Акуля умерла через неделю.
Умерла тихо, в тот момент, когда все привыкли к её каждодневным молениям и разговорам о смерти и всерьёз не воспринимали последние приготовления. Поэтому Надёжка почти ничего не помнила, что наказывала свекровь, или память сразу отшибло, когда однажды утром увидела её недвижимо лежащую на постели; отшатнулась, попятилась из избы за помощью и защитой к мужу. Сло́ва не могла произнести от неожиданности.
– Надюша, что с тобой? – приподнялся он над подушкой. – Что случилось?
– Там, в избе... Маманька померла, – удушливо прошептала она, вдруг почувствовав себя осиротевшей второй раз в жизни.
Похоронили Акулину Михайловну на следующий день рядом с Григорием. Хоронили без священника, поэтому старух почти не было. Немного поплакали Акулины племянницы, прощаясь, пришедшие из Высокого и со Студенца, Надёжка зашлась в плаче, а когда гурьбой возвращались с кладбища – неожиданно разрыдалась Галя. Бабы начали успокаивать её, но та слушать никого не хотела – голосить стала с причитаниями, словно настоящая плакальщица.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
– Ну что ты разревелась?! – обняла её Надёжка. – Мне ведь тоже маманьку жалко. Мы с ней всю войну вместе были, друг за дружку цеплялись!
– Ничего вы не понимаете! Я мать свою вспомнила, вот по кому моя душа рыдает... И не лезьте со своей жалостью. Не нужна она!
Надёжка начала что-то ласково шептать, но Галя только озлобилась, даже ногой топнула. А успокоилась неожиданно от слов Алексея, когда тот тоже приотстал и, стеснительно остановившись рядом, сказал:
– ...Д-дать, девка, не серчай, прости меня. ...Д-дать, погорячился я. Возвращайся к нам, чего одной куковать!
Галя удивлённо и недоверчиво посмотрела на Алексея, вытерла слёзы, перестала всхлипывать и жалобно сказала:
– Спасибо, дядя Алексей, только мне стыдно бегать из дома в дом. Люди смеяться будут!
– ...Д-дать, как хочешь. Зла не держи – мне и самому тошно, – понурился Алексей и пошёл догонять народ.
Гале не хотелось сейчас ни о чём говорить, и она отстала от Надёжки. Когда подошла к избе Савиных – старики и старухи мыли руки, а Вера звала всех за стол. Галя начала помогать сестрам, хотя не столько помогала, сколько мешалась. Она раз за разом вспоминала слова Алексея, и волна радости пробегала в груди. Галя вдруг вспомнила, что сегодня впервые за последнее время посмотрела в глаза свёкру, словно до этого действительно в чём-то была виновата, а теперь не осталось никакой вины – только гордость за себя, что не побоялась уйти из чужой семьи, не стала упрямиться и разжигать скандалы. Галя окончательно поняла, что поступила правильно, ибо теперь она оказалась вольной в своём отношении к матери и сама могла решать: брать её, безногую, из госпиталя или нет.
Вернувшись с поминок, начала уборку, держа в мыслях заветную мечту, что очень скоро она привезёт мать в родной дом, и уже сегодня, сейчас надо готовиться к встрече. Единственное, чего Галя не знала, – как довезти?! Одной ехать – сил не хватит. На лошади бы надо, да где её возьмёшь, если в колхозе каждая кляча на учёте. В какой-то момент Галя хотела идти к председателю сельсовета и попросить у него помощи, но, подумав, отказалась от этой мысли. Потому что Петухову самому негде взять лошадь, нет их у него, да и вообще ничего нет, кроме печати. Надо Зубареву кланяться. Тот как скажет – так и будет. И ещё несколько дней мучилась она, не зная как подступить к председателю колхоза, а когда всё-таки решилась, как-то подкараулив его у правления, то сперва и пожалела.
– Ты в своём уме?! – досадливо поморщился Зубарев, когда Галя заикнулась о повозке. – Это надо додуматься: лошадь гнать в такую даль! Ты хоть знаешь, где находится этот Луховицкий район-то?! До него на поезде-то едешь – всю сиделку отсидишь, а ты на лошади... Да ещё с больной матерью. Так что это не годится, а сделаем так: пошлём с тобой двух мужиков, они помогут довезти мать до Хрущёва, а уж на станции не грех и на лошадке встретить.
– Где их, мужиков-то, возьмёшь ныне... Кто калеки, кто на должностях сидят – никого не допросишься.
– А мы просить не будем. На правлении решим – и баста!
– Так-то хорошо бы... – Галя обрадовано посмотрела на Зубарева, а тот от её пристального взгляда застеснялся, поправил на глазу повязку. – А когда правление-то соберётся?
– Ты, девка, не торопи меня, а терпеливо жди. Не волнуйся – долго ждать не будешь, обещаю.
Галя хотела расцеловать Зубарева – так всё легко и просто разрешилось. И теперь уж ругала себя, что не подошла к председателю раньше, стеснялась чего-то, а чего именно – сама не знала.
Ехать собрались лишь через две недели, хотя правление Зубарев собрал не откладывая. Первоначально хотели направить с Галей счетовода Михаила Фокина и заведующего хатой-лабораторией Гребнева, но тот и другой наотрез отказались. У одного – квартальный отчёт, а у другого – межколхозный семинар по обмену опытом. К Фокину на правлении не цеплялись, а вот Гребневу досталось. Особенно усердствовала Густя Воронина, недавно выбранная в правление:
– И не стыдно вам, товарищ Гребнев, тушить в себе классовую сознательность?! Екатерина Пономарёва пострадала за Родину, за всех нас, можно сказать, а у вас, видите ли, – семинар, дружки на бражку приедут!
Гребнев – рыжеватый, с оспинами на лице мужик – молчал, молчал, по-бычьи уставившись в пол, да как гаркнет:
– Прошу обозначить в протоколе, как эта несознательная векоуха посягает на утверждённый районным сельхозотделом план мероприятий по обмену опытом! То есть напрямую занимается вредительством и оскорблением законной личности!
– Я правду говорю, – не отступала Густя, для уверенности размахивая плоской и широкой, как доска, ладонью. – Весной у вас тоже семинар был – два дня из лаборатории не выползали, опытом обменивались...
Густя ещё долго препиралась с Гребневым под шутливые реплики членов правления, но так ничего и не добилась.
– Вот что, – сердито сказал Зубарев, когда они уж совсем распалились. – План есть план, и срывать его не годится... А ты, Воронина, почём зря языком не трепли. Здесь правление заседает, а не посиделки! Я предлагаю послать Пахома Баркова. Пусть прокатится.
– Так он три дня, как демобилизовался. Жену не успел толком вспомнить! – раздался чей-то насмешливый голос.
– В этом деле тоже передых нужен, – улыбнулся Зубарев. – Вернётся – сильнее любить будет.
Второго помощника Гале, как ни спорили, так и не подобрали, но через два дня неожиданно он сам нашёлся сам. Алексей Виноградов разыскал председателя на дому и напросился:
– ...Д-дать, слыхал я, что за Катей Пономарёвой собираются ехать?! Возьмите меня, очень прошу!
– Так ты, Алексей, вроде в лесничестве уже работаешь?! Не имеем права тебя отвлекать!
– ...Д-дать, отпрошусь...
– Хорошо. Раз у тебя такое желание наклюнулось – езжай, только, говорят, у вас с Галей нелады были.
– ...Д-дать, болтает народ... ...Д-дать, я с Галей говорил. Она согласная.
– Тогда нам и калякать не о чем! – повеселел Зубарев. – Как соберётесь, так сразу и езжайте. Чего время тянуть? Барков предупрежден.
Зубарев пожал Алексею руку, словно тот уже отъезжал, и заторопился в дом на зов жены. Виноградов же остался у крыльца один и почувствовал себя неуютно. Он хотел поговорить с Зубаревым, сказать, что давно не обижается, что тот не взял в колхоз кузнецом, да и что обижаться, когда место оказалось занятым. Нет сейчас ни на кого обиды. Это сперва она взыграла, когда выходило всё не так, как думал и мечтал в долгие военные годы. Это в мечтах всё складно получалось, будто за эти годы в жизни ничего не изменилось, а когда вернулся в Князево – руки опустились, ни к чему душа не лежала. Тогда Алексею показалось, что какой-то очень нехороший человек специально всё подстроил, назло, а раз так, то всё у него в душе кипело. Из-за этого и на жену обиду затаил, и на Зубарева, и на самозванную сноху. Видеть её не хотел в своём доме, и первое время, когда она ушла, даже радовался. Это потом, через несколько дней одумался, когда жена стала ночами ходить копать заросший бурьяном пономарёвский огород. Хоть поздно, хоть немного, но хотелось Вере помочь снохе, внучонку-сиротиночке помочь. Вместе с Верой и Надёжка копала. За три вечера одолели, наверное, сотки четыре, ночью при луне посадили и радовались, что у Гали теперь своё хозяйство есть, осенью будет, что в рот положить. Алексей ночь терпел, а во вторую попросился копать с бабами, но неожиданно получил от Веры отпор.
– Ты, басурманская твоя душа, и думать теперь о Гале не смей! И к Федьке тоже близко не подходи, – начала она чехвостить мужа. – А то – приехал, вояка, свои законы начал устанавливать! Раньше бы о снохе да о внуке своём подумал, а то за всю войну ни единым словом не обмолвился, словно и не существовало нас. У-у – так бы и треснула по харе!
Хотя и обидно было Алексею выслушивать женины упрёки, но сдержался, не стал перечить, тем более что тогда она сразу начнёт передразнивать да косоротиться. Так и носил в себе обиду за недоверие и нежелание понять его, в чём-то посоветоваться. Но вслух об этом не мог сказать, потому что сам был виноват, чувствовал это и даже удивлялся умению людей не укорять, а молчаливо выказывать своё осуждение. И Алексей догадался, что люди ждут от него такого поступка, который позволил бы забыть всё недоброе. И тогда он, как-то подкараулив Галю у колодца, решил сказать ей что-нибудь такое, что поможет снохе поверить ему, забыть случившееся. Он много собирался наговорить, но выдавил из себя лишь два слова, но их, как потом понял, хватило, чтобы сноха отмякла, стала при встречах смотреть по-иному. И он тоже теперь смотрел по-новому и повторял про себя те заветные слова: «Прости меня». А потом, когда несколько дней спустя, возвращались с похорон Акули, увидев Галю плачущей, он окончательно понял, что Галя со своим сынишкой – продолжение его погибшего сына. И как ни верти, а жить им надо сообща, пусть и в разных избах. Надо помогать, надо вместе терпеть – только так можно окончательно не потерять себя.
От всего этого, а более всего от разговора с Зубаревым, Алексей пребывал в добром настроении, впервые по-настоящему посетившим его в последнее время, которое он был готов раздавать направо и налево. Хотя как-то встретил у пруда по пути на работу старшего Фокина и сразу забыл о благостном состоянии.
– Доброго здоровья, Алексей! – снял картуз Фокин. – Куда это чешешь?!
– ...Д-дать, известно куда – на работу, Кузьмич...
– Тебе позавидуешь, а мне и деться некуда. Бабка заставила утят от коршуна стеречь, пропади они пропадом. Ты ведь знаешь – сноха-то наша порченая, Бог ей детишек не дает, поэтому мне, старому, приходится вдоль берега носиться... Эх, жизня... Слушай, Алёха, а правда, что ваша сноха скоро за матерью поедет? Говорят, Зубарев делегацию снарядил!
– ...Д-дать, у него и спроси, – не очень-то любезно откликнулся Виноградов. – ...Д-дать, чего прицепился?!
– Поговорить с тобой хотел, а ты вон как! – обиженно махнул Фокин, но Алексей уже не смотрел на него; закинув руки за спину, пошёл вдоль ручья, не желая портить в себе душевную радость.
Фокин ругнулся ему вслед, недовольный уселся на берегу, в который раз за последние дни достал из кармана замусоленную бумажку с адресом дантиста. Адрес этот Тимофей Кузьмич узнал в Пронске ещё весной, когда окончательно решил вставить зубы. Надо бы тогда и ехать, да страшно было одному отправляться в Рязань с большими деньгами. Шпаны много везде: можно и деньги, и голову потерять... А тут недавно сын пришёл с правления радостный, ещё с порога заулыбался:
– Вот, отец, и дождался ты попутчиков! Сегодня на правлении решили послать людей за Катей Пономарёвой. С ними и езжай – без хлопот доберёшься.
– Это неплохо, – обнадёживающе вздохнул старик, – да только по городу-то со мной никто таскаться не будет.
– По городу – полбеды. Главное, чтобы на железной дороге не распотрошили. Там теперь, говорят, белым днём грабят!
Вспомнив этот разговор после встречи с Алексеем, Фокин перестал тешить себя прежними радостными мечтами. Подумаешь – зубы! Все старики без них живут, и ничего. Теперь он даже видел в сыновой заботе что-то подозрительное, словно сын хотел побыстрее отделаться, а чтобы молчал старик – подачку ему. Вот, мол, возьми и не приставай более! А ведь если по-настоящему разобраться, то это он, Тимоха, всю войну денежки-то по рублику терпеливо копил, ведь не прогулял у Затеихи, не пропил с кем попало. Какой азарт, помнится, был. Только с возвращением сына с войны азарта поубавилось, потому что понял Тимофей Кузьмич: деньги не его. Это сразу подтвердилось, как только сын пересчитал их, сложил по-своему и перепрятал, а место утаил. Тимофей Кузьмич даже обиделся тогда.
– Ведь случись что – улетят денежки, – укорил он сына. – Ты хоть думаешь об этом?!
– А ты не каркай! Я войну прошёл без единой царапины, а уж тут как-нибудь.
– Не говори, малый, «гоп», пока не перепрыгнешь.
Они долго поругивались по этому поводу, но Михаил и слушать ничего не хотел. Выделил денег отцу на зубы и всё. Точка. Никаких больше разговоров о деньгах, словно в руках никогда не держал их. Ходит, посапывает, себе на уме. Да только Тимофей Кузьмич не дурак, видит, что мало у сына радости в жизни, чуть что – зло на жене срывает. Уж на что старик не любил баб – это змеиное племя, но и ему жалко было Василису, когда Михаил чуть ли не каждый день выводил её во двор и бил там, пока не прибегала Елизавета, не отнимала сноху. Сам Тимофей не вмешивался, не хотел ругаться с сыном из-за какой-то паршивой бабёнки, только говорил ему, не раз втолковывал, чтобы на другой женился: и сам бы зажил, и мать с отцом успокоил. Михаил всё это время отмалчивался, а как-то на Троицу, когда был под хмельком, разоткровенничался:
– Я ведь, отец, сначала в партию вступлю, а потом только жену поменяю! А сейчас с Василисой разойдись, скажут – аморальный, а партии такие не нужны!
Тимофей и сейчас помнил, как удивился тогда, какое-то время слова вымолвить не мог, а потом, правда, прорвало:
– Дурак, – начал ругаться он. – Ведь партейные всегда на виду, все образование имеют. У них чуть не так шагнул – ответ держи, всякими собраниями да конференциями замучат! Жил бы и жил спокойно. Деньги у тебя есть, поставь избу новую, жену молодую приведи – и ты кум королю... Нет, тебя куда-то в партию несёт, людьми командовать захотелось. Вон Егорка Петухов, тоже, как сельсоветчиком стал, в партию заявление написал... Ну и что?! Вроде власть, а гол, как сокол, народ-то смеется над ним, за человека не считают. И ты таким же хочешь стать?! Это для того я всю жизнь старался, чтобы ты с портфелью бродил, позорил меня?!
Михаил, хотя был выпивши, но ответил твёрдо и чуть насмешливо:
– Ничего, отец, ты не понимаешь! Что мне твой Егорка – это дерьмо, а не человек! У меня всё по-другому будет. Я ведь не буду по селу зря скакать – ко мне сами станут приходить, если нужно – прыгать будут: кто на одной ноге, а кто сразу на двух. И не думай, что мне учёности не хватит. Нужно будет – на курсы пойду или на какое совещание, а уж коли я что задумал – меня ничто не остановит. Так и знай. Так и запомни. И больше мне ничего такого не говори. Ты своё получил? Получил! А раз так, то и не суйся в мои дела, не мешай!
– Кабы по-твоему вышло, это дай бы сюда, а вдруг промашка выйдет или ещё какой конфуз! Что тогда?
Михаил не ответил на приставания отца, отмахнулся, и старшему Фокину это не понравилось, в душе осталась обида. Так и ходили, посапывая: отец не лез с разговорами от обиды, а сын не хотел терять своего лица от чувства превосходства.
Когда стало известно о поездке за Пономарёвой, Михаил всё-таки предупредил отца.
– Завтра в Рязань собирайся, – сказал он, однажды вернувшись из правления. – Подвода пойдёт рано утром – не проспи, смотри!
– Учи... – недовольно отозвался Тимофей Кузьмич, но в душе колыхнулась неожиданная волнительная радость.
Считай, с самой коллективизации не бывал он в Рязани, и теперь, как никогда, хотелось пройтись по большому городу. Собираться старик начал с вечера: зашил в пиджак деньги, оставив под рукой немного на дорогу и мелкие расходы, заставил Елизавету напечь пышек, наварить яиц и завернуть в холстину ломоть ветчины. Продукты Фокин хотел сложить в заплечный мешок, но после некоторого раздумья достал из чулана мягкий чемоданчик с латунными застёжками и уголками, сам протёр от пыли. Фокин знал, что с такими чемоданчиками ходят доктора, достался он в сорок первом, когда через Князево шли войска, и назывался чемоданчик чудно: саквояж. С тех пор он лежал без надобности, а сейчас Фокин не утерпел, решил воспользоваться случаем. Если бы в Пронск сходить или в Скопин смотаться, то и вещмешком можно обойтись, а то в саму Рязань да к зубному доктору! Приди к нему с мешком, так сразу поймёт, что за птица явилась, а с чемоданчиком – совсем другое дело. Совсем другой разговор.
Наутро, как и собирались, выехали рано, ещё до выгона скотины. К удивлению Фокина, за вожжами сидел сам Петухов, ночевавший, как потом выяснилось, в правлении на сдвинутых лавках. Обидное неведение Фокин терпел недолго: вспомнил, как, вернувшись с фронта без ноги, Егор гулял с Катей, вспомнил, как всё село тогда говорило об этом, но позже, когда Пономарёва ушла на фронт, а Егор сделался председателем сельсовета, о тех гулянках забыли. Не до того было, чтобы языки чесать... А теперь Фокин всё это вспомнил и, желая убедиться в правильности своих мыслей, попытался вызвать на разговор.
– Это кто же ныне такие указания даёт, что самим председателям приходится за вожжами сидеть?! – с притворным сочувствием, почти насмешливо спросил он.
Петухов ответил не сразу. Сначала оглядел Фокина, а потом недовольно и брезгливо поморщился:
– Вроде бы ты, Тимофей Кузьмич, умный мужик, а таких простых вещей не понимаешь! По-твоему, если я в начальстве состою, то мне и за вожжами зазорно быть?! Так, что ли? А ведь того не знаешь, что партийному человеку не гребостно любую работу исполнять!
– Кто же это тебе приказал? Сам, поди, напросился?!
– Моё партийное сознание, какого у тебя нет, и никогда не будет!
Такой ответ Фокину не понравился, он обиженно хмыкнул и отвернулся, даже отодвинулся, прижавшись плечом к Баркову.
– Кузьмич, ты чего это жмёшься-то? Я не баба! – Молодым гусаком загоготал хмельной Барков. – Или Егорку испугался?!
– Товарищ Барков! – строго сказал Петухов. – Не давайте послабления своему языку!
– Егор, ты что такой важный сегодня? Забыл, как вместе к мотовским девкам бегали да подсматривали за ними в банях!
Петухов вместо ответа злобно стеганул лошадь и промолчал. Зато заговорил Алексей:
– ...Д-дать, что вы при девчонке языки-то распустили. ...Д-дать, противно слушать!
Слова Алексея подействовали только на Баркова. Он сразу, словно по команде, повалился на бок и захрапел. Остальные же сделали вид, что не хотят его тревожить. Так и доехали до Хрущёва в полусонном молчании. Когда въехали в станционный посёлок, Петухов повернулся к Гале:
– Пономарёва, с матерью обращайся поаккуратней, а этим, – кивнул на Баркова, – волю не давай, при себе держи, а то по шалманам разбегутся.
– Чего ты обо мне плетёшь-то?! – зашевелился проснувшийся Барков и харкнул спросонья, да неудачно – из-за ветра чуть в Петухова не попал.
Тот будто ничего не заметил.
– Буду вас ждать до завтрашнего вечера, – продолжал он сухо говорить Гале. – Но это на всякий неожиданный случай. Поезда сейчас ходят регулярно, так что, глядишь, к сегодняшнему вечеру вернётесь. День-то большой.
– Не загадывай, Егор Кирьянович, – засомневался Фокин. – Дороги ныне опасные. Как Бог даст.
– Ты что-то не особенно на Бога надеешься?! – ухмыльнулся Егор. – К рязанским врачам едешь!
– Так ведь болезнь у меня заковыристая, только в области могут распознать, – заволновался Фокин, не зная как бы половчей сменить разговор, но к его радости, Петухов сам замолчал, презрительно покосившись. Фокин стерпел этот взгляд, никак внешне не отреагировал и подумал с неожиданно пришедшей радостью: «Вот подожди... Мишка партейным станет – сковырнет тебя, бродягу. Будешь в свою портфель куски собирать, на коленях подаяние просить!»
Продолжение здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Вы читали продолжение. Начало здесь
Главы из первой книги романа "Провинция слёз" читайте здесь (1) и здесь (2) и здесь (3) и здесь (4) и здесь (5) и здесь (6) и здесь (7) и здесь (8)
Рецензии на роман «Провинция слёз» читайте здесь и здесь