1
За столиком небольшого парижского ресторана сидела элегантно одетая пара – пожилой мужчина с седыми усами и привлекательная женщина средних лет. К ним подошел официант с подносом, худой, статный, с красивым, благородным лицом. На щеках его горел нездоровый румянец. Женщина с любопытством глядела на него. Он уже собрался ставить блюда и напитки с подноса на столик, но вдруг поспешно отвернул голову. И громко чихнул. Взгляды всех посетителей устремились на официанта. Поднос качнулся, накренился. Бокалы с вином полетели на пол и разбились. Вино пролилось на платье дамы. Она тихо вскрикнула. Официант галантно извинился. Бородатый мужчина вскочил и, потрясая тростью перед носом официанта, стал кричать на него.
– Ничего страшного, Этьен, – сказала мужчине дама, вытирая салфеткой платье и слегка улыбаясь.
Но он продолжал браниться. Быстрыми шагами подошел хозяин ресторана. Тоже извинился. Грозно посмотрел на официанта. И тоже закричал:
– Напились перед работой? По русской привычке? Вы уволены!
Тот молча поставил поднос на столик и ушел.
Через десять минут официант появился на улице. Было холодно. Дул сырой ноябрьский ветер. Но на нем был лишь поношенный костюм. Он дошел до скамейки, сел. И расплакался.
Это был князь Кирилл Аркадьевич Ясногорский.
Вчера он простудился. Но хозяину ресторана об этом не сказал. Боялся, что тот его уволит. В эту осень он уже дважды освобождал князя на день-два из-за болезни. Освобождал с большим неудовольствием.
Повода обвинять его в пьянстве князь хозяину никогда не давал.
– Кирилл, ты ли это? – раздался вдруг жизнерадостный голос. – Что случилось? Почему слезы?
Перед ним стоял невысокий рыжебородый человек. Это был Коршунов, старый знакомый, сосед Ясногорского по поместью.
У него был дом в Петрограде и дом в Москве. После революции их у него отобрали. Коршунов поехал в имение. Но и в усадьбе ему жить не позволили. Он поселился в заброшенном сарае на окраине села. Удивительно, но ему выделили небольшой участок земли. Это был редкий случай. Коршунов стал обустраиваться на новом месте. Не жалея сил и времени, растил пшеницу. Читал книги по агрономии. Использовал, по возможности, современные методы. И вырастил урожай на зависть всем! Крестьяне были неприятно удивлены и уязвлены. И в хлебопашестве барин их превзошел! Этого они ему простить не могли. Из села Коршунова выгнали. Он пробрался на юг. И вступил в Добровольческую армию.
Князь встал. Они обнялись. Коршунов пригляделся.
– Да у тебя, кажется, жар! Что же мы тут стоим!
– Пойдем ко мне, Борис. Я недалеко живу.
Ясногорский снимал крошечную мансарду с убогой обстановкой.
– Лежать, только лежать! – сказал Коршунов, когда они вошли.
Князь лег. Коршунов накрыл его старым дырявым одеялом. Затем сходил в аптеку за лекарствами.
Он дал Ясногорскому таблетку и сел на ветхий стул возле кровати.
Князь чуть снова не заплакал. Так отвык он от человеческого внимания, от заботы.
– Опять работу искать… – сказал он и вздохнул. – Как это надоело!
Коршунов, гладя рыжую бороду, немного подумал.
– Попробую устроить тебя, Кирилл, в журнал «Наш Союз». Может быть, даже на мое место. Я сейчас там работаю. Журнал сменовеховский.
– О сменовеховстве я слышал. Оно ратует за возвращение в СССР.
– Совершенно верно. Большевики переродились. Теперь они делают все для укрепления России. И мы должны их в этом поддержать. Советская власть прощает и принимает тех, кто признал свои прежние ошибки и готов с ней сотрудничать.
Кирилл Аркадьевич слушал с интересом. Спросил:
– Многие вернулись?
– Думаю, да. – Коршунов вдруг улыбнулся. – Вот и я возвращаюсь. На этой неделе уезжаю на родину. И ты можешь вернуться. Настоятельно советую.
– Я воевал в Добровольческой армии. Меня родные давно зовут, но из-за этого я не еду.
– Так и я сражался на стороне белых. Однако, как видишь, прощен. Я объяснил, что бороться с большевиками не собирался, хотел мирно заниматься сельским хозяйством. В белую армию вступил вынуждено.
– А я – по убеждению.
– Ничего, и тебя простят. Я в этом не сомневаюсь. Советская власть великодушна. Обратись в советское посольство. Чем раньше, тем лучше.
Лицо Ясногорского прояснилось, даже глаза засияли. Возвратиться в Россию, соединиться с родными – это была самая большая его мечта.
– Я так и сделаю, – тихо, как будто самому себе, сказал он.
2
Полина с оживленным, румяным от мороза лицом шла по скверу. Снег скрипел под ногами.
Она превратилась в очень красивую стройную девушку. Близкие называли ее точной копией средней сестры. Если Полина чем-то и отличалась, то только более гордым, иногда даже высокомерным, выражением лица. В облике Насти чувствовалось больше мягкости. На Полине были дорогие шубка и шапка – подарки сестры и Матвея Доброхоткина к ее двадцатилетию. Она жила с ними, в одной комнате с десятилетней дочкой Доброхоткиных Клавой. Матвей занимал важный партийный пост. Семья жила в достатке.
Полина училась в институте. Ее приняли, несмотря на дворянское происхождение. Авторитет Матвея Доброхоткина помог. Она поступила на факультет иностранных языков. Учеба давалась легко. Французский и немецкий она знала с детства. Но Полина мечтала стать художницей.
Поклонников у нее было множество, однако она отвергала все ухаживания. Не встретился еще человек, достойный ее, человек, которого она могла бы полюбить. Взаимная любовь, замужество, счастливая дружная семья до конца дней – только так представляла она себе личную жизнь.
Полина остановилась перед живописно изогнувшимся деревом. Осенью они с Мирославлевым приходили сюда его рисовать. Тогда оно было под роскошной багрово-желтой листвой. Уже полгода он занимался с ней рисованием. Владимир сам перед мировой войной непродолжительное время брал уроки рисования. В их с Клавой комнате Полина устроила настоящую художественную мастерскую. Заставила ее мольбертами. Она рисовала все свободное время. Мирославлев приходил почти каждый день, указывал на ошибки, поправлял. Иногда рисовал вместе с ней. Они говорили на разные темы, шутили. Это были ее лучшие часы. И сегодня, через полчаса, он должен был к ней прийти.
Полина вышла из сквера. Неприязненно взглянула на огромное полотнище с изображением Сталина. Быстрыми шагами дошла до дома. Подавив в себе желание вбежать вверх по лестнице, как это она делала маленькой девочкой, быстро поднялась на второй этаж. Ей навстречу шел по коридору невысокий худощавый человек с некрасивым и недобрым лицом. Это был ее сосед Степан Зюзьков. Он продолжил семейную традицию: служил в ОГПУ. Так теперь называлась ЧК. Они с Полиной давно не были детьми, но взаимная неприязнь сохранилась. Они даже не здоровались. Как всегда, он бросил на нее злой взгляд. Однако теперь во взгляде была и похотливость. Полина почувствовала отвращение. Она поспешно вошла к себе.
Марина уже вернулась с работы. Она была библиотекарем. Хотя Матвей не хотел, чтобы она работала; шутливо говорил: «Не положено княжне трудиться».
Она посмотрела на Полину со счастливой улыбкой. Помахала телеграммой.
– Папа́ приезжает!
3
– Это удивительно! – воскликнул Кирилл Аркадьевич, оглядывая сидевших за богатым праздничным столом родных и старых знакомых. Праздновали его возвращение. Стол накрыли в квартире Доброхоткиных. Глаза князя сияли. Если бы не постоянная мысль о сыне и средней дочери, он был бы сейчас счастлив. – Я нахожусь среди близких людей, в родном особняке. Как я об этом мечтал!
Не все приглашенные пришли. По каким-то причинам не было Матрены Доброхоткиной, Мирославлевых.
Отсутствовал Матвей. Его неожиданно вызвали на совещание в Москву. И он был этому даже рад. Бывшие белогвардейцы оставались для него врагами, и он не хотел кривить душой, разыгрывая роль радушного хозяина. Пожалуй, и Марина была этим довольна. В присутствии мужа неизбежно ощущалась бы скованность.
Всех интересовало, как Кирилл Аркадьевич жил за рубежом. Он отвечал на вопросы немногословно. Не хотелось ему вспоминать эти годы. Хотелось думать о наступившей новой жизни.
– Многие хотят вернуться, Кирюша? – ласково спросил старый князь. Он сидел во главе стола.
– Почти все. Тоска по России – главное чувство среди эмигрантов. Однако у многих столько грехов перед Советами, что они не надеются на прощение. Некоторые по-прежнему относятся к советской власти непримиримо враждебно. Они готовы возвратиться, но только в прежнюю Россию, без большевиков.
– Прежней России уже не будет, – своим скрипучим голосом произнес Ауэ.
Он пополнел, полысел. На нем была военная форма. Ауэ по-прежнему исполнял должность комполка. Продвижению по службе мешало то, что он был когда-то титулованным дворянином.
– Да, ко многому придется тебе, Кирилл, привыкать, – сказала Мария Евгеньевна.
– Например, к тому, папа́, что нельзя публично высказывать свое мнение, если оно не совпадает с мнением коммунистической партии, – добавила Марина.
– В СССР лишь один человек может говорить то, что думает, – вступил в разговор профессор Вязмитинов. – Это Иван Павлов, первый русский нобелевский лауреат. На прошлой неделе я был на его выступлении в медицинском институте. Я словно…
Профессор обвел внимательным взглядом присутствующих.
– Здесь все свои, – с улыбкой сказала Марина.
– …словно вдохнул глоток чистого воздуха. До сих пор нахожусь под впечатлением от этой речи. Некоторые фразы помню дословно. Например, он сказал, что теперь вся работа в Академии должна вестись на платформе учения Маркса и Энгельса, и что это – величайшее насилие над научной мыслью, что это ничем не отличается от средневековой инквизиции.
– Смело! – воскликнула Мария Евгеньевна.
– Вот еще его слова: «…мы живём в обществе, где государство – всё, а человек — ничто. У такого общества нет будущего, несмотря на Волховстрои и Днепрогэсы».
– Не будь Павлов великим ученым, которого знает весь мир, его бы за такие высказывания посадили, – заметила Полина.
– Непременно!.. Да, если коммунисты думают, что, подавляя личность, они усиливают государство, то глубоко заблуждаются, – продолжил Вязмитинов. – Страна, которую населяют свободные, гордые люди сильнее страны, где живут духовные рабы. Не может быть процветающего общества без независимо мыслящих личностей. – Он поправил пенсне. – Вспоминаю свои студенческие годы, горячие споры об истине, Льве Толстом, Ницше, Штирнере. Насколько ограниченнее и приземленнее разговоры нынешних студентов!
– Большевики лишили людей права искать истину. Ведь они ее уже нашли. И сомневаться в этой их истине запрещено, – сказала Марина с невеселой улыбкой.
В начале их брака Матвей старался обратить жену в свою веру. Но быстро понял, что ничего из этого не выйдет, и оставил попытки.
Кирилл Аркадьевич слушал с удивлением.
Иногда согласно кивал головой Ауэ. Несколько раз он порывался что-то сказать, но сдерживался. Такие понятия, как «воинский долг», «честь мундира» были для него святы, и он считал, что не имеет права ругать коммунистов, когда на нем форма Красной армии.
Его жена Екатерина Евгеньевна тоже молчала. Была занята едой. Судя по всему, разговор ее не интересовал. После того обыска в ЧК в восемнадцатом году какой-то стержень сломался в ней.
– Еще Павлов сказал в той речи, что прежняя интеллигенция частично истребляется, частично развращается...
Вдруг профессор замолчал.
«А разве я не начал развращаться? – подумал он. – Разве я с кафедры не хвалю Сталина, хотя ненавижу его? А Наташа Бартенева?»
Он вспомнил со стыдом случай двухмесячной давности. Его студенты Бартенева и Антюфеев полюбили друг друга. Она – красавица и умница. Он – комсомольский активист и спортсмен, напористый и амбициозный. Студенткам Антюфеев нравился. Когда их любовь зашла так далеко, что, казалось, между ними уже не может быть никаких тайн, Бартенева призналась, что ее родители не служащие, как она всем говорила, как писала в анкетах, а потомственные дворяне. К ее изумлению и ужасу, Антюфеев заявил, что у него не может быть никаких отношений с классово чуждыми элементами. Он ее бросил. Может, действительно настолько ненавидел «бывших». А может, она ему уже надоела, и он ухватился за этот предлог, чтобы порвать с ней. Более того, то ли нечаянно, то ли умышленно, он выдал ее секрет. Бартеневу решили исключить из института. С грозной формулировкой: «За обман советской власти». Хотя, строго говоря, она говорила правду: до революции отец служил в департаменте. Дочь Вязмитинова Нина, подруга и сокурсница Бартеневой, попросила отца вмешаться. Он отказался. В институте у него были недоброжелатели. Кто-то зарился на его место. Заступничество за Бартеневу могло стать поводом начать на него гонения. Вспомнили бы и его дворянское происхождение. Все это профессор попытался объяснить дочери. Сын-старшеклассник его поддерживал. Она их не поняла. Бартеневу исключили, и дочь до сих пор Вязмитинову этого не простила.
Неожиданно раздался громкий требовательный стук.
Марина подошла к двери:
– Кто это?
– ОГПУ!
Она побледнела. Помедлила. И открыла.
Вошли три вооруженных чекиста. Один из них, со слегка косящими глазами, спросил суровым тоном:
– Кто здесь Ясногорский Кирилл Аркадьевич?
Князь встал. Произнес с достоинством:
– Это я.
– Вы арестованы. – Косоглазый чекист достал из кармана лист бумаги. – Вот ордер на арест.
Ауэ вышел из-за стола, подошел чеканной походкой, протянул руку к документу.
– Позвольте взглянуть.
Косой, не обращая внимание на его руку, поднес ордер к лицу Ауэ. Очевидно, воинское звание барона не произвело на него никакого впечатления.
Все было верно. Петр Иванович молча сделал два шага назад. Чекист показал ордер и Марине.
– Это, несомненно, какое-то недоразумение, – сказала она. Сейчас Марина жалела, что Матвея нет. – Отец лишь вчера приехал из Парижа. Там в советском посольстве его заверили, что преследований не будет.
– Разберутся.
Старый князь проковылял к двери и загородил ее собой.
– Не позволю! – мрачно произнес он. Его щека дергалась.
Косоглазый нахмурился.
– Отойдите! А то и вас заберем.
Марина взяла старика под руку и отвела от двери.
Кирилла Аркадьевича увели…
Князь был обвинен в преступлениях против советской власти во время Гражданской войны и приговорен к расстрелу. Он был казнен вместе с Коршуновым.
Ясногорские узнали об этом на другой день после расстрела. Это позже родным казненных стали говорить: «Осужден на 10 лет без права переписки».
Старый князь не вынес гибели сына. У него помутился рассудок.
4
Полина закончила институт. С отличием защитила диплом. Теперь ждала распределения. Никто не сомневался, что ее оставят в Ленинграде. Доброхоткин должен был в этом помочь.
Она медленно шла по улице. Вид у нее был задумчивым и грустным.
Уже несколько дней Мирославлев не занимался с ней живописью. Ссылался на занятость. А Полине казалось, что он стал ее избегать. Она не понимала, чем могла его обидеть. Относилась она к нему прекрасно. С уважением, с огромной симпатией. Она чувствовала, что они родственные души. Ей думалось, что и он это чувствует. Может быть, Марфа Пантелеевна, его жена, была против, чтобы он давал уроки бесплатно? Может, заговорила в ней крестьянская рачительность? Самому Мирославлеву такое и в голову не могло прийти, в этом Полина не сомневалась. Что ж, она готова платить.
Она подошла к особняку. И столкнулась в дверях с Марфой Пантелеевной. Они не виделись неделю. Девушка, как обычно, приветливо поздоровалась. Сколько она себя помнила, Марфа всегда обращалась к ней со своей милой, доброй улыбкой. На этот раз она не улыбнулась. Лишь сдержанно ответила на приветствие. И поспешно прошла мимо. Полина была неприятно удивлена.
5
11 лет Мирославлевы прожили счастливо. Рождение дочери еще больше сблизило их. Ире шел одиннадцатый год.
Хотя идеальным их брак назвать было нельзя. Как и почти все браки.
Вначале Марфа просто боготворила Мирославлева. Потом постепенно поняла, что он земной человек, что и у него есть слабости и недостатки. Но меньше ее любовь от этого не стала. Может быть, даже стала сильнее.
Владимир охотно шутил, часто с тонкой самоиронией. Марфа эту самоиронию не понимала и не принимала. Странным казалось ей, что мужчина сам, добровольно, выставляет себя в смешном свете, предлагает посмеяться над собой. Крестьянам самоирония чужда. Но со временем она заиграла в эту игру. Раз ему так хотелось. Она подшучивала над ним с добродушной улыбкой, но получалось подчас бестактно. Мысленно он упрекал ее в отсутствии душевной тонкости. Особенно Мирославлева задевало, когда она высмеивала его неумение делать мужскую работу по дому.
Со временем он стал слышать от нее и грубые словечки в свой адрес. Владимир оскорблялся. Он понимал, что мужчина должен быть выше того, чтобы обижаться на женское грубиянство, но ничего не мог с собой поделать. Он привык к обращению вежливому, деликатному. И, главное, его впечатлительная художественная натура не переносила грубости. Об обиде своей он не говорил, считал это ниже своего достоинства, но замыкался в себе, молчал, на вопросы отвечал односложно. Для Марфуши это всегда оказывалось неожиданным. Она старалась понять, чем его обидела. И вспоминала, что действительно ненароком сказала грубое слово. То есть Владимиру оно могло показаться грубым. В ее семье часто так выражались, и все относились к этому спокойно. Марфа корила себя за то, что забыла, какая у мужу ранимая душа. Всячески пыталась загладить вину. Страстно желала, чтобы их непринужденные, теплые отношения вернулись побыстрее. Пока она сама не обиделась, пока не вышла из своего обычного счастливого состояния. И если он продолжал молчать – обижалась. Разве он не понимает, думала Марфа, что она ляпнула что-то сдуру, по старой привычке. Ляпнула любя. Раз он может так долго дуться на нее из-за одного слова, значит, он ее по-настоящему не любит. Она тоже становилась сумрачной и молчаливой.
Они менялись ролями. Теперь Мирославлев чувствовал себя виноватым. Подавленное настроение жены угнетало его. Он понимал, что в ней происходит. И ругал себя за то, что не смог подавить обиду раньше, чем в ней наступила перемена. Перемена для нее болезненная, как он догадывался. Он старался дать понять, что больше не сердится.
Лишь через несколько дней, без слов примирения, безмятежность их отношений восстанавливалась. Отчасти была в этом и заслуга дочки.
Чуткая девочка все видела. И тоже расстраивалась. Спрашивала себя, почему родители не поговорят о своих обидах открыто. И как могла, старалась их помирить. Ира не принимала ничью сторону: мать была ей ближе, но отца она любила больше.
Однако, если не считать этих кратковременных размолвок, в семье сохранялась атмосфера любви и согласия.
Но последнее время Мирославлев начал меняться. Стал раздражительным, напряженным, угрюмым. Лишь с дочкой был по-прежнему нежен. Марфа наблюдала за ним с беспокойством и жалостью.
«Скучно ему со мной, дурой, – думала она с тоской. – Не умею я умные разговоры говорить». Приходили на ум и другие объяснения.
Как-то Марфа с дочкой собрались в кино. У Ирины были каникулы, у Марфуши – отпуск. Владимир с ними не пошел. Он должен был отвезти рисунки в издательство.
– Снова каши просит! – сказала с усмешкой Ира – худая красивая девочка. Черты лица она унаследовала от отца, а глаза и волосы – от матери.
Позавчера Мирославлев починил ее ботинок. Теперь подошва опять отваливалась.
Марфа шутливо вздохнула.
– Вот такие мы мастера.
– Сейчас я прибью, – поспешно сказал он. – Это много времени не займет.
– Ну да, тяп-ляп – и готово, – с улыбкой произнесла она.
Девочка снова усмехнулась.
– А вот дед Потап за что ни возьмется – навечно делает, – продолжала Марфа, пока он прибивал подошву. – Золотые руки! Вот у кого тебе нужно было бы поучиться.
Этого деда Потапа из села Ясногорского она приводила в пример и раньше.
Владимир помрачнел. Воскликнул гневливо:
– Золотые руки? А такие картины он сможет нарисовать своими золотыми руками?
Он показал молотком на висевшие на стене свои картины – пейзажи и портреты жены и дочери. И тут же почувствовал, что обиделся он как-то по-детски, что он сейчас смешон. Поняв это, Мирославлев помрачнел еще больше.
Ира смотрела на отца с недоумением.
И Марфа никогда его таким не видела.
Он протянул готовый ботинок дочери. Та молча взяла, стала обуваться.
Марфуша взглянула на часы. Сказала упавшим голосом:
– Нам пора.
Уходя, жена и дочка всегда целовали Мирославлева. На этот раз Марфа не решилась к нему подойти. Не подошла и девочка.
– Счастливо оставаться, – негромко произнесла Марфуша у порога.
Подождала ответа, не дождалась и вышла вместе с Ирой.
Марфа шла по коридору с опущенной головой. На глаза наворачивались слезы. Она чувствовала, что муж разлюбил ее.
Мирославлев сидел за столом, обхватив голову руками.
Вдруг в дверь постучали.
Это была Полина. Она выглядела взволнованной.
– Я хочу платить вам деньги за уроки рисования, – сказала она без всяких предисловий.
– Разве между нами могут быть какие-то денежные расчеты, Полина? – с упреком произнес Владимир.
– И Марфа Пантелеевна об этом не говорила? – спросила девушка.
Он удивился.
– Никогда не говорила. И не могла такое сказать.
– Тогда почему вы не хотите больше заниматься со мной? – Мирославлев смотрел в пол и молчал. – Почему вы меня избегаете? – продолжала она настойчиво спрашивать. Он продолжал молчать. – За что вы меня невзлюбили?
Владимир горько усмехнулся.
– Невзлюбил? – Он поднял на нее глаза. – Да, я избегаю тебя, Полина. Избегаю, потому что… Потому что полюбил тебя. – Кровь бросилась ей в голову. В глазах потемнело. Сердце бешено колотилось. – Не мог не полюбить. Я смотрю на тебя и вижу Настю… Эта моя любовь лишь несчастье принесет. И тебе, и мне. Лучше нам больше не видеться!
Он схватил портфель и направился к двери. Полина преградила ему дорогу. Тихо сказала:
– И я вас люблю.
Несколько секунд они молча смотрели в глаза друг другу. Словно души их сливались через этот взгляд.
Вдруг Мирославлев отшвырнул портфель, подхватил Полину и понес к кровати…
6
Утром Марфа пошла в больницу. Ей нездоровилось. Мирославлев тут же вбежал на второй этаж. Счастье переполняло его. Полина была одна в квартире. Он ожидал, что она встретит его с радостью. Но Полина была грустна. Он горячо обнял ее, расцеловал. Она прижалась к нему.
– Ты чем-то расстроена? – спросил Владимир.
– Да. Я чувствую себя преступницей.
Вчера она вернулась к себе, ощущая несказанную радость. Однако затем, как-то внезапно, заговорили другие чувства. Полине стало мучительно стыдно перед Марфой. И она ощутила унизительность своего положения – положения любовницы женатого мужчина. К тому же, женатого на ее бывшей служанке. Вся ее гордость восстала.
Мирославлев мгновенно понял ее состояние. Он тоже чувствовал себя преступником. До вчерашнего дня он был верен жене.
– Я все скажу Марфе, – твердо произнес он. – Мы разведемся.
Полина просияла.
– Да! Именно так надо сделать!
– И мы с тобой поженимся. – Он улыбнулся. – Если, конечно, ты не против.
Улыбнулась и она.
– Я не против! – И тотчас стала серьезной. – А где мы будем жить? Здесь нам жить невозможно.
–. У моего знакомого, художника, свой дом на окраине. С маленьким флигелем. Снимем этот флигель.
Они снова обнялись…
Владимир поехал в издательство. Он появлялся там эпизодически. Работал в основном дома. Когда вернулся, Ира поднималась по лестнице.
– Я к Клаве, – сказала она.
– Мама дома?
– Да.
Было самое подходящее время для объяснения.
Он шел по коридору, и с каждым шагом решимость его слабела. Только сейчас он понял в полной мере, через какое испытание ему предстоит пройти. Идти в атаку, под вражеские пули, было легче.
Марфа сидела за столом.
Настроение жены Мирославлев тоже не угадал.
Последнее время она была невеселой и озабоченной. Такой он и ожидал ее увидеть. Однако, к его удивлению, ее лицо светилось счастьем. Она улыбнулась. Открыла рот, видимо, собираясь что-то сказать.
Он испугался. Почувствовал, что, если Марфа произнесет что-то нежное, любящее, его решимость исчезнет.
– Я полюбил другую, – поспешно произнес он. – Нам надо расстаться.
Марфа побледнела. Он приготовился к тому, что она сейчас расплачется. Но ей удалось сохранить самообладание. Она даже усмехнулась. Спросила с каким-то сарказмом:
– И кто эта другая? – Эта усмешка, этот тон показались Владимиру странными и неуместными. Видимо, за сарказмом она прятала свое горе, не хотела выглядеть жалкой. – Кто? Полина?
– Да, – произнес Мирославлев.
И в тот же миг подумал: «Почему я назвал Полину? Ведь не обязан был. От волнения? Впрочем, теперь это не имеет значения. Она в любом случае узнала бы».
– Я так и знала! – вырвалось у нее.
Наступило долгое молчание.
Владимир стоял и ждал.
– А я хотела тебя обрадовать, – продолжила Марфа тем же саркастическим тоном. – У нас будет ребенок… Ты хочешь бросить беременную жену?
Так поступить он не мог.
– Это все меняет. Тогда пусть все остается, как было, Марфуша, – поспешно проговорил Мирославлев, не замечая противоречия между своими словами.
Как он сейчас жалел, что поспешил с признанием. Еще и Полину упомянул! Подождал бы хоть секунду, дал бы жене высказаться!
Сейчас ему надо было побыть одному. Он пошел к двери. У порога обернулся.
– Пожалуйста, не говори об этом разговоре Ирише… Никому не говори!
Марфа согласно кивнула.
Он вышел.
Она положила руки на стол, опустила на них голову и разрыдалась.
7
На следующий день Мирославлев обо всем рассказал Полине.
– Не могу я пока Марфу оставить, – говорил он с болью в голосе. – Ни беременную, ни с грудным ребенком. Это будет непорядочно.
Они сидели за столом в ее комнате. Матвей и Марина были на работе. Клава с Ирой играли во дворе.
Что-то дрогнуло в ее лице.
– А я не могу быть с тобой, пока ты женат на ней. – Она гордо вскинула голову. – Это для меня совершенно невозможно!
Наступило тягостное молчание.
– Я понимаю тебя, – снова заговорил Владимир. – Ничего, немного подождем и опять будем вместе. Как только ребенок подрастет, я разведусь, и мы поженимся.
– Когда же он подрастет?
– Подождем, когда ему четыре года исполнится.
Мирославлев почему-то считал, что в три года ребенок беспомощен, а в четыре – уже достаточно самостоятелен.
– То есть пять лет ждать? Ты считаешь: это немного?
– Иного выхода нет.
– Почему? Пусть она наймет няню. – Полина упорно избегала называть Марфу по имени. – Матвей Пантелеевич в этом поможет. Няня избавит ее от многих забот.
– Няня не избавит меня от угрызений совести, Полина.
Они снова замолчали.
Если бы раньше Мирославлеву рассказали о подобной ситуации, он бы не поверил. Или сказал бы, что влюбленные по-настоящему друг друга не любят. И вот он сам оказался в таком положении. И убедился, что даже ради любви не в силах переступить через свои принципы. И Полину он понимал. Она, с ее непомерной гордостью, тоже не могла через что-то переступить.
Владимир смотрел на мольберт с незаконченной картиной. Что бы с ним не происходило, при виде картины, рисунка, скульптуры он начинал их оценивать. Это получалось машинально, независимо от него.
– Тени маловато, – сказал он. – Слева внизу.
Полина с досадой взмахнула слегка рукой. Словно не понимала, как можно было сейчас об этом говорить. Воскликнула:
– Володя, зачем ты ей мое имя назвал? – Она смотрела на него упрекающе-любящим взглядом. – Зачем?
Мирославлев вздохнул.
– Непростительная глупость с моей стороны… Я ведь не предполагал, что так все получится. Уже считал тебя своей женой.
Полина молчала. Она словно ждала, когда он уйдет. Владимир встал.
– Это противоестественно! – вдруг воскликнул он. – Мы любим друг друга. Я не представляю теперь жизни без тебя. И мы не будем встречаться? Это немыслимо! – Она по-прежнему молчала. – Я понимаю: свидания здесь для тебя неприемлемы. Но помнишь, Полина, я говорил про дом моего знакомого, про флигель? Я сниму флигель. Ты переедешь туда. Я буду к тебе приезжать… – Было заметно, что в ней идет внутренняя борьба. – Отбрось колебания, Полина! Законы любви выше всех других законов.
Она с упреком посмотрела на него.
– Вот как? Тогда почему ты не разводишься? – Он молчал. – Нет! Будем ждать. – В прихожей раздалось веселое звонкое пение. – Клава пришла.
– Добрый день! Что вы сегодня рисовали? – сказала оживленно девочка, входя в комнату.
– Сегодня я объяснял, как надо накладывать тень, – ответил Мирославлев. И ушел.
Вечером Полина и Марфа столкнулись в коридоре. Лицо Полины стало надменным. Встречаясь с людьми, перед которыми она чувствовала себя виноватой, Полина принимала высокомерный вид. И чем больше была вина, тем высокомерней вид. Марфа не кинулась в драку, даже не посмотрела с укором. Она вообще не взглянула на Полину. Та сдержанно поздоровалась. Марфа сдержанно ответила и, ускорив шаг, прошла мимо.
8
«Советская власть велит быть бдительными. Постольку я должна сообщить. Гражданка Ясногорская Полина Кирилловна, из князьев, Свердловская набережная, дом 59, квартира 12, не единожды хаяла товарища Сталина. Обзывала его асрийским диспутом».
Это было правдой. Полина в самом деле в кругу близких людей называла вождя ассирийским деспотом.
«Данная гражданка хаяла также советскую власть. Мол, при советской власти нет свободы. Мол, советская власть притесняет антилигентов и крестьян».
Марфа Мирославлева перечитала письмо. Оно получилось совсем коротким. Но она не знала, что еще написать. Вложила письмо в конверт. Подумала, как его подписать. Наверно, так: «Для ОГПУ города Ленинграда». Без обратного адреса.
ОГПУ… Пугающее слово…
Она покраснела.
Что она делает? Ведь Полину посадят в тюрьму. Может, на много лет. А может, вообще расстреляют. И виновата будет она! Ее ведь до конца дней совесть будет мучить.
Марфуша вынула письмо из конверта. Скомкала. Метко бросила в мусорное ведро.
«А вдруг он станет искать что-нибудь в ведре? И найдет письмо», – со страхом подумала она. Вскочила, достала из ведра бумажный ком. Расправила. И сожгла.
9
Мирославлев вошел в квартиру Доброхоткиных с твердым намерением убедить Полину переехать во флигель. Он был уверен, что рано или поздно она согласится. Владимир всегда добивался от женщин того что хотел. Полина снова была одна. Она укладывала вещи в чемодан. Он обрадовался.
– Решилась все-таки!
Полина грустно улыбнулась.
– Я далеко уезжаю, Володя. По распределению. В Мурманскую область, в город Хибиногорск. В школе буду учительствовать. Пять лет обязана там отработать. А иначе посадить могут.
Радость на лице Мирославлева сменилась горестным удивлением.
– Ты ведь говорила, Полина, что тебя оставят в Ленинграде, что Матвей в этом поможет
– Он не смог ничего сделать.
Владимир опустился на стул, наклонил голову. И замер. Полина смотрела на него с жалостью.
Внезапно он вскочил. И заговорил торжественным тоном:
– Полина, клянусь: что бы ни случилось в нашей жизни, в каком положении мы бы ни оказались, я всегда буду готов жениться на тебе.
Ему хотелось слегка улыбнуться, как бы признавая этой улыбкой старомодность и некоторую комичность своей клятвы. Но он не улыбнулся.
И Полина встала. Подошла к нему. Она тоже была серьезной.
– Даже если твоя жена будет ждать ребенка?
Мирославлев смутился.
– Нет, тогда я клятву не смогу выполнить.
– Я принимаю твою клятву, – горячо произнесла она. – И с таким условием принимаю. Знаю: ты ее не нарушишь.
– В роду Мирославлевых клятвопреступников не было.
– Я тебя люблю, – сказала она едва слышно.
Он ответил долгим поцелуем.
Неожиданно пришла Марина. Они поспешно отстранились друг от друга.
– Я отпросилась с работы, – сказала Марина, входя в комнату. – Поехала к Андрею Александровичу… К профессору Вязмитинову, – пояснила она Владимиру. – Он сказал, что на распределение Поли он никак повлиять не может.
– Почему же Матвей не помог? – спросил Мирославлев с недоумением. – Он же влиятельный человек.
– Не получилось у него.
Марина сама этому удивлялась. Когда сестра окончила институт, Матвей заверил их, что обязательно добьется, чтобы Полину оставили в Ленинграде. Однако вчера объявил, смущенно разводя руками, что ничего у него не вышло. Марине это показалось странным. Первый раз он не помог.
Она не знала, что это Марфа попросила брата не вмешиваться.
Продолжение следует...
Автор: Nolletoff
Источник: https://litclubbs.ru/articles/47095-knjazhna-na-lesopovale.html
Содержание:
Понравилось? У вас есть возможность поддержать клуб. Подписывайтесь, ставьте лайк и комментируйте!
Публикуйте свое творчество на сайте Бумажного слона. Самые лучшие публикации попадают на этот канал.
Читайте также: