастливое детство. Все ее любили: дед, родители, сестры. Особенно дед. Он постоянно ее баловал. И Матрена Доброхоткина с дочкой ее тогда любили. Говорили с ней ласково, угощали дешевыми конфетами. Она лелеяла детские воспоминания.
Но еще дороже были воспоминания о Володе. И все ее мечты были полны им. Никогда не любила она его так сильно. Полине дали срок за шпионаж. Очевидно, поэтому она была лишена права на переписку. Она страдала от этого. Неизвестность мучила. В том, что он сдержит клятву и дождется ее, Полина не сомневалась. Лишь бы с ним не случилась беда. Он говорил, что его хранит счастливая звезда. И ей тоже хотелось в эту его звезду верить. Она мечтала, что они обязательно встретятся и создадут наконец-то счастливую, идеальную семью. Эта мечта помогала ей выживать...
Поздно вечером в Усть-Дюру пригнали пополнение, в том числе двух совсем юных узбечек, миловидных, тонких, стройных. Сердитых, конечно, не мог не обратить на них внимание.
Утром Полину вызвали в его кабинет. Он сидел на диване, когда она вошла. При виде ее лицо начальника штрафпункта исказила брезгливая гримаса.
– Опротивела ты мне. – Полина покраснела. – На лесоповале будешь вкалывать. На Косой Плеши. – Он махнул небрежно рукой на дверь. – Пошла!
Худшим штрафпунктом в лагере была Усть-Дюра. Худшим местом на Усть-Дюре была штрафная командировка Косая Плешь.
Отправили туда и гречанку Софию. Ее и Полину заменили узбечки.
Их повезли на грузовике, в открытом кузове, в сорокаградусный мороз. Они сидели на мешках с продуктами. Хотя на Полине и Софии были ватные штаны, телогрейки, а головы были обмотаны платками и тряпками, они дрожали от холода. Он пронизывал их, вымораживал, казалось, в них жизнь. С ними сидел конвоир в овчинном тулупе. И он зябко поеживался.
Ехали по узкой проселочной дороге, ехали долго. На командировку приехали в полдень. Тут тоже стоял забор из колючей проволоки, вышки, дом администрации, но вместо бараков были землянки, каждая примерно на дюжину женщин. Конвоир сдал Полину и гречанку начальнику охраны – нетрезвому увальню со звероподобным лицом. Он сразу отправил их, окоченевших, голодных, на лесоповал.
На Косой Плеши начальник охраны был и за начальника командировки. Все придурочные должности занимали заключенные мужчины, причем исключительно уголовники. Между ними и охранниками было полное взаимопонимание. Здесь, вдали от начальства, они делали все, что хотели. Женщины находились в безграничной власти и тех, и других. В любое время в землянку мог войти конвоир или придурок, почти всегда пьяный, и выбрать себе жертву. Если заключенная пыталась сопротивляться, он избивал ее и все равно добивался своего.
3
Странное существо ковыляло к лагерной помойке. Грязные космы, грязная всклокоченная седая борода, грязные впалые щеки, безумные глаза, воспаленные, слезящиеся. На существе были неописуемые лохмотья. Ноги были обмотаны рваным тряпьем. Тряпка на левой ноге наполовину размоталась и волочилась по земле. Существо стало обследовать помойку. Подобрало гнилой капустный лист и жадно впилось в него немногими оставшимися во рту зубами. Покончив с ним, отыскало в мусоре кость, начало ее глодать.
Два проходивших мимо заключенных взглянули на существо с глубоким презрением. Зыкнули для потехи. Оно вздрогнуло и, пугливо оглядываясь, поспешно отковыляло в сторону. Они засмеялись и продолжили путь.
Это существо было профессором Вязмитиновым.
4
Над горной каменистой пустыней, покрытой снегом, ярко мерцают звезды. Лишь кое-где стоят одиночные даурские лиственницы. Ветер треплет их голые ветки, метет поземку. Трескучий мороз.
Трудно представить в таком месте живое существо.
Но нет, вот бредут по снегу, спотыкаясь, три человека. Один высокий, тонкий, два пониже, коренастые. А за ними, на приличном расстоянии, следуют пять волков.
Несколько дней назад эти трое сбежали из лагеря.
Беглецы подошли к упавшему дереву.
– Привал, господа удавы! – прохрипел, тяжело дыша, самый низкорослый и самый кряжистый.
Они наломали веток. С большим трудом развели костер. Подожгли и ствол. Вскипятили в котелке снег. Заварили чай. Волки сидели поодаль и внимательно наблюдали за ними.
Вид у людей был измученный. Особенно у высокого. Это был Михаил Зубов.
Он попал в тот же лагерь, что и Игорь Ауэ. Вначале ему повезло. Один заключенный оказался старым знакомым по эсеровской партии. Он работал доктором в санчасти и помог Зубову устроиться медбратом. Зубова подвела память. Однажды он забыл дать вовремя лекарство заболевшему бригадиру. Состояние больного ухудшилось. Через два дня он скончался. За это лагерное начальство отправило Зубова на прииск.
Память стала давать сбои после допросов Голубки. Свалив Зубова на пол, Голубка бил его ногами по голове. Кому-то отбивали почки, кому-то – печень. Зубову отбили память.
На прииске Зубов увидал изможденных, истощавших до последней степени заключенных. По сравнению с ними даже он, худой по своей конституции, выглядел упитанным. И эти люди с утра до вечера долбили кайлом вечную мерзлоту!
Через два дня, когда не привыкший к физическому труду Зубов уже едва передвигал ноги, к нему после ужина подошел уголовник Леха.
– Разговор есть.
Они отошли за барак. Леха огляделся и заговорил вполголоса:
– Надо отсюда когти рвать. На этом прииске все через полгода загибаются. Слышал: ты из царской тюрьмы сбежал. Опыт, короче, имеешь. Так что хотим тебя с собой взять. Если в непонятное попадем, ты надоумишь, что и как.
Зубов чувствовал, что здесь он и полгода не протянет. Он согласился.
…Леха сунул руку за полу бушлата и достал из самодельных кожаных ножен нож. Вынул из котомки полбуханки хлеба. Отрезал три равных ломтя. Они стали пить чай.
– Ишь, расселись, – сказал второй уголовник, качнув головой в сторону волков. У него не было правого глаза. Он лишился его в драке. – Глаз не сводят.
– На троих они ни в жизнь не кинутся, – ответил Леха. – Ну а если уж рыпнуться – будет им хана. Это перо меня не подводило. – Он с любовью посмотрел на нож, на его остро наточенное лезвие, на красивую самодельную рукоятку. – Последний раз я им барону Ау́ глотку перерезал.
При других обстоятельствах Зубов не стал бы есть хлеб, отрезанный таким ножом. Но сейчас выбора не было.
– Может быть, Ауэ? – спросил он. Зубов вспомнил, что Марина просила его освободить барона Ауэ, своего родственника.
– Может и так. Мы звали: Ау́. Так и кликали: «Эй, Ау́, ау!» В ноябре он на прииске нарисовался. Молодой фраер, а борзый до предела. Пахану в харю дал. Пахану! За это присудили мы его к вышаку. Исполнить мне поручили…
– Еще по куску отрежь, – попросил одноглазый.
– Это на завтра, – сказал Леха, засовывая оставшуюся четверть буханки в котомку. – Больше у нас жратвы нет.
– Как нет? – удивился Зубов.
– Не боись, скоро в Армань приканаем. Там один мой керя живет. У него перекантуемся пару дней, погужуемся. И рванем в Магадан.
– Сколько до Армани идти? – спросил Зубов.
– Дня четыре.
– Мы же не дойдем, голодные. Не продуман побег!
– В любом случае мы тебя, Зуб, не бросим. Если что, на себе потащим, – заверил одноглазый.
Уголовники обменялись быстрыми взглядами.
Казалось, Зубов должен был быть благодарен им за такое обещание. А у него все тревожнее становилось на душе. Этот обмен взглядами ему не понравился.
– Найдем что пожрать, – сказал Леха. – Скоро спустимся, и тайга начнется. Живность, значит, будет.
– У нас ведь ружей нет, – возразил Зубов.
– В умелых руках перо не хуже ружья. Что я, в зайца или в белку с трех метров не попаду?
– Леха нож без промаха метает, – подтвердил одноглазый.
Зубов с сомнением покачал головой. Повторил:
– Плохо побег подготовлен.
– Кимарим! – сказал Леха. Повернулся к одноглазому. – Зоркий, ты на шухаре. Потом Зуб.
Зубов лег возле костра, повернулся к пламени спиной. Уже засыпая, услышал, как Леха тихо сказал:
– Шипеть начинает корова.
Сон пропал. Что значила эта фраза? Шипеть на воровском жаргоне значит ругаться. А что означает корова? Зубов раньше знал, но забыл. Чувство опасности говорило, что он должен вспомнить, что это важно. Но как он ни старался, ничего не получалось.
Наконец, усталость взяла свое. Он уснул.
Ему приснился кошмар. Кто-то гнался за ним с ножом. И совсем было догнал, но в этот миг одноглазый его разбудил.
– Подъем! За костром следи. Разбудишь Леху. Часа через два, как обычно.
Зоркий улегся и тут же захрапел.
Пока Зубов спал, волки как будто придвинулись ближе. В небе над ним горели звезды, а на земле перед ним горели волчьи глаза.
Он следил за волками, поддерживал костер. И думал о Марине. Зубов часто ее вспоминал. В который раз спросил он себя, почему в семнадцатом году сделал предложение Эсфирь, а не ей. Марина бы с радостью согласилась. Это было очевидно. И была бы у него идеальная жена – любящая, преданная, невероятно красивая. И он, конечно, был бы с ней счастлив. Брак с Эсфирь не получился счастливым. Он до сих пор так и не познал счастье. Где Марина сейчас? Тоже в лагере?
Еще он думал о том, что уголовники ни разу не попросили у него совета. Это было довольно странно. Ведь они взяли его с собой как специалиста по побегам.
Ему показалось, что два часа прошли. Он разбудил Леху.
– Пост сдал, пост принял, короче, – сказал тот с ухмылкой. – Ложись кимарь.
Зубов заснул быстро.
И он вспомнил! Вспомнил во сне.
Готовя побег, уголовники иногда предлагали какому-нибудь осужденному по 58-ой или бытовой статье бежать с ними. И в пути съедали его! Это было очень удобно: запас продовольствия, который не надо тащить, который передвигается самостоятельно. Блатные называли такого человека коровой.
Вспомнив, Зубов тут же проснулся. Открыл глаза. И увидал жестокое лицо Лехи, склоненное над ним. В поднятой руке тот держал нож.
Этот нож был последнее, что Зубов видел в своей жизни.
Как завороженный глядя на лезвие, он попытался вскочить. Но было уже поздно. Нож полоснул его по горлу.
5
– Дневальный, ко мне! – рявкнул оперуполномоченный. Он стоял у барака.
Петр Ауэ подбежал к нему. Стал по стойке смирно. Он тяжело дышал.
Офицер выругался.
– Как допустил?
Когда Петр Иванович прибыл в лагерь, где-то в западной Сибири, его, бывшего военного, сделали дневальным. Этой ночью в бараке повесился престарелый заключенный, сельский учитель. Оперу было его нисколько не жаль. Просто злили лишние хлопоты.
Он размахнулся, хотел дать барону пощечину. Но тот успел выставить локоть. Рука оперуполномоченного стукнулась об него.
Он побагровел.
– Оказываешь сопротивление лагерной администрации? Знаешь, гнида, что за это полагается?
Ауэ посадили на сутки в карцер. А затем отправили на штрафную командировку, валить лес.
Его напарником стал Сидор, бывший кулак, крепыш средних лет с крупными, грубыми чертами лица и большими руками.
Барон испытывал к напарнику неприязнь. Ему казалось, что тот олицетворяет собой все пороки простонародья.
В свободное время Сидор упорно вызывал Петра Ивановича на разговоры о смысле жизни. Причем впадал в тон превосходства и насмешки. Казалось, он затевал такие разговоры только с целью доказать, что умные, отвлеченно-возвышенные рассуждения барона ничего не стоят по сравнению с его крепким крестьянским здравым смыслом. Ауэ раздражала приземленность и эгоистичность его понятий, возмущало стремление Сидора высмеять, опорочить, низвести до своего уровня – или еще ниже – все высокое. Как хотелось ему подчас бросить напарнику в лицо: «Чернь чернит все, что выше ее понимания». Воспитанность не позволяла. Ее ничто не смогло искоренить.
Один их разговор долго вспоминали в бараке. Усматривали какую-то мистическую связь между этим разговором и последовавшей затем трагедией.
– Нельзя все оценивать с точки зрения собственной выгоды, – скрипучим голосом и наставительным тоном говорил Петр Иванович.
Они с Сидором сидели рядом на нарах. Соседи прислушивались. Все ждали ужина.
Сидор ухмыльнулся. Его смышленые серо-голубые глаза стали колючими.
– А ты разве о своей выгоде не думаешь? Помнишь, пихта тогда на меня валиться начала. А я споткнулся, растянулся, мордой в снег. Что же ты меня спасать не бросился? Слава богу, пихта рядом легла.
Барон смутился.
– Я бы не успел.
– Так ты и не пытался… Да я не попрекаю. Я к тому, что все мы свою выгоду блюдем.
Ауэ молчал.
– На ужин! – раздалась команда.
Утром разыгралась метель. Заключенные надеялись, что работу отменят. «Актированная погода!», «Актировать должны!» Но их погнали на лесоповал. Посчитали, видимо, метель слабой.
По соседству с бароном и Сидором громадную сосну пилили два пожилых интеллигента. Трудно им было справиться с таким деревом. А тут еще ветер швырял снег в лицо. Они не смогли придать сосне нужное направление. Она стала падать прямо на Ауэ.
– Отскочи! – гаркнул Сидор.
Последнее время барон очень ослаб. Ходить ему было трудно, не то что скакать. И пальцы левой стопы были отморожены. Ноги его запутались. Он чуть не упал. Сидор кинулся к нему. Успел схватить за ворот бушлата и отшвырнуть в сторону. Но сам отскочить не успел. Сосна его раздавила.
– Накаркал себе вчера, – сказал кто-то.
Эта смерть потрясла Ауэ.
Теперь он работал с редактором газеты. Барон сразу понял, какого напарника он потерял. Редактор ругался, обвинял барона в неумении пилить, в лени. Ауэ, действительно, не научился валить деревья ловко и быстро. Да и не молод он уже был: разменял седьмой десяток. Но и газетчик пилил не лучше его. Только сейчас Петр Иванович оценил деликатность Сидора, этого «образчика черни», как он его про себя называл. Тот никогда не бранил его, даже не ворчал. Лишь терпеливо объяснял. А ведь нелегко ему было, наверное, валить лес с бароном.
Мало у них с редактором получалось кубометров. И чем меньше процентов нормы они выполняли, тем меньше становилась их пайка, чем меньше становилась пайка, тем меньше процентов они выполняли. Заколдованный круг. И не было выхода из этого круга. Вернее, один выход был. Смерть.
В конце зимы Ауэ умер от истощения.
6
Полина погибала.
После месяца общих работ на Косой Плеши у нее появились признаки цинги. Зубы стали шататься. Она со страхом ждала, что скоро они начнут выпадать.
Мучил голод. Норму она не выполняла и поэтому хлеба почти не видела. Мучил холод. От него и в землянке не было спасения. Женщины спали в ватных штанах и телогрейках. София недавно отморозила в тайге ноги, начался некроз, и ей ампутировали стопы. А больше всего Полину мучило сознание своей полной беззащитности перед охранниками и придурками.
Она чувствовала, что долго не протянет.
И вдруг за ней приехали. Специально ради нее пришел грузовик! Ее повезли – в кабине – в главный лагерь. «Неужели пересмотр дела? Неужели освободят? Или срок добавят?» Когда приехали, ее тут же привели в кабинет начальника лагеря.
– Совсем доходяга! – с нотками сочувствия произнес Панасенко. – Ла-адно… Даю тебе неделю. В санчасти отдохнешь, отъешься. А затем – за работу. Работа – легче не бывает. Не лес валить. Танцевать в ансамбле будешь. Небось на дворянских балах танцевала?
Панасенко загорелся мыслью создать танцевальный ансамбль из одних красавиц. На зависть начальству других лагерей.
Ансамбль прикрепили к КВЧ – культурно-воспитательной части. Танцовщицам приходилось иногда и петь. Была в КВЧ также театральная труппа. Выпускалась стенгазета. Начальником КВЧ был лейтенант Недоростков, немолодой, флегматичный и тупой. Всю работу за него делала Вера Вадимовна – пожилая, но живая и энергичная заключенная, до ареста достаточно известная художница. Хотя по замыслу КВЧ существовала, чтобы воспитывать заключенных, представления для них устраивались редко. В таких случаях вначале Недоростков читал нудным голосом доклад о пользе добросовестного социалистического труда. Гораздо чаще развлекали концертами лагерную администрацию или посетившее лагерь вышестоящее начальство. Большим успехом пользовался канкан из оперетты Оффенбаха «Орфей в аду». Полина всегда считала этот номер вульгарным, недостойным талантливого французского композитора. И вот теперь она сама его исполняла, сама задирала перед мужчинами ноги. Когда Полина танцевала его первый раз, она густо покраснела. Было ей также очень стыдно, когда она пела вместе с другими:
О Сталине мудром, родном и любимом
Прекрасную песню слагает народ.
Однако это было еще не самое худшее.
Женщины, имевшие отношение к КВЧ, жили в отдельном бараке. После одного праздничного концерта туда зашел Панасенко. Заключенные вскочили.
– Для праздничного застолья требуется пять прекрасных дам, – весело объявил он.
Полина слышала об этих офицерских застольях, всегда заканчивающихся любовными утехами. Она твердо решила: если Панасенко выберет ее, она откажется.
– Я пойду, гражданин начальник! – сказала одна актриса.
Начальник лагеря бегло взглянул на нее.
– Ладно.
– И меня возьмите, гражданин начальник, – попросила другая.
Однако Панасенко на нее даже не посмотрел. Он ткнул пальцем в балерину Мариинского театра, молодую женщину с тонкими чертами лица.
– И ты!
– Я не пойду, – негромко, но решительно ответила балерина.
Тень пробежала по оживленному красивому лицу начальника лагеря.
– Не пойдешь? Ла-адно. Тогда пойдешь на Усть-Дыру!
Балерина ничего не ответила, только побледнела.
Он отыскал глазами Полину.
– Еще ты!
Она вспомнила Сердитых, вспомнила Косую Плешь. И не нашла в себе сил отказаться.
Он выбрал еще троих и повел женщин в здание администрации. Привел в ярко освещенный кабинет. За праздничным столом, овальным и длинным, сидели четыре офицера, в том числе начальник КВЧ. Полина хорошо помнила и этот кабинет, и этот стол. Началось застолье. Полину заставили пить водку. До этого она никогда ничего не пила кроме шампанского. Или от этого, или из-за ослабленного на лесоповале организма, или из-за своей тонкой психической организации она быстро опьянела. Ей понравилось такое состояние. Воспоминания о пережитых в тюрьме и лагере унижениях теперь вроде бы не терзали так сильно, как всегда. И стыд оттого, что она согласилась сюда прийти, как будто бы стал слабее. Она продолжала пить. Вдруг рядом оказался Недоростков. От водки его глупое лицо стало еще глупее. Он понес ее куда-то, на что-то положил. Стал раздевать. Больше она ничего не помнила…
Подобные гулянки Панасенко устраивал часто: во всякие праздники, в дни рождения офицеров, по случаю приезда гостей, а то и без всякого повода. Собутыльницы менялись, но Полину он выбирал всегда. И хотя у нее постепенно появилась потребность напиваться и забываться, ничего она так не стыдилась в своей жизни, как этих попоек. «У меня нет выхода», – успокаивала она себя.
7
В конце 1938 все портреты Ежова в лагере вдруг убрали. Его на посту наркома внутренних дел сменил Берия.
– Ну что я вам говорила? – приставала ко всем Аня из театральной труппы. – А вы не верили. Теперь нас освободят.
До ареста она была активной комсомолкой. Аня постоянно убеждала окружающих, что в репрессиях виноваты враги, пробравшиеся в НКВД, что Иосиф Виссарионович ни о чем не знает, что партия непогрешима. Блатные называли ее «комсючкой упертой». Аня лучше всех читала стихи о Сталине: с неподдельным пафосом, с восторженной любовью к вождю.
Освободили только дюжину заключенных. Аня в их число не попала.
Всего по стране были освобождены 150-200 тысяч человек. Цифры немалые. Но в целом репрессивная система не изменилась.
В сороковом Панасенко неожиданно для всех сняли с должности. То ли за систематическое невыполнение плана, то ли за пьянки.
Нового начальника, костлявого, высохшего, с желтым лицом, невозможно было бы отличить от заключенных, если бы не форма. К искусству и к женской красоте он был совершенно равнодушен. Думал лишь о трудовых показателях. Он сократил КВЧ на две трети. Танцевальный ансамбль вообще упразднил. Уволенных расселили по обычным баракам. Их ждал лесоповал. Блатные встречали их враждебно. Спрашивали со злорадной насмешкой:
– Ну что, проститутки, натанцевались?
Пилить деревья Полина стала вместе с Зоей, своей ровесницей и землячкой. Ее тоже выгнал из КВЧ новый начальник.
До ареста она работала на швейной фабрике. Ее посадили за кражу. Зоя попыталась унести домой кусок материи. «Бес попутал. Решила, дура: с государства не убудет», – объясняла она.
На ее простом русском лице отражалось все, что было у нее на душе. Зоя обладала недюжинной силой. В культурно-воспитательной части она была чем-то вроде работницы сцены.
У них установились дружеские отношения.
В мае сорок первого Зою освободили. Со словами «Мой дом – твой дом» она оставила Полине свой ленинградский адрес. Они тепло расстались.
А через месяц началась война.
Зое очень повезло. Теперь тех, у кого заканчивался срок, оставляли в лагере, с формулировкой «До окончания войны». Их называли «пересидчиками».
Нападение фашистской Германии так же потрясло обитателей ГУЛАГа, как и всю страну. В их бараке только об этом и говорили. Отступление Красной армии на всех фронтах обескураживало. «Теперь Усатый пожалеет, что в тридцать седьмом командный состав истребил», – раздавались голоса.
Среди политических и раскулаченных находились и такие, кто хотел победы Германии. Они надеялись, что немцы свергнут Сталина и освободят их. Полина таких людей не понимала. Стать свободной ценой порабощения родины? Такая свобода была ей не нужна. Всеми силами души она желала, чтобы советская армия победила. И чтобы Мирославлева не убили в бою.
Продолжение следует...
Автор: Nolletoff
Источник: https://litclubbs.ru/articles/47095-knjazhna-na-lesopovale.html
Содержание:
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: