Сентябрь 1952 года
Вначале была тьма. Холодная, болезненно-колкая, она впивалась под веки сотнями игл, будто песчинками, царапала, рвала изнутри. Во тьме были всполохи – яркие, заревые, набухшими каплями крови сочились сквозь черноту, и тьма отступала, давая место красному пламени, сквозь которое белесые, точно туман над рекой, приходили они – невидимые, неслышимые, шепчущие свои песни прозрачно-исчезающими голосами.
«Вставай… хватит, поспала… ш-ш… вставай, пора работать… ш-ш-шу…»
Утро пахло тополиными листьями, чуть тронутыми осеннею желтизною, и крыльцом, промокшим от ночного дождя, скрипучими деревянными досками. Хлопнула дверь, простонав несмазанною петлей. Звонко простучали сандалики по половицам.
– Мам, к тебе человек пришел. Стоит у калитки. Строгий такой, собаки его не кусают, рычат, он их палкою отогнал! Сказал, что он из Москвы, русский… Пустить?
– Пускай заходит. Спрячь собак, Венче.
Щекочуще-мягкие, как тополиный пух, они коснулись щек, дорожками побежали по векам – процеженные сквозь стекло лучи солнца, стекли по кончикам пальцев, будто дождевая вода. Обернутая в тишину, комната замолчала, чтобы мгновенье спустя – вновь грянуть шагами, скрипнуть дверью, распахнутою без стука.
– Здравствуйте, тетушка Ванга. Я из Советского Союза, от одного… очень большого человека пришел… – пришедший замялся.
Ванга чувствовала его страх – холодными каплями пота стекающий за воротник, сбивающий голос до сиплого кашля. Она протянула руку ладонью наверх, вопросительно вздернула подбородок – и жесткие, как пемза, пальцы, коснулись ее руки, и, утихающе-слабые, голоса в голове пчелино взжужали, затормошили, крутясь, точно прялочное веретено, иглами ощетинились под черепною коробкой.
«Помнишь, знаешь – скажи… скажи, не прячь… ш-ш… будем мучить, пока не скажешь…»
– А это ничего. Ко мне и большие люди приходят, и малые. Вот болгарский царь Борис приходил, – Ванга махнула рукою, точно невидимую мошкару, отгоняя в стороны голоса, – тот, что потом уместил свое царство в скорлупу от ореха… Для меня все люди одинаковы. Как звать-то тебя, человек служивый?
– Иван… Петров.
Ванга закашлялась – голоса тонким перышком щекотали язык, рвались наружу очищающим смехом.
– Обманываешь меня, служивый, имя свое захотел от меня спрятать. А я ведь все вижу… ну да ладно, может, так у вас на службе заведено – себя под чужой личиной скрывать. Хотя… что про тебя говорить, у меня самой три имени – одно Ванга, другое Петка, а третье еще никому не ведомо, – она вновь подавилась смешком, царапающим гортань куском непрожеванного каравая. – Хорошее себе имя взял, Иванко, помню его – так твоего прадеда звали. Он в русско-турецкой войне воевал, вместе с дедом моим, спас его от турецких сабель. Иван Петров, благослови его Божья Матерь. Русский офицер был, служил государю Александру. А ты какому государю служишь? Ладно, можешь не говорить, просто дай руку.
…Она вобрала в себя единым глотком, почувствовала, ощутила – мокрый снег загнивающей зимы, сизые тени деревьев на вычищенных от снега дорожках. Скрип потолочных балок над головою, тикающие часы на стене, точно маленькая бомба, все быстрее и быстрее, так, что перехватывает дыхание, а перед глазами начинают танцевать рыжие пятна. А потом – бомба взрывается с оглушительным треском, и комната переворачивается вверх тормашками, летит в никуда, и минутная стрелка цепляется за секундную, и цепенеет язык, и ноги делаются вдруг каменно-непослушными, в агонии скребут по полу, выбивая из половиц седые, пыльные облачка… А потом все затихает.
– Знаю, что хотел спросить у меня, и скажу, как есть – нехороший он человек, твой владыка, из-за него уничтожено великое множество людей. Полгода не пройдет, как умрет он, ясно это вижу. И передай, скажи ему лично – врата в мир иной, куда он уйдет, будут открыты и для других властителей России. Пусть помнит это до последнего своего мига. Пусть боится, как боялся все время царствия своего… – Ванга перевела дыхание. – А ты… ты никогда и ничего не должен бояться. Ни при каких обстоятельствах не должен поддаваться унынию. Над тобой – покров и покровитель.
Ванга чувствовала его исчезающий страх – небесным облачком, развеивающимся в дальней вышине, теплыми волнами спокойствия. Она улыбнулась, разжимая ладонь, но он поймал ее снова.
– Тетушка Ванга, а можно я про себя спрошу? Я… у меня… в общем, есть одна девушка… – пальцы в ладони ее дрогнули, покрываясь пупырышками холода, – и я жениться решил. Вот вернусь – и сделаю ей предложение!
Колкие, как еловые иглы, голоса вновь зашелестели в ее голове, кровью застучали в виски.
«Ш-ш… скажешь… всю правду скажеш-шь…»
Ванга отвела рукою прядку со лба, точно лезущую в глаза еловую ветвь, и голоса замолчали, таясь, притихли, сжавшись внутри в единый серый комок.
– Вы не подходите друг другу. Ты только начинаешь карьеру и совершишь ошибку, если женишься. Иди, иди, не спрашивай больше! Потом придешь, – она замахала руками скрипнувшей двери. – Венче, проводи гостя!
И дверь закрылась вслед торопливым шагам, и снова пришла темнота, и тишина одеялом окутала комнату.
***
Июль 1979 года
Крыльцо утопало в прохладной колышущейся тени, скрипело ссохшимися досками перил. За ним бушевало раскаленное солнце, неистовствовало, выжигая траву в желтизну, огненно-золотыми лучами пронизывая дворовую пыль.
Он шел, оставляя в пыли отпечатки ботинок, и сахар таял в пропитанном потом кармане, обращаясь в сладковатую, липкую лужицу, и в спину ему неслись обрывки собачьего лая, а потом на собак прикрикнули, и лай замолк.
– Ждала тебя, Иванко. Знала, что снова приедешь. Любка, да отгони ж, наконец, пустобрехов, хватит им гавкать! – нащупывая костылем ступени, Ванга протянула ладонь – солнцу, рвущемуся сквозь перила, жадно лизнувшему загаром пропеченную кожу ее. – В дом пойдем, там разговаривать будем. Молодец, что сахар принес. Дай его сюда.
Текучие, как вода, невесомо-зыбкие, они проснулись, ожили, завозились, перешептываясь между собой – переполняющие ее голоса, песчаным крошевом закололи в виски.
«Спраш-шивать будет, спраш-шивать… а ты будеш-шь говорить, как есть скаж-жешь… ш-ш…»
…Размокшей липкою кашицей сахар растекся в ладони, и голоса взвыли, смерчами взвихряясь под черепною коробкой, заставив Вангу опуститься на стул.
«Ш-ш… вкус-сно… говори… ш-ш…»
– Скоро красные флаги будут развеваться над многими странами. Так и передай… тому, от кого ты пришел ко мне на этот раз. Слышишь, Иванко? – она сглотнула воздух, ставший вдруг невыносимо тяжелым и вязким, сгустившийся, как перед долгой грозой, солнцем пропитанный воздух ее маленькой комнаты. – И еще скажи – что нет силы, которая бы могла сломить Россию. Россия будет лишь расти и крепнуть. Ведь слишком многое принесено в жертву, чтобы…
– Значит, война будет? Так, тетушка Ванга? – в его голосе не было страха, только усталость – каменная, как черные гранитные плиты зиккурата посреди поросшей булыжником площади, с красноглавой оградою по сторонам. У того, кто стоял на этих плитах – была тяжелая челюсть и широкая бровь, грудь его, словно панцирь, украшали гремящие ордена. Он поднял руку – и толпа у подножия зиккурата взволновалась, вскидывая вверх знамена и транспаранты. «Ура… ра… ра!.. – эхом долетело до Ванги, – да здравствует весь советский…»
– Войны не будет, – Ванга мотнула головой, стирая скачущие перед глазами ярко-красные, будто залитые кровью, полотнища флагов. – Через шесть лет мир изменится. Старые вожди уйдут, им на смену придут новые. Править будет у вас человек с отметиною на лбу. Он все поменяет. Сейчас Россия называется Союз, а вернется – старая Россия, и будет называться она так же, как и при святом Сергии называлась. Три страны сблизятся – Китай, Индия и Россия. И Болгария должна быть с ними. Без России у Болгарии нет будущего. Все понял, Иванко? А теперь…
Она протерла ладонь о передник, слушая, как осыпаются крупинки сахара в пол, и щелястые рты досок жадно глотают их. Как возятся мыши в подполье, в сырой, земляной черноте, куда не проходит ни единый солнечный луч, как чуткие мышьи лапы царапают изнутри половицы. Как заливаются криком петухи за окном, и в такт им – квохчут дворовые куры.
– Тетушка Ванга, а ты права оказалась в тот раз. Не сладилось у меня с тою девушкой, – скрипя ботинками, он прошелся по комнате, встав напротив неостановимо тикающих часов. – А карьера… карьера в гору пошла, вот только нелегко мне с нею – много тех, кто обойти меня хочет. Что посоветуешь, тетушка?
«Ш-ш… если не скажешь, будеш-шь…» – кольнуло в глазницы игольчато-острое, комком подкатила к груди тошнота. Ванга качнулась на скрипнувшем жалостно стуле, переводя дыханье.
– Друг твой самый близкий хочет тебя подсидеть, – выдохнула она наконец. – На место твое метит, уж больно оно ему глянулось. Мелкий, гнилой человек, интриги плетет за твоею спиной, а в глаза – улыбается сердечно. Рви с ним, Иванко, не пожалей. И – уходи, не спрашивай больше. Устала я. В другой раз придешь обязательно, в третий… Любка, проводи!
Хлопнула дверь, отсекая собой лай собак и птичью переголосицу, басом отбили полдень стенные часы. И тишина наполнила комнату – вязкая, как густая сметана в глиняной крынке, и никакие звуки больше не нарушали ее.
***
Апрель 1996 года
Тьмы сделалось слишком много. Каменно-твердым комком в груди она сжимала дыхание, гноем сочилась из-под бугрящейся язвами кожи. Ванга чувствовала ее – калеными иглами входящую прямо под сердце, черную, вскипающую, как густая смола, и голоса, бродящие в ней, воющие, выкликающие.
«Дай нам выйти… ш-ш… дай нам уйти…»
Ванга пошарила под подушкою – она была там, гладкая, как каменный голыш, источенный морскою водой, со спутанной паклей волос – одна из подаренных кукол. Ванга надавила, легко, под сердце, в податливую кукольную грудь, прижала пальцы, вслушиваясь, выжидая. Под пальцами забился жар, сминая, раскаляя пластмассу. Жалко всхлипнув, треснула надвое кукольная кожица. В воздухе запахло паленым.
Отбросив куклу, Ванга прижала руку к своей груди, чувствуя, как утихает жгучее, огненно-болевое, давая возможность двигаться и дышать.
– Любка! Кто там еще пришел? Зови, мне полегче.
Дверь распахнулась со скрипом – навстречу вечернему солнцу, с размаху окатившему половицы, и тонкому запаху листьев, что еще вчера спали в коробочках почек, а этим днем вдруг решили проснуться, навстречу шуму шагов и отголоскам собачьего лая, а потом – шаги простучали у самой постели Ванги и скрипнул пододвигаемый стул.
– Тетушка Ванга! Вангелия… Мне сказали, что вы… Боялся вас не застать… – он закашлял в кулак, словно бы переводя дыхание после быстрой ходьбы. – Вот, сахар принес…
– Спрячь, я и так все вижу, Иванко, хоть и совсем плоха стала, не принимаю почти никого. Недолго уже осталось.
Ванга приподнялась, облокотившись рукой о подушку. Голоса грохотали, гремели все нарастающим громом, волнами поднимались в груди, принося с собой адский жар и невыносимые, раскаленно-жгучие боли. Сквозь красную, мутью подернутую пелену, Ванга видела – огромный зал, кишащий людьми, как муравьями – большой муравейник, флаг в три цвета – над головами их, седого, грузного человека на трибуне во главе зала, а потом – три огненные злые молнии полыхнули перед глазами ее, разрывая в куски триколор, и иглами – с маху вонзились под грудь.
«Ш-ш… скажеш-шь… а потом мы уйдем…»
– Скажи тому, от кого пришел, что случится все так, как он и желает – переизберут его править на второй срок, – Ванга едва различала собственный голос, но знала – он слушает, наклонившись к подушке, ловит каждое слово, что срывается с губ ее, занемевших от боли. – И скажи еще, что хочу его видеть лично, многое ему рассказать. Сама бы приехала, но силы уже не те. Так-то, Иванко…
С шелестом пробежал по стене паучок, прокричал за окошком петух, провожая закатное солнце. Голоса утихали, гасли один за другим, точно добела раскаленные звезды в непроглядной, черной ночи, и мурлыкала кошка в ногах, свернувшись клубком, и шерстинки ее выбивали об одеяло колючие искры.
– И еще что скажу, Иванко. Сам-то ты – сходи-ка к врачу, как в Москву вернешься, легкие проверь. А не то карьере твоей будет конец преждевременный… да и тебе самому. Вижу – рак в тебе зубы вострит, пока еще мелкие, неточеные, там, слева, под самым сердцем… Сожрать тебя хочет – а ты ему не давайся, иди к докторам, они умные, они помогут. Время придет – и рак этот будет скован в железные цепи, и ни один человек от него не умрет больше, Иванко. Прощай. Не ходи ко мне снова, – она отвернулась к стене, вслушиваясь в скрип сверчка за потолочною балкой и гудение жучков-древоточцев, в гулкие шаги на крыльце и собачье подбрехивание – вслед этим шагам. – И да – магнитофон-то свой, в кармане припрятанный, зря включил. Я все стерла, что ты записал – не нужно это совсем, за мною записывать. Помнить нужно… Любка, пора!
Тишина наплывала – волнами приходящего сна, и голоса тонули в нем, булыжниками уходили на дно, засыпая средь ила и тонких зеленых водорослей. Водоросли поднимались из колодезного дна, сквозь мутную, тиной пропахшую воду, и Ванга наклоняла ведро, черпая муть жестяными краями, и нежное, ангельское сияние лилось ей прямо через плечо. Она поворачивалась, чтобы увидеть – высокого всадника на ослепительно белом коне, с алым копьем в правой руке и в золоченой короне. «Ты будешь предсказывать живым их судьбу и слышать голос усопших», – говорил он и бил копьем – прямо в грудь, до черной, зияющей раны, и голоса покидали ее, бледным дымом стекали в колодец.
И тогда она прозревала.
---
Автор: Инна Девятьярова
