1
Дело Тухачевского повлекло за собой чистку в армии. По командному составу был нанесен тяжелый удар. Тысячи опытных, высококвалифицированных офицеров были репрессированы. Как их будет не хватать через четыре гола, в первые месяцы войны!
В июле был арестован Петр Ауэ.
Вести его дело поручили Зюзькову. Вероятно, решили, что раз барон имеет отношение к особняку, в котором жил Степан, даже какое-то время был его соседом, то тот может знать слабые стороны Ауэ и компрометирующие факты.
Степан до сих пор помнил, как в детстве барон больно потрепал его за ухо. За то, что тот дразнил Полину. Зюзьков был человеком злопамятным. И в последующие годы он иногда сталкивался с бароном в особняке, когда тот с женой навещал родственников. И всегда барон смотрел на него с плохо скрываемым презрением. Степана бесил этот взгляд. Ни к кому не испытывал он такой ненависти, как к барону.
В кабинет Зюзькова Ауэ вошел твердой походкой, с высоко поднятой головой, с высокомерным лицом. В глазах читалось все то же презрение. На скулах Степана заходили желваки. Он показал пальцем на стул.
– Садись!
Помедлив, Петр Иванович сел.
Зюзьков сунул ему лист бумаги.
– Прочти протокол и подпиши!
Как следовало из текста, барон сознавался в шпионаже в пользу Германии, в причастности к заговору Тухачевского, в попытках ослабить Красную армию.
Петр Иванович бросил листок на стол. Воскликнул возмущенно:
– Это ложь!
– Не хочешь покаяться перед советской властью? – возвысил голос Степан. – Этим ты и доказываешь, что есть ее враг! Подписывай! Не увиливай! Свое гнилое нутро не скроешь!
– Не сметь! – крикнул Ауэ. – Не сметь разговаривать со мной в таком тоне!
Зюзьков не ответил. Только желваки заходили сильнее. Он позвонил по телефону.
– Трофимова и Подлипчука ко мне!
Вскоре появились два здоровых, мускулистых солдата. Степан посмотрел на Петра Ивановича ненавидящим взглядом.
– За пререкания со следователем подлежишь наказанию. – Он повернулся к солдатам. – Выпороть его!
Барона выпороли.
В камере он разрыдался.
На следующий допрос его вызвали через день. Зюзьков начал с крика:
– Ставь подпись, контрик! А не то жену, сына и дочь арестуем. Их тоже пороть будем!
Ауэ подписал протокол.
Его приговорили к 15 годам лагерей.
2
В сентябре арестовали Вязмитинова. Он подозревал, что на него написал донос какой-нибудь завистник. На самом деле на не него никто не доносил. Просто в институт из НКВД пришла разнарядка: «Дайте нам двух врагов народа». Ректор, скрепя сердце, назвал Вязмитинова – бывшего дворянина – и еще одного профессора, раскаявшегося троцкиста. Иначе репрессировали бы его самого.
Вязмитинова вызвали на допрос через несколько часов после ареста. Допрашивал его совсем еще молодой следователь с низким лбом и оттопыренными ушами. На его бритой голове они казались огромными. Он вежливо предложил профессору сесть. Вязмитинов не без удовлетворения подумал, что его облик, барственный, полный достоинства, невольно внушает уважение. Даже следователям НКВД.
Лопоухий следователь спокойным, ровным голосом объяснил, в чем его обвиняют. Многое ему вменялось в вину. В том числе связь с белогвардейцами за границей, контрреволюционная агитация среди студентов, пропаганда буржуазной науки. Обвинения были безосновательными, нелепыми.
Следователь закончил словами:
– Что скажете в свою защиту?
Вязмитинов менторским тоном, обстоятельно, пункт за пунктом, стал опровергать обвинения. Так в институте он опровергал ошибочные высказывания своих студентов. Лопоухий терпеливо слушал. Иногда вставлял несуразные возражения. Вязмитинов, внутренне удивляясь его глупости, легко их парировал.
– Так что не убедительны ваши доводы, – закончил он с торжествующими нотками в голосе. И чуть не добавил: «молодой человек». Так он обращался к студентам.
Следователь встал, подошел к профессору. И внезапным коротким ударом стукнул его кулаком в лицо. Удар, видимо, был хорошо отработан. Вязмитинов свалился со стула. Пенсне слетело с носа, ударилось об пол. Одно стекло разбилось.
– А как тебе такой довод? – заорал лопоухий. – Убедительный?
Профессор дрожащей рукой подобрал пенсне, с трудом поднялся.
– Сознавайся, гад! – кричал следователь. – Или буду бить, пока из морды твоей кровавое месиво не сделаю!
И Вязмитинов сознался.
Он получил 10 лет. Некоторым осужденным ученым везло. Их направляли в «шарашки», где они продолжали заниматься научной деятельностью. Его же знания и способности оказались невостребованными. Он попал на общие работы.
Заступиться за него было некому. Иван Павлов умер полтора года назад.
Вязмитинов предвидел возможность ареста и заранее наставлял детей:
– Если меня объявят врагом народа, отрекитесь от меня без всяких колебаний. Жизнь себе не осложняйте.
Глеб, молодой, подающий надежды ученый-палеонтолог, так и сделал. Он успокаивал себя: «Это формальность. Я отца уважаю и люблю».
Нина отца ослушалась. Не отреклась. И лишилась престижной работы.
3
– Королевна, ни дать, ни взять! – произнес с отеческой гордостью Доброхоткин. Он любовался дочерью. Клава стояла у входной двери в нарядном розовом платье и счастливо улыбалась.
Ее красота расцвела. Скоро ей исполнялось восемнадцать.
– Какой фильм будете с Игорем смотреть? – спросила Марина.
– «Петр Первый».
Клава помахала рукой и вышла. Все ее движения были полны грации и достоинства. Клаву воспитала мать. Воспитала так, как воспитывали ее. Отец в этом участия не принимал. Не было у него на это ни времени, ни умения. Он лишь дарил дочери свою любовь и баловал ее.
Матвей и Марина вернулись в гостиную. Она села за стол. Он плюхнулся на диван. Наступал воскресный день.
– У Оли, сестры Игоря, мужа арестовали, – сказала Марина. – Он военный. И отца лишилась, и супруга.
– Сейчас всех подряд хватают. Военных и гражданских, беспартийных и коммунистов. За делегатов семнадцатого съезда партии, съезда победителей, взялись. Теперь этих победителей арестовывают одного за другим. Говорили мне, что некоторые делегаты на том съезде якобы предлагали Кирову стать генсеком, а он отказался. Посчитал, наверно, что так он предаст своего друга Сталина… Звук какой-то вроде!
– Я ничего не слышала.
Матвей усмехнулся.
– Дожил! К каждому шороху прислушиваюсь. А когда-то георгиевский крест за храбрость получил.
– Зато Степан расхаживает с победоносным видом.
– Варька хвастается, что ее брат любого упечь в тюрьму может, если захочет.
– А Клава сказала, что вчера он в нетрезвом виде ей дорогу загородил. Глядел нагло. Ухмылялся. В гости звал. Пришлось ей его обходить.
Матвей грозно сдвинул брови.
– Если он будет к дочке приставать, я его отколошмачю!
Марина смотрела на мужа и верила: отколошматит.
Они помолчали.
– Как все зыбко, неопределенно, – с невеселой задумчивостью произнесла Марина. – «Что день грядущий нам готовит, нам знать сегодня не дано…» – И решительно продолжила: – Вот поэтому и не надо откладывать, Матвей. Как только Клава станет совершеннолетней, надо свадьбу сыграть. Она грезит об этом дне. Оба они грезят, я уверена.
– Маманя говорит: грех это – за двоюродного дядьку выходить. Отродясь, говорит, такого не слыхивала. Не будет им счастья, говорит.
– Это не более чем предрассудки. В нашем роду дважды кузины за кузенов замуж выходили. Оба брака счастливыми оказались.
– И старый он для Клавы.
– Отнюдь нет. Разница в одиннадцать лет вполне допустима.
– Хотелось бы, Маринушка, чтобы у дочки муж русский был.
Еще Матвея беспокоило, что дочь выйдет замуж за сына врага народа. Но он об этом жене не говорил, не желал показаться трусом. Не говорил он ей и о том, что предпочел бы зятя пролетарского происхождения. Но прежде всего он не одобрял этого брака потому, что не хотел расстаться с дочерью. Однако в этом Доброхоткин и самому себе не признавался.
– Игорь – русский, – возразила жена. – Истый русский. Лишь фамилия немецкая. Матвей, самое главное, что они любят друг друга. Ты же видишь, каким счастьем у Клавы глаза светятся, когда он приходит, с какой радостью она сейчас на свидание с ним побежала... 15 октября Клаве 18 исполнится. В этот день и сыграем свадьбу. А еще лучше – две свадьбы. Выдадим замуж сразу и дочку, и племянницу. Заодно и день рождения Клавы отпразднуем. И торжественности больше, и расходов меньше.
Марина слабо улыбнулась.
И этот предполагаемый брак не нравился Доброхоткину. И у племянницы Иры будущий свекор был врагом народа и дворянином.
4
После развода с Мирославлевым Марфа тут же вернулась с детьми в Ленинград.
Этот развод стал для нее тяжелым ударом. Она продолжала его любить.
Матвей и рад был приезду сестры, и тревожился за нее. В Ленинграде Марфа, как его близкая родственница, больше рисковала попасть под репрессии. В том, что его самого рано или поздно арестуют, Матвей почти не сомневался.
Не прошло и недели, как Ире объяснился в любви сосед, Коля Чернухин, ее ровесник. Сказал, что это любовь с первого взгляда. Звучало это забавно: ведь они видели друг друга все детство и отрочество.
Николай превратился в довольно красивого юношу. Впрочем, бегающие пустые глаза портили эту красоту. И роста он был ниже среднего.
Девушка была взволнована и польщена таким признанием, первым в ее жизни. Но ответного чувства в своей душе не находила. Ей нравились мужчины высокие и умные. Вероятно, сказалось и то, что Мирославлевы и Доброхоткины в своем кругу всегда отзывались о Чернухиных нелестно.
Ира решила поступать в институт. В прошлом году она пыталась поступить в вуз во Фрунзе, но ее не приняли из-за дворянского происхождения Мирославлева. Теперь это не должно было стать препятствием. Родители развелись, отец-дворянин жил отдельно, а мать была пролетарских кровей. Марина посоветовала племяннице выбрать институт, где работал Вязмитинов. Его тогда еще не арестовали. Считала, что так у Иры будет больше шансов. Обещала, что попросит его поспособствовать.
Сын Вязмитинова Глеб помогал Ире готовиться к экзаменам. Он хотел делать это безвозмездно, однако Марфа настояла на оплате.
Год назад он обратил на себя внимание статьей о драконах. Глеб писал в ней, что мифы о драконах возникли потому, что люди находили скелеты динозавров. И подробно разбирал, какие динозавры прообразом каких драконов послужили. Например, стегозавр – это китайский дракон, птеродактиль – это Змей Горыныч.
Занимаясь с Ирой, Глеб иногда сбивался на свою любимую тему – палеонтологию. И преображался. Начинал шагать взад и вперед по комнате, высокий, худой, со сверкающими за стеклами очков глазами. Ира слушала как зачарованная.
Когда-то ее тетя влюбилась в своего домашнего учителя. Теперь это случилось и с ней.
И Глеб влюбился в Иру. Влюбился впервые в жизни. До этого он любил лишь свою науку.
В институт Ира поступила. Все экзамены сдала на отлично.
В первый день октября отмечали день рождения Матвея. Пришли Фекла Ивановна, Марфа с дочкой и сыном, Игорь и Глеб. Шестилетний Юра подарил дяде свой рисунок – у него обнаружились способности к рисованию. Общее настроение было не особенно праздничным. Оно было бы совсем безрадостным, если бы не присутствие двух влюбленных пар.
– Папа, сегодня твой праздник, – с мягким укором обратилась к Доброхоткину Клава. – А ты грустный.
– Нынче трех моих знакомых арестовали. Знал их много лет. Настоящие коммунисты, всегда верно служили делу партии. Эх, что творится! Один человек подмял под себя всю страну. Ведь не было бы Сталина – и не было бы этого беззакония. Вот кто истинный враг народа!
– Матвей, не будем сегодня об этом говорить, – сказала Марина. Первый раз она слышала, что муж так отзывался о вожде. – У тебя день рождения. Поговорим о великом чуде – рождении человека.
Глеб оживился. Охотно подхватил эту тему.
– Да, это чудо. Это фантастическое везение. Представьте море девонского периода, четыреста, допустим, миллионов лет назад. Плавает в нем среди тысяч себе подобных кистеперая рыба. Эта рыба – мой прямой предок, неотъемлемое звено в цепи моих прародителей. Не было бы ее – и не было бы меня. Не сидел бы я сейчас за этим столом. Скольким опасностям она подвергается, пока не найдет себе пару и не оставит потомства! Ее может съесть мегалодон – древняя гигантская акула. Съест – и я на свет не появлюсь. Она может выползти на сушу, с помощью своих особых плавников, а вернуться в море ей не удастся. Умрет на берегу. И меня не будет.
– Не пойму, внучка, о чем это он? – прошептала с озадаченным лицом Фекла Ивановна. Она сидела рядом с Клавой.
– Об эволюции, бабуля.
Лицо старушки стало еще более озадаченным.
– А, вот оно что… – пробормотала она.
– И в последующие столетия, каждый миг, существовал на земле мой прямой предок…
– Это что еще за беготня! – мягко пожурила Марфа расшалившихся детей.
– Жизнь непрерывна, – продолжал Глеб. – Были мои прародители среди стегоцефалов в карбоне, австралопитеков в плиоцене, антов в шестом веке, опричников Вязмитиновых в эпоху Ивана Грозного. Сколько раз их жизнь была под угрозой! А ведь если бы хоть один из них умер, не успев продолжить род, я бы не существовал. – Матвей и Марфа поглядывали на Глеба с некоторым удивлением. Марина и молодежь слушали с любопытством. Ира не отводила от него восхищенного и любящего взора. – А мои предки до кистеперой рыбы! Их было еще больше…
– Вернемся, Глеб, к австралопитеку, к тому, который твой прямой предок, – прервал его Игорь. Его лицо, как и в детстве, выражало решительность и смелость. Он работал инженером на военном заводе. – Если он твой прародитель, то, наверное, он и прародитель всего человечества?
– Ты затронул интересный и сложный вопрос…
– Не будем углубляться в научные дебри, – вмешалась с улыбкой Марина. – Какой же вывод напрашивается из вышесказанного, Глебушка? – Так она звала его, еще ребенка, когда работала домработницей в профессорском доме, и так продолжала называть до сих пор.
Глеб тоже улыбнулся.
– Вывод очевиден: не надо медлить с браком и продолжением рода.
Он посмотрел на Иру.
– Совершенно верно, – сказала Марина.
– Согласна с таким выводом, – сказала Ира, смеясь своими голубыми лучистыми – доброхоткинскими – глазами.
Пришли к общему решению: 15 октября состоятся две свадьбы.
3 октября Глеб Вязмитинов был арестован.
5
Глеб не понимал, почему его арестовали. Потому, что он – сын врага народа? Но он же отрекся от отца. В высказываниях о политике он всегда был осторожен. Глеб, вообще, был человеком аполитичным.
Его дело тоже вел Зюзьков. На первом допросе он дал Вязмитинову прочесть анонимное письмо. В нем утверждалось, что Глеб ругает советский строй, что он за возвращение царской власти.
Вязмитинов вспомнил, как однажды Ира со смехом сказала, что нравится не только ему, что за ней пытается ухаживать сосед Коля. И показала поздравительную открытку, которую тот ей прислал.
У Глеба была хорошая зрительная память. Ему показалось, что почерки совпадали.
Он не ошибся. Донос написал Николай Чернухин. Можно сказать, продолжил семейную традицию. Решил таким способом устранить удачливого соперника.
– Ничего подобного я не говорил! – воскликнул Глеб. Он сильно волновался. – Я одобряю политику партии во главе с товарищем Сталиным.
– Одобряете, значит… А как вы считаете, должен советский человек сообщать органам об антисоветских высказываниях?
Вязмитинов поправил очки. Точно так, как поправлял пенсне его отец.
– Да, – сказал он. Хотя в душе презирал доносительство.
– Вам не приходилось такие высказывания слышать?
– Нет!
– Не торопитесь. Подумайте.
– Нет, не приходилось.
– Первого октября на дне рождения гражданина Матвея Доброхоткина были?
Глеб смотрел на следователя сквозь стекла очков растерянным взглядом.
– Был.
– Никаких антисоветских высказываний там не слышали?
– Нет!
– А разве гражданин Доброхоткин не говорил: «Не будет Сталина – не будет беззакония»?
Глеб опешил. «Кто мог донести?»
– Я таких слов не слышал.
– А такие его слова слышали: «Сталин – настоящий враг народа»?
– Нет.
– Отнекиваться бесполезно. Мы знаем, что Доброхоткин это говорил. Мы все знаем. Данный гражданин замыслил покушение на товарища Сталина. Сколотил с этой целью контрреволюционную группу.
Глеб снова поправил очки. Пальцы его дрожали.
Эта группа родилась в воображении Голубки. Очень уж ему хотелось снискать славу следователя, предотвратившего покушения на вождя. На роль руководителя он выбрал Доброхоткина. У Голубки были с ним личные счеты. Показания на Матвея у НКВД уже были. Но фигурой он был заметной. Имел высокопоставленных знакомых. Для его ареста таких показаний надо было собрать побольше.
– Вы можете помочь советской власти его разоблачить. Тогда мы вас сразу отпустим. – Говорил Зюзьков вежливо. Он решил держаться с Вязмитиновым корректно. Хотел втереться к нему в доверие. По опыту он знал, что доверчивые подследственные чаще всего встречаются среди интеллигенции. – Все, что от вас требуется – показания подписать. Показания, что гражданин Доброхоткин говорил при вас, что хочет убить Сталина. Подпи́шите – и вы свободны.
– Этого он не говорил.
– Значит, вы покрываете заговор против нашего любимого вождя. – Чувствовалось, что Степан едва сдерживается, чтобы не перейти на крик. – Заговор с целью его убить. Знаете, что вам за это будет? Расстрел! – Зрачки Вязмитинова расширились. – Выбирайте: или свобода, или расстрел.
Ужас смерти охватил Глеба. Умирать! Ему! В начале жизни. За две недели до свадьбы. Это казалось немыслимым, противоестественным.
– Ну! Подпиши́те!
– Я не буду подписывать, – сказал Вязмитинов.
– Подпи́шите, – заверил Зюзьков. – Рано или поздно подпи́шите. Жить всем хочется.
Голубка, поручая ему дело Глеба, поучал:
– У нас, следователей, работа творческая. К каждому подследственному нужен индивидуальный подход. Вязмитинов – ученый. В чем сила ученого? В мозге. Значит, надо мозг его ослабить. Как? Не давать спать!
Степан выслушал это указание с пониманием. Прибегать на допросах к зверским избиениям он не любил.
И для Глеба началась пытка лишением сна.
Он сутками стоял в середине кабинета. Зюзькова сменяли другие следователи. Когда Глеб уже не в силах был стоять, ему разрешали сесть на стул. Но не разрешали закрывать глаза. Как только веки смыкались, его кололи иглой. Его мозг находился в каком-то лихорадочном состоянии. С каждым днем слабела четкость мышления. Появились сильные головные боли. Спать хотелось нестерпимо. Хотя бы несколько минут сна казались баснословным счастьем.
Пытка бессонницей была мучительна. Но еще мучительней была борьба с самим собой. Один голос говорил, что надо подписать показания. И приводил много убедительных доводов.
Его ждет девушка, любимая и любящая. Его ждет счастливый брак. Нельзя ему сейчас умирать.
Летом у него родилась оригинальная гипотеза о происхождении первых млекопитающих. Как ему казалось, она могла стать прорывом в палеонтологии. Но он откладывал публикацию, хотел еще над этой гипотезой поработать. Казнят его – и никто об этом открытии не узнает.
Род его закончится. Он ведь единственный продолжатель рода по мужской линии. Цепочка его прямых предков тянется с какого-нибудь троглодита, нет, с самого начала жизни, миллионы лет. Ни разу она не прерывалась. И вот на нем прервется. На нем и по его вине.
Доброхоткин сказал: «Не было бы Сталина – не было бы беззакония». Другими словами, он хотел, чтобы Сталина не было. Разве не логично предположить, что он замыслил Сталина устранить?
Другой его голос, голос совести, приводил в ответ один единственный довод: «Это будет подло». И этот довод перевешивал.
В очередной раз Зюзьков вошел в кабинет с решительным видом. Сказал сурово:
– Все упорствуете? Даю вам сутки. Не подпишите – расстреляем!
Это были кошмарные сутки.
Глеб находился уже в полуневменяемом состоянии, когда Степан, ровно через 24 часа, спросил:
– Подпи́шите?
– Нет, – выдавил из себя Вязмитинов.
Зюзьков позвонил по телефону.
Явились два солдата с винтовками. Глеба куда-то повели. Зюзьков шел впереди. Спускались по ступенькам, поднимались, снова спускались. Наконец, они оказались в мрачном пустом подвале.
– К стенке! – приказал Вязмитинову Степан.
Тот неверными шагами подошел к обшарпанной стене, повернулся к ней спиной.
– Повернуться!
Глеб повернулся лицом к стене. От нее веяло сыростью.
Наступила тишина. Он слышал лишь бешеное биение своего сердца.
– Винтовку на изготовку! – раздался голос Зюзькова.
Через секунду он исчезнет. Навсегда исчезнет. Никогда его больше не будет, никогда.
Лязгнули затворы двух винтовок.
– Я все подпишу! – крикнул Глеб.
– Отставить! – скомандовал Зюзьков.
Вязмитинова повели обратно в кабинет.
Зюзьков шел позади всех и усмехался. Это была инсценировка расстрела. Ему нравились такие спектакли. Они его веселили.
Глеб подписал показания.
– Я свое слово держу, – сказал Степан. – Вы будете освобождены. Завтра.
Глеба отвели в камеру. Он лег на нары и уснул мертвым сном.
Проснулся он от стука в стену, как раз напротив его нар. Открыл глаза. Один из сокамерников смотрел на него с удивлением и подозрением.
– Ну, ты и спал! И надзиратели позволили!
– Тише, пожалуйста! – попросил седой старик с синяком под глазом. Он прислушивался к стуку.
Этим условленным стуком передавали информацию из камеры в камеру.
Так старик перестукивался еще в царских тюрьмах. Он был старым революционером. После революции занимал высокие посты в партии.
– По сравнению с тем, что сейчас здесь происходит, царские жандармы нас просто баловали, – с усмешкой говорил он.
Стук прекратился.
– Новый арестант у них, – перевел старик. И сам что-то простучал. Услышав ответ, он нахмурился.
– Доброхоткин Матвей... Я с ним в восемнадцатом познакомился. Сразу он мне понравился. Парень славный, толковый, полный энтузиазма. Я его на ответственное место тогда порекомендовал. И пошел он в гору… Теперь, значит, и до него добрались…
Дверь камеры открылась.
– Вязмитинов! – крикнул надзиратель. – С вещами на выход!
Глеба опять привели в кабинет Зюзькова.
– Что вид невеселый? Вы же теперь свободны! – сказал тот. – С одним условием. Вы станете нашим сексотом.
– Кем?
– Секретным сотрудником. Будете докладывать нам обо всех антисоветских высказываниях, о любом подозрительном поведении. Не возражаете?
– Не возражаю.
– Тогда распишитесь о неразглашении. Вот тут.
Глеб расписался.
Зюзьков проинструктировал Вязмитинова, как они будут поддерживать связь. Потом неожиданно подошел к нему и пожал руку.
– Счастливо!
Сержант, который выпустил Глеба, был слегка удивлен. Он редко видел, чтобы арестованных освобождали. И еще реже видел, чтобы человек выходил на свободу с таким мрачным лицом.
День был прекрасный. Ласково светило солнце. Ласково обвевал ветерок. Порхали голуби. Как будто природа хотела, чтобы Глеб в полной мере ощутил счастье своего возвращения к жизни.
Но он шагал по тротуару, не поднимая головы.
Дошел до своего дома. Поднялся на последний, седьмой, этаж. Вошел в свою квартиру. Прошел на балкон. Взобрался на перила. Встал во весь рост. Внизу сновали машины, маленькие, словно игрушечные. Бездна манила, засасывала. Он шагнул в пустоту…
6
На следующий день арестовали Марину.
Ее бросили в переполненную камеру. Ночью в камеру вошли четыре надзирательницы во главе с Варварой. Она как-то заматерела. Стала совсем некрасивой. Теперь она очень походила на свою мать.
– Обыск! – объявила Зюзькова. – Раздеться!
Голых женщин выгнали в коридор. Две надзирательницы остались в камере обыскивать одежду и постели. Заключенных построили в шеренгу.
– Поднять руки! Открыть рот! Шире! – командовала Варвара. Она стояла напротив Марины. – Высунуть язык! – По коридору мимо арестанток прошли три офицера, бросив на них, на их высунутые языки жесткий неприязненный взгляд. В тоне Варьки стала больше служебного рвения. – Повернуться! Расставить ноги! Шире! Нагнуться!..
Марина упала в обморок.
Утром ее вызвали на допрос.
За столом сидел Осип Голубка. Смотрел на нее пронизывающим взглядом.
– Все выкладывай: когда тебя муж завербовал в группу, кто в группе состоит, когда и как планировали убить товарища Сталина. – В его голосе звучало презрение и отвращение.
Марина глядела на Голубку с недоумением.
– Какая группа? Какое убийство? Это абсурд!
– А слова твоего суженого, что Сталин враг народа, что если его не будет, то не будет и беззакония, тоже абсурд? Ты же это слышала. И не сообщила органам! Уже одно это преступление.
Она потрясенно молчала.
Не дождавшись ответа, следователь встал из-за стола. Приблизился. И неожиданно со всей силы ударил ее кулаком в лицо. Марина упала на пол. Он стал пинать ее, приговаривая:
– Сознавайся, мерзавка!
Утомившись, он велел отвести Марину обратно в камеру.
И в последующие дни он бил ее и пинал. Выбил ей два зуба.
Несколько дней спустя арестовали Марфу. Чем больше людей вовлечены в заговор, тем больше почета тому, кто заговор раскроет, считал Голубка. Ее он тоже бил на допросах. От Марфы Голубка еще требовал дать показания и против своего бывшего супруга Мирославлева.
Несмотря на «творческий подход», жестокие избиения оставались главным методом Голубки. Начальство с усмешкой приводило его в пример другим следователям: «Голубка приголубит – немой заговорит».
Доброхоткина он избивал с помощью двух сержантов. Били его страшно. Кулаками, ногами, резиновыми палками. Матвей терпел, стиснув зубы. Ни разу не закричал.
Марина, Марфа и Матвей никого не оговорили, ничего не подписали.
7
– Символично, что завтра у тебя и свадьба, и день рождения, – приподнятым тоном говорил Игорь. Они пили у Клавы чай. Лицо у нее было удрученным и встревоженным. А он улыбался. Ничто не могло подавить его радость. – Ведь завтра ты начнешь новую жизнь.
– Игорь, отложим свадьбу, – попросила девушка. Она избегала его взгляда.
Он стал серьезным.
– Но почему, Клава?
– Я в себя не могу прийти… После ареста папы с мамой… Пусть какое-то время пройдет.
– Хорошо… Я тебе понимаю. Но ты в любом случае к нам переезжай. Прямо сейчас! Зачем тебе здесь жить, совсем одной. Мама будет рада.
– Нет, я перееду, только когда мы поженимся.
– Почему? Какие тут могут быть условности! Ведь ты же к родственникам переезжаешь. Ты маме внучатая племянница.
– Нет, Игорек.
Он не настаивал. Ему даже нравилось, что у него такая добродетельная невеста.
– Но день рождения-то надо отметить, Клава.
– И день рождения не хочу отмечать.
Игорь помолчал. Встал.
– Хорошо... Но я все равно завтра вечером приду.
– Нет! – воскликнула Клава. – У меня завтра после работы дела. – Клаву отчислили со второго курса института. За то, что родители были арестованы. Она устроилась работать санитаркой. – Приходи послезавтра.
Игорь удивился, но виду не подал. Поцеловал ее на прощание.
Он считал, что большего в отношениях с Клавой он себе до свадьбы позволить не может; все должно было быть чинно и благопристойно. Хотел, чтобы его невеста стала женщиной в брачную ночь. Любовь к порядку и приличию он унаследовал от отца.
Игорь пришел через два дня. Долго звонил. Никто не открыл. Он зашел к Ире. Она сказала, что вчера она к Клаве поднималась. Хотела поздравить с днем рождения. И подарок приготовила. Той дома не было. И сегодня она Клаву не застала.
Фекла Ивановна напоила его чаем. Он посидел у них четверть часа. Потом решил еще раз проверить.
И, поднимаясь по лестнице, увидел какую-то женщину перед дверью Клавы. Согнувшись, она подглядывала в замочную скважину. Услышав шаги, выпрямилась, обернулась. Игорь узнал Варвару. Она смутилась, опустила глаза. Быстро скрылась в своей квартире.
Варька всегда была склонна подглядывать и подслушивать, но с некоторых пор это стало настоящей ее страстью. Наверно, работа надзирательницей этому способствовала. Ведь в ее обязанность входило наблюдение через глазок в двери за арестантками. Подглядывала она и в день рождения Матвея. Слышала его слова о Сталине. И рассказала брату.
Игорь позвонил. За дверью не слышалось никакого движения. Он поймал себя на том, что ему самому очень хочется посмотреть в замочную скважину. Но он не мог опуститься до такого.
Он вышел на улицу. Стал бродить по набережной. Облокотившись на парапет, смотрел на Неву. Страшная мысль завладела им: неужели и Клаву схватили. Через час он возвратился. Звонил. Никто не открыл. Игорь пошел домой.
И на следующий вечер дверь не открывали. Он продолжал упорно звонить.
На второй этаж поднялась молодая красивая женщина с печальными голубыми глазами. Достала ключ, стала отпирать квартиру Зюзьковых. Раньше Игорь ее не видел.
Это была Марианна Зюзькова. Степан недавно женился. Всю жизнь он ненавидел дворян. Но, несмотря на это, а может быть, именно поэтому, он взял в жены девушку из старинного шляхетского рода. Странно было, что она вышла за него замуж. На взаимную любовь это никак не походило. Трудно было найти более неподходящих друг другу супругов. Может, она искала защиту в этом полном опасностей мире. Может, он ее заставил, грозя посадить ее или родных. Степан часто кричал на жену, иногда даже поднимал на нее руку. Варька Марианну всячески третировала. Сама она замуж до сих пор не вышла.
– Извините, как давно вы видели вашу соседку, Клаву? – спросил Игорь.
– Видела только что. Она стояла на тротуаре за тем углом.
Марианна изящным движением руки показала направление.
Игорь поблагодарил, сбежал по лестнице, стремительными шагами дошел до угла дома. И увидал за углом Клаву.
Она была нарядно одета, губы накрашены, глаза подведены. Клава смотрела на подъезжавший черный автомобиль. Он остановился рядом с ней. Из машины вышел пожилой толстяк с обрюзгшим лицом. Клава ему обольстительно улыбнулась. Они заговорили по-французски. На французском Клава говорила свободно. Мать с ранних лет учила ее этому языку. Толстяк галантно – насколько позволяла комплекция – распахнул перед девушкой дверцу. Она села в машину. Он тоже. Они уехали.
Игорь потрясенно глядел вслед автомобилю. Тот уже скрылся из виду, а он все неподвижно стоял на тротуаре. Наконец, встрепенулся и медленно пошел домой.
Эта ее обольстительная улыбка терзала его. Еще мелькнула мысль: «За знакомство с иностранцем могут ведь посадить». Он знал такие случаи.
В этот вечер он еще трижды приходил в особняк. Дверь не открыли.
Игорь пришел утром. Клава была дома.
– Куда ты вчера ездила с жирным стариком? – холодно спросил он, едва переступив порог.
Было заметно, что Клаве больно слышать такой тон.
– К подруге. На день рождения. Это ее отец. Он за мной заехал, – волнуясь, часто моргая густыми ресницами, ответила она.
– А почему вы по-французски говорили?
– Он – преподаватель французского. Я его попросила только по-французски со мной разговаривать. А то я уже стала забывать этот язык.
Игорь поборол в себе сильное желание спросить про улыбку.
– Я приходил в десять, в двенадцать, в два часа ночи. Тебя дома не было.
– В десять я еще у подруги была. А в двенадцать… Я ночью никому не открываю.
– Но ты даже не спросила, кто звонит.
– Я уже спать легла. Не хотела вставать.
– Не подумала, что это я мог быть?
– Нет. Так поздно ты никогда не приходил.
– А если бы это из НКВД пришли?
– Они начинают барабанить. Ты же не барабанил. Игорек, я на работу опаздываю! Мне еще переодеться надо.
Клава была в том самом нарядном платье. Она ушла в свою комнату.
«Почему она вдруг стала забывать язык? – думал Игорь. – Сама же говорила, что они с матерью часто общались на французском».
Клава появилась в скромном сером платье, более подходящем для санитарки.
И Игорю надо было идти на завод. Они вышли из особняка. Он сдержанно попрощался. Вопреки обыкновению, целовать ее не стал. Они пошли в разные стороны.
Как хотелось Игорю верить ее словам. Но та вчерашняя улыбка… Может, ему показалось… Вдруг другая мысль поразила его. Он даже замедлил шаг. Платье! Получается, она проснулась, встала и надела это нарядное платье? Зачем? Чтобы через несколько минут сменить его на другое? Не могла же она спать в платье. Да и не выглядело оно помятым. Или она приехала домой утром?
Его натура требовала ясности и определенности. Вечером он несколько раз звонил в ее дверь. Никто не открыл.
Лишь на следующий вечер, подходя к особняку, он увидал Клаву. Она куда-то спешила. Игорь незаметно пошел за ней. Она пришла в сквер возле военного училища. Села на скамью. Взглянула на свои часы. Очевидно, кого-то ждала. В юности Игорь тоже назначал в этом сквере девушкам свидание. А в восемнадцатом году здесь его отцу назначил встречу Олег Ясногорский. Но этого Игорь не знал. Он притаился за ветвистым изогнутым деревом. Оно подходило для скрытого наблюдения идеально. За этим самым деревом пряталась Марфа, выслеживая Мирославлева.
Игорь раньше и представить себе не мог, что он, потомок баронов, может за кем-то следить, тем более за девушкой, но ревность делала все возможным.
К Клаве подошел не старый толстяк, как ожидал Игорь, а молодой человек, красивый, высокий, широкоплечий. На нем был приличный костюм. Она встала. Он начал что-то говорить. Лицо его стало сердитым. Игорь не мог расслышать слов. Широкоплечий посмотрел направо, налево. Близко людей не было. Он еще что-то сказал. И внезапно дал Клаве пощечину. Она отшатнулась, прижала ладони к щекам.
Игорь выскочил из-за дерева и, сжимая кулаки, бросился к ним. Молодой человек хладнокровно ждал его приближения. Испугался не он, а Клава. Когда Игорь подбежал, она, широко расставив руки, заслонила собой широкоплечего. Вскрикнула:
– Игорь, не надо! Уходи! Пожалуйста!
Его не пришлось долго уговаривать. Он резко повернулся и ушел.
Такой душевной муки Игорь еще не испытывал. Даже арест отца он перенес легче.
Дома Игорь обо всем рассказал матери.
– И это перед свадьбой! – с изумлением и возмущением воскликнула Екатерина Евгеньевна. Помолчала. Вздохнула. И добавила убежденным тоном: – Низкое происхождение отца сказалось.
Зазвенел дверной звонок. Игорь открыл дверь. Перед ним стояла Клава. Она смотрела на него непередаваемым взглядом. И стыд, и страдание были в нем… И любовь!
– Заходи, племянница, – строго сказала Екатерина Евгеньевна.
Клава вошла. Села на диван рядом с ней. Игорь остался стоять.
– Игорь, я все объясню, – торопливо произнесла Клава.
И посмотрела на Екатерину Евгеньевну. Та встала. Сказала:
– Я вас оставлю.
И ушла в свою комнату.
Девушка взглянула на Игоря тем же неописуемым взглядом.
– Я тебя люблю! – сказала она прерывающимся голосом.
И вдруг разрыдалась.
Он приблизился. Стал сдержанно говорить утешительные слова. Наконец, она перестала плакать. Вытерла платком слезы.
И все рассказала.
8
Через неделю после ареста родителей Клаву вызвали повесткой на допрос.
Клава была девушкой очень впечатлительной. Она вошла в кабинет, увидала следователя и оцепенела. Словно сам сатана предстал перед ней. Страшное лицо, жестокий пронизывающий взгляд. Этот взгляд пугал, подавлял волю. Угнетающе подействовал на Клаву и тон следователя, презрительный и брезгливый.
Ее допрашивал Голубка.
Он начал с вопросов о контрреволюционной деятельности ее родителей. Клава отвечала, что такой деятельности они не вели. Он напомнил слова Доброхоткина о Сталине. «Откуда он знает?», – удивилась Клава. Она сказала, что таких слов не слышала. Тогда Голубка дал ей прочесть показания Глеба Вязмитинова. В них утверждалось, что Доброхоткин замышлял убить Сталина. Девушка была потрясена. «Вот почему Глеб покончил с собой», – догадалась она.
– И отец твой, и мать, пособница, заслужили самую суровую кару, – не давая ей опомниться, произнес Голубка. Он внушительно помолчал. – Но ты можешь их спасти. Если поможешь нам.
– Что я должна сделать?
– Слышала про Коминтерн?
– Да.
– У нас есть все основания думать, что один деятель ведет раскольническую деятельность внутри Коминтерна, что он агент французского буржуазного правительства. Ты должна помочь его разоблачить. Для этого станешь его любовницей. – Девушка покраснела. До сих пор она лишь целовалась. С Игорем. – Будешь сообщать нам, что он говорит, что делает, с кем общается.
– И папу с мамой освободят?
– Если будешь добросовестно с нами сотрудничать – освободят. Ну?
То, что ей предлагали, было ужасно. Но гибель родителей была бы еще ужасней.
– Я согласна.
Коммунистический интернационал в 1937 тоже начал подвергаться репрессиям.
Выявлением в Коминтерне контрреволюционеров и шпионов занималось в основном 11-е отделение 3-го отдела главного управления государственной безопасности НКВД. Но и Голубке представился случай внести свою лепту в эту работу. В одном деле о шпионаже всплыло имя сотрудника аппарата Коминтерна, члена французской компартии. Заняться им поручили Голубке.
О коминтерновце было известно, что он вдовец и, несмотря на солидный возраст, падок на красивых женщин.
Для той роли, на которую ее выбрал Голубка, Клава подходила как нельзя лучше: юная девушка с красивой благородной внешностью, хорошо воспитанная, знающая французский язык.
Они как бы случайно встретились в ресторане. На самом деле все организовали энкавэдэшники. Клаве даже не пришлось особенно стараться. Увидев такую красавицу, француз тут же влюбился. Через два дня он привез ее к себе. Клава осталась в его квартире до утра. Это тогда она сказала Игорю, что была на дне рождения подруги.
Раз в два дня Клава должна была встречаться с красивым широкоплечим чекистом в сквере у военного училища. Этот сквер, похоже, привлекал конспираторов всех мастей. Она не могла сообщить ничего полезного. Француз предпочитал говорить о любви. Ни разу не удалось ей вызвать его на разговор о политике, о Коминтерне. Это злило энкавэдэшника. Разговаривал он с ней грубо.
На последнюю встречу чекист пришел очень сердитым. Накануне коминтерновец неожиданно уехал во Францию. Энкавэдэшник обвинил Клаву в том, что она или проболталась, или какими-нибудь глупыми действиями вызвала у француза подозрение. Сорвала их планы. Он даже дал ей пощечину.
Когда к ним подбежал Игорь, Клава испугалась, что он ударит чекиста, и его, конечно, посадят. И грудью защитила ненавистного энкавэдэшника.
– Что это значит? – грозно спросил тот, когда Игорь ушел.
– Это.. Это один ухажер… Следил за мной, наверное.
Широкоплечий немного подумал.
– Послезавтра получишь новое задание. В это же время, но в другом месте. На Малоохтинском мосту. И чтобы хвостов не приводила!
Они разошлись.
– Из-за француза я попросила перенести свадьбу, только поэтому, – закончила Клава свой рассказ. Она ничего не утаила.
Наступило долгое молчание.
– Почему ты с энкавэдэшником осталась? – спросил Игорь. – Почему не ушла со мной?
– Я навлекла бы тогда на нас обоих беду.
Они снова помолчали.
– Клава, никогда они твоих родителей не освободят! – убежденно заговорил Игорь. – Никого они не освобождают. Тем более с такими обвинениями! Ложь это все! Как ты могла поверить!
Клава подавленно молчала.
Игорь тоже замолк. Как он должен поступить? Отец с малых лет учил его поступать благородно. Если он сейчас брезгливо отвернется от нее, разве это будет благородно? Нет. Вот если он ее великодушно простит, это будет благородный поступок.
– Порви с ними, Клава. И мы тогда сразу поженимся.
Девушка радостно встрепенулась.
– Хорошо, Игорек! На следующей встрече скажу, что не буду больше им помогать!
Она осталась ночевать у Ауэ.
9
Так Клава и сказала на Малоохтинском мосту.
Кажется, красивый чекист удивился. Не привыкли, видимо, в НКВД к таким отказам.
– И не жалко тебе родителей? – спросил он.
– А почему вы их до сих пор не освободили? Я столько дней вам помогала! – воскликнула Клава. – Я ради вас даже… даже… – Она хотела сказать, что ради них она перестала быть девушкой, но постеснялась. – Не верю я вам!
– Ах ты сволочь, – процедил сквозь зубы энкавэдэшник. И добавил зловеще: – Ладно...
Он ушел.
Ночью Клаву арестовали.
Через сутки арестовали Игоря и Иру. Всех троих обвинили в недоносительстве. Из тех, кто был на дне рождения Доброхоткина, только Феклу Ивановну не тронули. Очевидно, из-за преклонного возраста. Юра и Люба Мирославлевы остались на ее попечении.
Не устояв перед угрозами Голубки, Клава быстро созналась, что слышала от отца те слова о Сталине.
Ира сначала все отрицала. Но не выдержала побоев и издевательств и тоже созналась.
Игоря Голубка с помощниками бил жестоко, до потери сознания. Но ничего не добился.
Ира получила три года лагерей. Клаву и Игоря осудили на пять лет. К восьми годам приговорили Марфу. Марина получила пятнадцать.
Матвей Доброхоткин был расстрелян.
Продолжение следует...
Автор: Nolletoff
Источник: https://litclubbs.ru/articles/47095-knjazhna-na-lesopovale.html
Содержание:
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: