Фокин жалел, что поехал с этой компанией. Был бы один, глядишь, и поел бы вовремя, а то с зари во рту крошки не валялось. Он ещё в Сохе, когда поили лошадь, хотел что-нибудь пожевать, да не стал при всех раскрывать саквояж. Ведь только покажи – враз опустошат! А ему что потом делать? Лапу сосать?! Ищите дурня в другом месте... Поэтому, когда взяли билеты, Фокин вроде по нужде ушёл от станции в придорожные кусты акации и там спокойно и не торопясь поел; до поезда целых полтора часа и спешить было некуда. «Вот теперь, сытому, хоть в Рязань можно ехать, хоть в Казань или ещё куда-нибудь подальше! А вы пустой чай в буфете гоняйте да Петухова слушайте!» – ехидно подумал о попутчиках Тимофей Кузьмич, но возвратился на станцию, не дожидаясь подхода поезда: что ни говори, а в компании надёжнее. Когда же поезд прибыл, Фокин хотел уйти от земляков в другой вагон, но мысль о деньгах опять заставила держаться кучнее; правда, до самой Рязани ни с кем не разговаривал, мучаясь от духоты.
Только перед самым вокзалом Фокин всё же заставил себя попрощаться с попутчиками и пробрался в тамбур. Когда, чертыхаясь и распихивая потных баб, Фокин чуть ли не сполз по ступенькам на перрон, то почувствовал прилипшую к спине рубашку. Сразу захотелось скинуть пиджак, но из-за спрятанных денег пришлось терпеть неудобство. Крутнувшись на перроне и утерев рукавом лоб, Тимофей Кузьмич заметил прыщавого малого, пылившего метлой.
– Эй, земляк, – окликнул его Фокин, – подскажи, где тут у вас улица Борки находится?
– А кто её знает... Я сам приезжий.
Пока Фокин стоял около дворника, откуда-то появилась цыганка, ухватила старика за рукав:
– Позолоти ручку – всю судьбу расскажу!
Вы читаете продолжение. Начало здесь
От её прикосновения Фокина как жаром осыпало.
– Какого ... руки распускаешь?! – попятился он от цыганки, невольно прижимая зашитые деньги. – Ишь, грязнозадая, глазищами-то сверкаешь. Тьфу, собака!
Фокин поспешил уйти с перрона, но цыганка не отставала и начала ругаться ему вслед. Когда он свернул за угол вокзала, то натолкнулся ещё на одну, прижавшую к стене долговязого кретина, озлобленно скалившего гнилые зубы. У кретина, быть может, и копейки за душой не имелось, но он знал, что с цыганкой связываться опасно – обманет, и поэтому, желая отпугнуть её, по-гусиному свирепо шипел и прятал за спину руки. «Вот этого бельмеса и охмуряйте, – весело подумал Фокин, – а я уж как-нибудь без вашего гадания обойдусь!»
Цыганка действительно отстала. После привокзальной площади Фокин, наверное, лишь через километр осмелился спросить у прохожего о Борках. На этот раз ему подсказали, и оказалось, что это и не улица вовсе, а слобода, и идёт он правильно. Продолжая шагать в указанном направлении, вскоре он очутился на задворках, спустился переулком под уклон и неожиданно увидел впереди широкую луговину с блестевшей вдали рекой, а справа – высокий обрывистый холм и полдюжины церквей на нём. От неожиданности Фокин перекрестился, почему-то вспомнил, что когда-то в Пронске стояло не меньше, но почти все поломали, оставили лишь городской собор, да и на тот замок накинули... Вспоминать да глазеть – дело, конечно, неплохое, но Фокину сейчас было не до любования: надо доктора искать. Побыстрее бы найти, сговориться и по рукам вдарить, а то уж надоело с деньгами таскаться... У низенького бревенчатого домика он увидел бездельничавшего вихрастого парнишку, грызшего яблоко-зелепуку, спросил у него о докторе.
– Да, живёт такой... – ответил белобрысый парнишка и внимательно осмотрел Фокина с ног до головы. – А ты, дед, по какой надобности к нему?
– Надо... По-родственному я...
– Фиксы, поди, идёшь вставлять?!
– Не твоего ума дело.
Мальчишка показался подозрительным, и Фокин пожалел, что ввязался в разговор. Он пошёл вдоль замусоренной улицы, а мальчишка настойчиво окликнул его:
– Дядя, погоди... Сейчас дорогу тебе покажем... – и, заложив пальцы в рот, свистнул, словно позвал кого-то.
После этого Фокин окончательно понял, что мальчишка болтается здесь неспроста, а сторожит всякого человека, идущего к зубному доктору, потому что с пустыми руками к нему не ходят... Старик вроде бы неторопливо пошёл мимо серых приземистых домов, перед поворотом улицы не удержался – оглянулся и увидел сзади двух молодых мужиков и мальчишку. Тимофей Кузьмич нырнул за какой-то забор и побежал вдоль него с другой стороны. Он уже догадывался, что те двое сейчас погонятся, отнимут деньги, и тогда всё пропало. На бегу Фокин снял пиджак и лихорадочно присматривал место, чтобы спрятать его. Когда оказался меж кособоких сараев и курятников, то заметил укромное место в поленнице и сунул туда пиджак. Хотел запомнить место, но тут откуда-то выскочила пёстрая собака, вцепилась в штанину, и Фокин услышал треск разрываемой фланели. Ладно. От собаки кое-как отбился и, вспомнив о преследователях, побежал дальше. Неприметной стёжкой выбежал к речушке, остановился, чтобы отдышаться, но сбоку, из узкого прохода меж сараев, показались преследователи, и у старика похолодело сердце. Он побежал берегом, чувствуя, что задыхается, хотел пуститься вплавь, но хриплый голос остановил:
– Куда? А ну стой!
Фокин послушно замер, покосился на подошедших.
– Нехорошо, отец, бегать, – можно надорваться в твоём возрасте. Зачем саквояж спёр? Мальчишка признал его. Вернуть надо саквояжик-то!
От такой наглости у Фокина перехватило дыхание.
– Ты чего выдумываешь-то, малый, – хотел он осадить нахала, в упор рассматривавшего холодными зелёными глазами. – Этот чемоданчик у меня с войны живёт, знакомый человек подарил.
– А ну покажи!
Мужик подступил к Фокину и прижал к самой воде. Пятиться стало некуда, и Тимофей Кузьмич швырнул саквояж в реку: вот, мол, вам, окаянным! Зеленоглазый, оглянувшись, кивнул мальчишке, и тот послушно скинул штаны и рубашку, голышом поплыл за саквояжем. Фокин было рванулся, чтобы убежать, но второй мужик, приземистый и тяжелый, задержал его: «Не егозись!» Мальчишка вскоре вышел на берег и отдал саквояж зеленоглазому. Тот раскрыл его, вывалил еду и, не обнаружив то, что, видимо, искал, внимательно посмотрел на старика.
– На нём пинжак был! – прыгая на одной ноге и вытряхивая из уха воду, вспомнил мальчишка.
– Где пинжак?! – схватил старика за грудки зеленоглазый.
– Не помню... Потерял... – запрокинув голову, прохрипел Фокин.
– Не помнишь?! – весело спросил тот и, почти без замаха, правой ширнул Фокина под ложечку.
От удара Тимофей Кузьмич моментально обмяк, завалился на бок... Пока его размеренно били ногами, мальчишка подобрал валявшиеся в траве продукты. На бандюг кричали полоскавшие бельё бабы, но на крики те не обращали внимания, а возвращались от реки спокойно и аппетитно уминали душистые пышки на свином сале.
Пришёл Фокин в себя лишь под вечер. Долго пытался понять, где находится, что с ним и почему так болит всё тело. Ему вдруг показалось, что лежит на берегу Прони, что город, раскинувшийся на возвышении, – родной Пронск, но множество церковных куполов, раскрашенных заходящим солнцем, всё-таки заставило усомниться. Но всё равно это походило на сказку: вид церквей рождал в душе благость, от этого необычного вида захотелось плакать, и он не заметил, как заплакал. И слёзы принесли облегчение, старику теперь казалось, что ничего с ним не случилось, а остановился он здесь лишь отдохнуть после утомительной дороги. Вот полежит, наберётся сил и пойдёт дальше. Но чем дольше лежал, тем отчетливее понимал, что с ним случилось. Теперь ему никуда нельзя уходить отсюда, пока не отыщет пиджак с деньгами. Теперь ему не хотелось ни к какому доктору, хотелось побыстрее найти деньги и вернуться в Князево. Умывшись и застирав окровавленную рубаху, он до сумерек просидел в зарослях ивняка, а как по-настоящему стемнело – выбрался из убежища.
Фокин осторожно подходил к редким огонькам притихшей перед сном улицы, и невольно по телу пробежала дневная дрожь. Совсем не по-городскому вдоль улицы тянулась вереница сараев, курятников, кое-где в катухах хрюкали свиньи. Почти у каждого сарая стояла поленница, и в какой-то из них лежали спрятанные деньги. Но на беду, он не помнил не только, где они лежали, но даже не знал, с какой стороны попал в эту слободу. Проверив на ощупь несколько поленниц, он услышал рядом злобное рычание, и почти сразу сзади раздался звонкий лай. Фокин невольно попятился, хотел спрятаться за сараем, но собака, почти невидимая в темноте, не отставала. Вскоре к ней присоединилась вторая, и, осмелев, они чуть ли не цапали за пятки. И старик не выдержал, прихрамывая и матерясь, побежал прочь от этого проклятого места.
Чем дальше бежал, тем большая горечь разливалась по душе, глаза застилали слёзы, и не хватало сил сдерживать их... Собаки вскоре отстали, а Фокин всё бежал и бежал, если можно назвать бегом его хромоногое ковыляние. В одном месте он вдруг увидел в свете уличного фонаря давешних обидчиков, и даже заметил, что они несли его пиджак. «Ага, попались, – радостно подумал Фокин. – Теперь уж я от вас не отстану!» Как молодой, он теперь побежал за ними, даже забыл о хромой ноге; казалось, ещё чуть-чуть – и он догонит бандюг, отнимет пиджак, но, добежав до перекрёстка, те пропали, а когда Фокин огляделся и увидел их, то повернул за ними, мелькавшими далеко впереди... В конце концов, он их вовсе потерял из виду, но продолжал настойчиво бежать, не понимая, что они всего лишь привиделись… От него шарахались редкие прохожие, а он не обращал ни на кого внимания и остановился только тогда, когда кто-то резко и властно схватил его: «Стойте, гражданин! Ваши документы!»
Не сразу подчинившись, Фокин долго не понимал, куда и зачем ведут, что нужно от него милиционерам. Ведь он не просил их ни о чём, не жаловался ни на кого, а всё происшедшее скрыл, хотя, когда они остановили, сперва обрадовался, хотел попросить поймать бандюг, за которыми долго и безуспешно гнался. Только в последний момент, окончательно придя в себя от горячки, понял, что о деньгах надо молчать, иначе затаскают, допросами замучат. А главное – сын не простит такой разеватости. Поэтому на все вопросы в милиции Фокин отвечал, как заученное: «Ничего не знаю!»
– Как вы оказались в Рязани? – спросил у него скуластый дежурный по отделению. – Зачем приехали?
Фокин к этому времени окончательно пришёл в себя и, не моргнув глазом, пожаловался:
– Дык, не по своей воле... В госпиталь с земляками послали – больную забрать, а я возьми да от поезда отстань, заблудился тут у вас, на шпану нарвался – синяков навешали да пинжак отняли. А в пинжаке справка из сельсовета о том, что Фокин Тимофей Кузьмич, я то есть, не какой-нибудь проходимец, а законный житель села Князева Пронского района.
– Раз так, законный житель села Князева, – ухмыльнулся лейтенант, – вместо вокзала вам придётся у нас переночевать. А мы пока выясним кто вы и откуда!
Тимофей Кузьмич поначалу вроде бы обрадовался, но после слов лейтенанта окончательно растерялся.
– Не уговаривайте – не останусь! – твёрдо сказал Фокин.
– А мы тебя, дед, и спрашивать не будем! – ещё тверже предупредил лейтенант и кивнул стоявшему рядом сержанту. Тот, не церемонясь, подхватил Фокина под руку, отвёл в подвал и толкнул в камеру.
В камере, едва освещавшейся через маленькое оконце из коридора, Фокин не сразу разглядел двух мужиков, спавших на нарах, хотел подсесть к ним, но получил чёрной пяткой под зад и причепурился у двери. Попытался заснуть, но заснуть не смог, приходилось часто вставать, чтобы размять затёкшие ноги, но в конце концов не выдержал и прилег на полу, заснул, но вскоре проснулся, когда почувствовал, как по рукам поползли вши. Они казались такими крупными, что, когда он ощупкой ловил их, – лопались как жареные семечки. Чем, чем, а вшами Фокина не удивишь, но сейчас, в этой затхлой камере, рядом с беззаботно храпящими мужиками, вши показались до озноба скверными и, раздавив очередную, Фокин брезгливо вытирал пальцы о шершавые стены. Плевал на пальцы и вытирал. Еле-еле дождался утра, когда у двери камеры зашебуршали ключами.
На удивление – отпустили сразу же. Не зная, что делать, Фокин расспросил на улице прохожих, узнал у них дорогу на вокзал, но на вокзал не пошёл, решив, что в Князево пока возвращаться нельзя: перед сыном надо будет держать ответ за деньги, да и соседям стыдно показаться побитому. К тому же на вокзале мог встретиться с земляками, а этого ему совсем не хотелось.
Если бы он знал, что Галя с помощниками ещё вчера вернулась в Хрущёво, то, верно, отправился бы на вокзал безо всякой опаски, но он и предположить не мог, что вся затея с возвращением Кати Пономарёвой пошла насмарку.
Галя добралась до госпиталя без приключений, если не считать, что в Луховицах, пока ждали попутку, Барков успел набраться... В госпитале Галя сразу направилась к знакомому корпусу, назвалась сонной дежурной медсестре: кто она, откуда приехала и за кем.
– А какая у вашей мамы фамилия? – прежде чем взять регистрационную книгу, спросила медсестра – совсем ещё юная, с печальным взглядом девушка, с синими кругами под глазами, словно от недосыпания.
– Пономарёва... Екатерина Алексеевна Пономарёва.
Медсестра полистала книгу и сказала:
– К сожалению, должна вас огорчить: ваша мама шесть дней назад умерла и похоронена на сельском кладбище неподалеку от госпиталя.
От услышанных слов Галя сдавленно ойкнула, откинулась на стуле и повисла на руках подоспевшего Алексея... Медсестра открыла пузырёк с нашатырём, который будто специально держала наготове, сунула под нос Гале намоченную ватку, а Алексей, что-то непонятно и сбивчиво бормоча, вывел сноху на улицу, усадил на скамейку рядом со спящим Барковым и рукавом гимнастерки стал вытирать Галины слёзы. Минут через десять к ним вышла давешняя медсестра, отдала документы, медаль «За отвагу» и справку о смерти. Объяснила, как пройти на кладбище, и молча постояла рядом, не решаясь сразу оставить их.
Когда медсестра ушла, Алексей толкнул Баркова, но проснулся тот не сразу, во сне начал на кого-то материться, и Алексей не сдержался, влепил ему затрещину, отчего он тотчас очнулся, вытер слюнявый рот и огляделся вокруг шалыми, красными глазами.
– ...Д-дать, вставай, пошли! – твёрдо сказал Алексей, и Барков не посмел ослушаться, испуганно вскочил на ноги и удивлённо посмотрел на заплаканную Галю.
Куда и зачем его ведут, Барков спросил только за территорией госпиталя, когда вдалеке показались кладбищенские кресты.
– Вы чего это?! Куда привели?! – заупрямился он и остановился.
– ...Д-дать... – хотел что-то сказать Алексей, но только раздражённо отмахнулся и поспешил за снохой, боясь оставить её одну.
На самом кладбище новых захоронений почти не оказалось, зато сбоку от ограды разместилась колония свежих песчаных холмиков, и на каждом стояла деревянная табличка с фамилией и датой захоронения. Надписи были сделаны химическим карандашом и расплылись от дождей, размазались в одно чернильное пятно. Могила Кати Пономарёвой оказалась совсем свежей, а надпись на табличке ясно различимой. Галя, как вкопанная, остановилась около неё, закусила губу. Алексей обнял сноху, начал успокаивать, но она будто окаменела, неестественно сжалась и безотрывно смотрела на могилу, словно видела что-то такое, чего не видели остальные... Сколько так простояли – никто не знал: время будто замерло или вовсе перестало существовать.
Первым пришёл в себя Алексей.
– ...Д-дать, дочка, тужи не тужи, а мать не вернёшь, – тихо сказал он, словно просил извинения. – Пойдём нарвём ей цветов, могилку приберём – она довольна будет, что не забыли её, горемычную.
– Надо бы крест поставить... – сказал незаметно подошедший Барков, наконец, кажется, пришедший в себя.
– ...Д-дать, хорошего нету, а на скорую руку делать не годится... В следующий раз как-нибудь...
Говорить ещё что-то ни у кого не хватило сил. Они нарвали на ближней луговине цветов, убрали могилку и молчаливо пошли с кладбища. Галя невольно отстала, часто оглядывалась, пытаясь запомнить место. Ей хотелось вернуться, упасть на холмик и навсегда остаться с матерью... И только перед самой станцией, куда их подвезла машина из госпиталя, она вспомнила о сынишке, подумала, как он там, слушается ли бабушку. И теперь, подумав так, она рвалась в Князево, рвалась с такой силой, с какой ехала в эту незнакомую и чужую местность.
В Хрущёво прибыли в сумерках. Натаскавшись за нескончаемый июльский день по жаре и затомившись в поезде, всем хотелось напиться, хотя бы из станционного прогорклого бачка, но он оказался пуст. Пришлось идти к ближайшему колодцу. Только напившись, отправились искать Петухова и нашли его не у пакгауза, где обычно ночевали возницы, а в другом месте, почти у самого выхода на перрон. Егор спал на телеге, подложив под голову хомут, а лошадь стояла рядом и напряженно стригла ушами. Знакомую повозку первым заметил Барков. Он толкнул председателя и насмешливо окликнул:
– Пожар, горишь!
Петухов моментально очнулся, а в душе отругал себя... Весь день он терпеливо ждал, настроившись на ожидание до завтрашнего вечера, и не спешил укладываться спать, решив, что выспаться успеет. Да и мысли отгоняли сон. Эта поездка взбудоражила его, забытая было Катя ожила в памяти такой, какой была в августе сорок первого, когда он успел вернуться с фронта без ноги; она сумела тогда приманить своей неунывающей отчаянностью, непохожестью на убитых горем баб. Она была намного старше Егора, и он, неожиданно для себя, пусть и ненадолго, прикипел к ней душой и телом, потому что она оказалась единственной, для кого тогда будто и не существовало войны. И сейчас, когда, как в тумане, он услышал голос Пахома Баркова, то ощутил заколотившееся сердце, поспешно спрыгнул с телеги и разобрал костыли. Ещё не видя в темноте Галю с Алексеем, он спросил о Пономарёвой, спросил с замирающей поспешностью, словно готовился встретить мать родную.
– Где она?! – выдохнул Петухов, пытаясь разглядеть лицо Баркова.
– Нету, померла... Зря проездили...
– Как это нету?! – переспросил Петухов у подошедшей Гали. – Я такие разговоры не принимаю! – сердито сказал он, будто его разыгрывали.
– ...Д-дать, нету – и всё тут! – За Галю ответил Алексей. – Давай-ка, Кирьянович, хомут – надо запрягать и ехать, пока, ...д-дать, холодок держится.
– Нет уж, – не отставал Петухов от Гали, – ты, девка, доложи мне серьёзно, почему мать не привезла? – спросил он с такой обвиняющей интонацией, будто поездка сорвалась по её вине.
– Так сказали же тебе, хрен ты моржовый, – не сдержался Барков. – Или не понятно?!
Понял, конечно, Петухов, всё сразу понял, но уж все казалось неправдоподобным, обманчивым, словно Галя сговорилась с мужиками, и они что-то скрывают. Сознание того, что Кати более нет, что он никогда не увидит её – вдруг озлобило Егора. Теперь ни Галя, ни Виноградов с Барковым – никто их них ни единым словом не могли заглушить в нём неожиданное чувство злобы. И чем дольше он смотрел на мелькавшие около повозки фигуры, тем сильнее ненавидел попутчиков, даже пожалел, что столько времени напрасно дожидался их.
– ...Д-дать, можно ехать, Кирьянович... – понуро сказал Алексей, когда запряг лошадь.
Петухов ничего не ответил, молча бросил на телегу костыли, уселся. Ему ни с кем не хотелось говорить, даже лошадь он тронул без понукания, молча хлестнув её вожжами, словно и для неё жалел слов. Петухов своим поведением давал понять, что не желает никого видеть, хотя в собеседники ему никто не набивался. Когда повозка выехала за станционный посёлок и покатила по белеющему в ночи большаку, почувствовав свою ненужность, Алексей с Барковым захрапели, а с Галей Петухову говорить было не о чем. Только когда подъезжали к Большому Селу, Егор окликнул её:
– Не спишь, что ли?.. Возьми мой пинжак, накройся...
Галя ничего не ответила и пиджак не взяла, продолжала сидеть безмолвно, отрешившись от всего земного. До самого Князева никто более не обронил ни единого словечка. И разошлись все молчком, как после неудачного, постыдного дела.
Егор отогнал лошадь в конюшню, сдал сторожу и часа, наверное, два просидел с ним, неожиданно разговорившись, как будто несколько лет не видел живого человека. Уходил он с конюшни, хотя идти ему было не к кому, когда над Князевым утихли выстрелы пастушьего кнута, а хрипловатый голос Мать-Груньки едва долетал из лощины за селом.
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Вы читали продолжение. Начало здесь
Главы из первой книги романа "Провинция слёз" читайте здесь (1) и здесь (2) и здесь (3) и здесь (4) и здесь (5) и здесь (6) и здесь (7) и здесь (8)
Рецензии на роман «Провинция слёз» читайте здесь и здесь Интервью с автором здесь