Ведьма Секлетинья прожила у Прасковьи почти две недели. Фотька быстро поправлялась от ведьминых заговоров да примочек. Волшебными травками старуха поила и Томку с матерью. Мать вроде заартачилась, но старуха приказала:
-- Пей, у тебя у самой нервы никудышние, совсем душегуб вас замордовал.
Томка тоже пила, но с осторожностью, она еще помнила рассказы отца о ведьме. Но сколько ни следила за ней Томка, ведьма так ни разу в небо и не поднялась, месяц как висел на небе, так и остался там. Девчонка недоумевала:
-- И чего старуха не взлетает? Месяц вон скоро спрячется, чего она тянет?
Накануне приезда Василея, Секлетинья вышла на двор и долго стояла, нюхала воздух как волчица, а потом зашла в избу и объявила:
-- Душегуб ваш возвращается, к полуночи прибудет. Волчью стаю может на него натравить? Как думаешь? -- Спросила она у Прасковьи.
-- Да господь с тобой, я такой грех на душу не возьму, пускай изверг живет, -- испугалась Прасковья.
А Фотинья бешеными глазами посмотрела на мать.
-- Мамань, ну вы чего, да пусть его волки сожрут, а то приедет, опять издеваться над нами будет. -- Вскричала Фотька.
-- Дочка, да разве можно о родном отце так? -- Взмолилась Прасковья.
-- А с нами так можно? Да я, маманя, его ненавижу и каждый день на его голову кару небесную призываю, пусть его волки сожрут, пусть его медведь-шатун загрызет.
-- И не жалко его, он же отец тебе? -- тихо спросила ведьма Секлетинья.
-- Нет, не жалко, ненавижу его. -- Фотька сжала тонкие худые руки, глаза ее горели дикой ненавистью.
Ведьма смотрела на это исхудавшее дитя и очень ее жалела. Она видела израненную душу девчонки и молила, чтобы быстрее подошло то время, когда Фотька подрастет, и тогда Секлетинья ее заберет к себе.
Василей заявился ближе к полуночи, прошел в избу стуча своими хромовыми сапожищами, оставляя грязные следы на выскобленном полу.
-- Прасковья, вставай, чего разлеглась? Ну-ка собери на стол, я есть хочу.
Женщина быстро соскочила с кровати и, накинув на себя шаль, кинулась собирать на стол. Краем глаза посматривала, в каком настроении приехал? А Василей был в хорошем расположении духа. Марфуткины ласки да поцелуи на него благотворно влияли. Вот у Марфы это был совсем другой Василей.
Однажды он хотел показать зазнобе свой характер, рявкнул на нее, да приложиться кулаком хотел, мол обозначить, кто тут хозяин. И какого было его удивление, когда Марфутка схватила в одну руку скалку, а во вторую сковороду с яичницей, и давай охаживать хозяина. Вот тогда-то и увидел Василей крутой нрав своей зазнобы. Уж откуда он только не доставал ту яичницу. Тогда и зауважал Марфу, а иногда и робел перед ней. Она, как боевой петух, не боялась ни огня, ни черта.
-- Фотька, слышишь, отец зовет? Ну-ка выдь сюды.
Девчонка вздрогнула и посмотрела на мать, хлопотавшую у печки. Та с мольбой посмотрела на дочь.
-- Иди и не перечь, -- одними губами сказала побледневшая Прасковья.
Фотька вышла со своего закутка, худая и бледная, предстала перед отцом.
-- Ну, зачем звали?
-- А ты на меня не нукай, не запрягла, -- стал закипать Василей. -- Как разговариваешь с отцом? Что, опять кнута захотела? -- Василей все распалялся, толстая шея его краснела, лицо наливалось кровью, пудовые кулаки сжались на коленях.
Прасковья Киприяновна, белая как мел в испуге за дочь, решила весь удар взять на себя.
-- Ну что ты, Василей, к девчонке привязался, она только недавно отлыгала, а то совсем при смерти лежала, оставь ее, поешь вот.
На столе стояла отварная картошка в мундире, соленые грибы, копченый окорок нетронутый лежал тут же. К нему никто не прикасался, было заведено, что хозяин сам должен нарезать тонкими ломтиками.
Василей, сверля жену и дочь недобрым взглядом, взял нож со стола и принялся нарезать окорок. Нарезав его тонкими длинными ломтиками, взял в руки краюху хлеба, перекрестил ее и притулив к себе стал резать.
-- Ну, можно мне идти? -- спросила Фотька.
-- А ты что заморилась стоять? -- Василей взял хлеб и, положив на него ломтик окорока, отправил в рот, потом откусил от луковицы добрый кусок и принялся жевать.
Фотька стояла и во все глаза с ненавистью смотрела на отца.
-- Чтобы ты подавился, ирод проклятый, -- как молитва вертелась у нее в голове.
Василей, откусив еще луковицу, отправил в рот очередную порцию хлеба с окороком и хотел что-то сказать Фотьке, но вдруг замер, глаза его полезли на лоб, он стал задыхаться, пытался кашлять, но у него не получалось. Василей был уже багровый, Прасковья подбежав к нему огрела его со всей силы по спине кулаком. Лук и хлеб с салом выскочили изо рта и он задышал. Хватая ртом воздух, казалось, не мог надышаться.
-- Воды дай, -- прохрипел он.
Все еще кашляя он опорожнил ковшик воды и вытирая слезы сказал:
-- Ты меня сегодня от смерти спасла, я это запомню.
-- Все, идите обе спать, Томча спит?
-- Да, спит, -- ответила Прасковья.
-- Ну идите спать, -- миролюбиво сказал Василей Прокопьевич.
-- Эх вы, маманя, ну зачем? -- Думала про себя Фотинья. -- Пусть бы сдыхал...
Секлетинья медленно пробиралась в свою избушку, в самую гущу леса. Сколько таких избушек пришлось ей поменять, как только кого-то занесет далеко в лес из деревенских, так она меняет свое жилье. Люди злые, не помнящие добра, они, когда им плохо или больно, все сулят ей, только бы излечила. Как только отпустило, все в первых рядах бегут расправиться с ведьмой.
-- А девчонку надо забирать от Василея, -- думала старуха. -- Девчонка в своей ненависти к душегубу нарвется на его крутой норов, и поплатится. Хорошо, если не убьет, а то ведь сбесится и убить может. Ой, горе горькое, по свету шлялось, и до нас дошло, -- кручинилась старуха.
Фотинья не поверила глазам своим, только она пожелала ему подавиться, и вот он чуть не помер. Что это? Я так могу? Размышляла она.
-- А ну-ка отправь нас спать, -- мысленно приказала девчонка. И -- о чудо, изверг отправил их спать.
-- Ничего себе, как я могу. Я что, ведьма?
У Фотьки задрожали ноги и руки, слабость разлилась по всему телу. Она еле доползла до своей лежанки и без сил свалилась на топчан.
Секлетинья не могла успокоиться, она вспоминала свою сестру Лизу, когда та в последний раз пришла к ней показать свою дочь и спросить, о судьбе ее ребенка. Тогда ведьма увидела последнюю минуту Лизы. Она растрепанная убегала от кого-то, кто это был ведьма не могла увидеть. Потом Секлетинья в своих видениях смотрела как сестра лежала на полу вся в крови, а в спине торчал топор. Эти видения не давали ей покоя. Она тут же предупредила Лизу. Но сестра ей не поверила. Если бы Секлетинья только увидела убийцу, она сама бы его наказала. И вот теперь над Прасковьей висел черный сгусток, небольшой, он кружил то уменьшаясь, то снова увеличиваясь почти закрывая всю голову потом исчезая и снова появляясь. Но он был, значит над племянницей сгущаются тучи и ей грозит беда. Надо что-то делать. Не хотела ведьма заниматься черными делами, но, видно, никак без этого.
Прокопий Силантьевич богател день ото дня. Из избы он перестроил дом добротный, хорошо законопаченный. Прикупил себе пчелок, развел еще несколько ульев, и пошло дело. На медок много чего выменять можно было. Капитолина Авакумовна все наседала на Прокопия Силантьевича:
-- Прокопушка, нам бы козочку завести, это же и молоко, и сыр. Может, как-то выгадаем на козочку? Вроде, исправно живем?
-- Выгадаем, Капушка, выгадаем, -- пообещал Прокопий.
И не обманул, в следующий раз с базару привел козу Любку. Да козу какую хорошую, ангорскую породу. Капитолина Авакумовна сразу в дом забрала козочку:
-- Не дай бог, волки загрызут или медведь. Они живность издалека чувствуют.
А потом к ним пришло богатство. Настоящее богатство, которое и дало начало концу их счастливой и спокойной жизни...
