Санкт-Петербург — гранитный город,
Взнесенный Словом над Невой...
И на доминантных его точках ангелы: на колокольне Петропавловского собора и Александровской колонне, одной из высочайших в мире. В первые месяцы Великой Отечественной начались грандиозные работы по маскировке всего важного и дорогого. Колонна была укрыта на три четверти, и ангел продолжил свой полет, спасая город, осеняя его своими крыльями. Как солдат, получил осколочное ранение.
А еще над Ленинградом парил голос Ольги Федоровны Берггольц. Она читала свои стихи, и для кого-то они были дороже хлеба. Ее поэзия тоже спасала. Кто же она и почему ее называли блокадной мадонной?
Родилась в Санкт-Петербурге, 3 (16) мая 1910 года, в семье фабричного врача с немецкими корнями. За Невской заставой, в пролетарском районе прошло детство. Еще пионеркой начала писать стихи: "Ленин", "Песня о знамени". "Каменную дудку" шестнадцатилетней Ольги похвалил сам Корней Чуковский, сказал, что со временем девушка станет настоящим поэтом.
В 18 лет - уже жена яркого Бориса Корнилова, мать маленькой Ирины.
Через два года этот брак закончится, а еще через два на экраны страны выйдет фильм "Встречный", от которого останется лишь песня Д.Шостаковича и Б. Корнилова:
Нас утро встречает прохладой,
Нас ветром встречает река.
Кудрявая, что ж ты не рада
Весёлому пенью гудка?
Он создал песню, которая, как сама скажет, "бродила по свету ...жила, радовала людей", она стала женой Николая Молчанова. Поселились в доме-коммуне инженеров и писателей на углу ул. Рубинштейна и Графского пер. "Слеза социализма" (так стали называть это здание ленинградцы) - выразительный пример советского конструктивизма, сохранившийся до наших дней. Все самое главное в жизни Ольги Берггольц связано с этим домом. В это десятилетие родится и через год, в 1933-м, умрет дочь Майя, а в марте 1936-го не станет Ирины. Будут и радости: в 1934-м выйдут "Стихотворения", в 1936-м - "Книга песен".
В 1934-м Берггольц принята в Союз советских писателей, а в ночь с 13 на 14 декабря 1938-го - арест, тюрьма на Шпалерной ул. Оказывается, Ольга в составе террористической группы готовила убийство т. Жданова! Во время демонстрации, проходя мимо трибуны по Дворцовой площади, эти "враги народа" рассчитывали бросить в советских руководителей Ленинграда бомбу! Через полгода, 3-го июля 1939-го, ее освободили. "Вынули душу...плевали в нее, гадили, потом сунули обратно и говорят: живи!" Жуткий апрель. Во время допроса хлынула кровь. "Меня все-таки повели в больницу. Пешком. По снегу. Босую. Под конвоем. (...) Сидели несколько врачей. Не подошел никто". Ждали мальчика, Степку, а была девочка.
Двух детей схоронила я на воле сама,
Третью дочь погубила до рожденья - тюрьма.
Еще 20-го февраля 1938-го расстрелян Борис Корнилов. В 1939-м Ольга снова вспомнит:
О да, я иная, совсем уж иная!
Как быстро кончается жизнь…
Я так постарела, что ты не узнаешь,
а может, узнаешь? Скажи!
Не стану прощенья просить я,
ни клятвы
напрасной не стану давать.
Но если — я верю — вернешься обратно,
но если сумеешь узнать,—
давай о взаимных обидах забудем,
побродим, как раньше, вдвоем,—
и плакать, и плакать, и плакать мы будем,
мы знаем с тобою — о чем.
Берггольц будет драться за его честность и чистоту, за его память - и победит: 5 января 1957-го года Борис Корнилов будет реабилитирован. Посмертно.
А какие стихи писались!
Из края тьмы, бессмысленной и дикой,
В забытое земное бытие
Я душу увожу, как Эвриди́ку,
Нельзя мне оглянуться на нее.
Шуршат изодранные покрывала,
Скользят босые слабые ступни…
Нет, — не глядеть, не знать, какой ты стала
За эти, смертью отнятые дни,
Нет, — если я условие нарушу
И обернусь к запретной стороне, —
Тогда навек я потеряю душу
И даже песни не помогут мне…
< мая 1939>, Одиночка 9
А вот март 1941-го:
Не знаю, не знаю, живу — и не знаю,
когда же успею, когда запою
в средине лазурную, черную с края
заветную, лучшую песню мою.
Такую желанную всеми, такую
еще неизвестную спела бы я,
чтоб люди на землю упали, тоскуя,
а встали с земли — хорошея, смеясь.
О чем она будет? Не знаю, не знаю,
а знает об этом июньский прибой,
да чаек бездомных отважная стая,
да сердце, которое только с тобой.
Разве могла подумать, что "лучшую песню" судьба предуготовила пропеть в страшные, невозможные для жизни блокадные месяцы? Потому что была готова - всегда!
Мы предчувствовали полыханье
этого трагического дня.
Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня!
Я и в этот день не позабыла
горьких лет гонения и зла,
но в слепящей вспышке поняла:
это не со мной — с Тобою было,
это Ты мужалась и ждала.
Нет, я ничего не позабыла!
Но была б мертва, осуждена,-
встала бы на зов Твой из могилы,
все б мы встали, а не я одна.
Я люблю Тебя любовью новой,
горькой, всепрощающей, живой,
Родина моя в венце терновом,
с темной радугой над головой.
Он настал, наш час, и что он значит —
только нам с Тобою знать дано.
Я люблю Тебя — я не могу иначе,
я и Ты по-прежнему — одно.
"Я делаю все, что в силах, и, невзирая на ломающую меня болезнь, на падающие бомбы и снаряды, пишу стихи, от которых люди в бомбоубежищах плачут, - мне рассказывали об этом сегодня, это "Письмо Мусе", - записала Ольга Федоровна в дневнике 22-го сентября 1941-го. И через два дня, 24-го: "Зашла к Ахматовой, она живет у дворника...в подвале...на досках, находящих друг на друга, - матрасишко, на краю - закутанная в платки, с ввалившимися глазами - Анна Ахматова, муза Плача, гордость русской поэзии - неповторимый, большой сияющий Поэт. Она почти голодает, больная, испуганная". Ахматову, Зощенко эвакуируют в конце сентября, Шостаковича - в октябре. Берггольц останется в Ленинграде.
29-го января 1942-го не стало Николая. Он умер в госпитале. Когда служил на туркестанской границе, басмачи закопали его по плечи в землю. Так провел несколько дней, пока не нашли свои. Развилась эпилепсия. Но добровольно журналист Молчанов пошел строить Лужский оборонительный рубеж, вернулся с дистрофией. "Я не в силах...остаться рядом с тобой - я начинаю сама сходить с ума, я изнемогаю от сознания своего бессилия...быть рядом с тобой, ничем тебе не помогая...нет, я не могу, это гибель и мне, и тебе. Солнце и жизнь моя, единственный мой свет, что я могу еще сделать для тебя, кроме того, что делаю? Ничего! Ничего".
Поместив Николая в госпиталь, сама перешла на казарменное положение в Радиокомитет (Итальянская ул., 27).
Здесь, как в бреду, все было смещено:
Здесь умирали, стряпали и ели...
1-го марта, несмотря на сопротивление, Ольгу отправили в Москву: начала развиваться тяжелая форма дистрофии. В столице "не говорят правды о Ленинграде... Ни у кого не было даже приближенного представления о том, что переживает город...Не знали...что люди умирают от голода..." "Нет, они не позволят мне ни прочесть по радио - "Февральский дневник", ни издать книжки стихов так, как я хочу...Трубя о нашем мужестве, они скрывают от народа правду о нас". О своей жизни в Москве писала: "Свет, тепло, ванна, харчи - все это отлично, но...это еще вовсе не жизнь - это СУММА удобств. Существовать, конечно, можно, но ЖИТЬ - нельзя". Не прошло и двух месяцев, вернулась в Ленинград. Еще и потому, что ждал Юра. В страшную блокадную зиму умирал муж - и в это же время прорастала любовь к товарищу по Радиокомитету Георгию Макогоненко. Как же так?! Сама и объяснила:
Что может враг? Разрушить и убить.
И только-то? А я могу любить...
Это строки из поэмы "Твой путь", написанной весной 1945-го. Но еще в 1944-м в стихотворении "Молитва" все сказано:
Полземли в пожаре и крови́,
Светлые потушены огни.
Господи, прости, что в эти дни
Начала я песню о любви.
Слышу стон людской и детский плач,
Но кого-то доброго молю:
Там, где смерть, где горе и зола,
Да возникнет песнь моя светла́,
Потому что я его люблю.
Потому что я его нашла
Прежде как солдат, а не жена,
Там, где горе было и беда,
Там, где властвовала смерть одна.
Может быть, когда-нибудь казнишь
Тем, что на земле страшней всего.
Пусть — я не скрываю в эти дни:
Пожелала я любви его.
Матери просили одного:
Чтобы на детей не рухнул кров.
Я вымаливала сверх того
Неизвестную его любовь.
Воины просили одного:
Чтоб не дрогнуть в тягостных боях.
Я вымаливала сверх всего:
Пусть исполнится любовь моя.
Господи, я не стыжусь — о нет,
Ни перед людьми, ни пред Тобой.
И готова я держать ответ
За свершённую свою любовь.
В мире, где "потушены огни", должен родиться новый свет, как он возник в начале творения ("И стал свет"). Ведь это сошествие во ад, там пожар и зола, кровь, стон и плач, горе и беда - власть смерти. Дать силы вынести невыносимое может только любовь: матерей к детям, воинов - к родине, женщин - к мужчинам. "В начале было Слово"? Была любовь, которая дала и свет, и "слово".
В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
где смерть, как тень, тащилась по пятам,
такими мы счастливыми бывали,
такой свободой бурною дышали,
что внуки позавидовали б нам.
С любовью победили! В январе 1943-го разорвано, наконец, вражеское кольцо: ПЯТАЯ военная операция по прорыву блокады оказалась успешной! Как долго этого ждали! И ее вклад тоже есть. "Как я думала о тебе, сестренка, в ночь с 18 на 19 января...У нас все клубилось в Радиокомитете, мы все рыдали и целовались, целовались и рыдали - правда! (...) Но что мне действительно приятно - это сообщение Любы Спектор, которая в эти минуты была на Волховском фронте, соединившемся с нашим. Она прибежала ко мне 20.1 и, захлебываясь, рассказывала: "Понимаешь, именно в той землянке, откуда генералы руководили боем, они тебя слушали и ревели, понимаешь, ревели генералы, и бойцы тоже слушали, и все говорили: увидите ее - обнимите". (...)И вот только что, полчаса назад, получила письмо от лейтенанта Рысова. (...) Ты понимаешь, командир готовился к бою за освобождение Ленинграда, они должны были начать с рассветом, пойти на прорыв, и вот он готовился сказать перед атакой слово - и это были мои стихи...Ведь этим можно гордиться, да, Муська?" Это письмо сестре Марии от 24-го января 1943-го.
А весной 1944-го будет написана поэма "Памяти защитников".
В дни наступленья армий ленинградских,
в январские свирепые морозы,
ко мне явилась девушка чужая
и попросила написать стихи...
Она пришла ко мне в тот самый вечер,
когда как раз два года исполнялось
со дня жестокой гибели твоей.
Она не знала этого, конечно.
Стараясь быть спокойной, строгой, взрослой,
она просила написать о брате,
три дня назад убитом в Дудергофе.
Он пал, Воронью гору атакуя,
ту высоту проклятую, откуда
два года вел фашист корректировку
всего артиллерийского огня.
Стараясь быть суровой, как большие,
она портрет из сумочки достала:
- Вот мальчик наш,
мой младший брат Володя... -
И я безмолвно ахнула: с портрета
глядели на меня твои глаза.
Не те, уже обугленные смертью,
не те, безумья полные и муки,
но те, которыми глядел мне в сердце
в дни юности, тринадцать лет назад.
Она не знала этого, конечно.
Она просила только:— Напишите
не для того, чтобы его прославить,
но чтоб над ним могли чужие плакать
со мной и мамой — точно о родном...
Она, чужая девочка, не знала,
какое сердцу предложила бремя,—
ведь до сих пор еще за это время
я реквием тебе — тебе! — не написала...
...Неоплаканный и невоспетый,
самый дорогой из дорогих,
знаю, ты простишь меня за это,
ты, отдавший душу за других....
Ольга Берггольц и Георгий Макогоненко разведутся в 1961-м. Как было жить с такой, навсегда оставшейся в блокадном Ленинграде? Он умел любить: в декабре 1941-го отдал ей свои карточки за две недели. Просил их передать Ольге страстно и безответно увлеченного ею человека, чье имя называть не будем. И что? "Я думал, взвешивал... Прости, Оля, ведь главное не личное, а общественное: я нужнее!" Оставил карточки себе! И считал, что "любил"!
Макогоненко был человеком, как был им председатель Радиокомитета Виктор Ходоренко, прикрепленный к столовой от Смольного на трехразовое питание. Хлеб выносить было нельзя, но вот два куска сахара, две котлеты, гарнир, пирожок... Составили график - кому из товарищей когда.
В январе 1943-го именно Ольге Берггольц доверили произнести долгожданные слова: "Ленинградцы, дорогие соратники, товарищи, друзья! Блокада прорвана!" Ее строки высечены на гранитной стене Пискаревского кладбища, где в братской могиле Николай Молчанов:
Но знай, внимающий этим камням,
Никто не забыт и ничто не забыто.
Вот она действительно никого и ничего не забыла. Но как жить с этим теперь?
На собранье целый день сидела —
то голосовала, то лгала…
Как я от тоски не поседела?
Как я от стыда не померла?..
Написано в 1948-м. А за год до этого - ему, Николаю:
О, не оглядывайтесь назад,
на этот лед, на эту тьму;
там жадно ждет вас чей-то взгляд,
не сможете вы не ответить ему.
Вот я оглянулась сегодня… Вдруг
вижу: глядит на меня изо льда
живыми глазами живой мой друг,
единственный мой — навсегда, навсегда.
А я и не знала, что это так.
Я думала, что дышу иным.
Но, казнь моя, радость моя, мечта,
жива я только под взглядом твоим!
Я только ему еще верна,
я только этим еще права:
для всех живущих — его жена,
для нас с тобою — твоя вдова.
Значит, она не среди людей?! Ведь для "них" ("для всех живущих") - так, а для нее и Николая ("для нас с тобою") - иначе. И можно дышать, можно "быть" - но не жить?! Когда-то смогла удержаться: не оглянулась, уводя душу, как Эвридику, "из края тьмы". Но сейчас не оглянуться было нельзя, на жадно ждущий взгляд - оттуда, из блокады, потому что там ("В грязи, во мраке, в голоде, в печали") и была жизнь. Это ее душа смотрела на нее "живыми глазами живого...друга". Как же можно не ответить на этот взгляд, если под ним только и можно жить? Ведь без души все мертво, а душа - в военных сороковых.
Ольги Федоровны Берггольц не стало 13 ноября 1975-го года, вечером в четверг. Некролог напечатали лишь во вторник, в день похорон: боялись, что придет много людей, начнут говорить, вспоминать... Она завещала похоронить себя там, где лежат ее читатели: на Пискаревском, - но определили на Литераторские мостки. "Нагнали милиции и к Дому писателя, и на Волково кладбище. Добились своего — народу пришло немного", - вспоминал Даниил Гранин. Ленинградцы узнали поздно. Зато знают, помнят и будут помнить великого русского поэта:
И в чёрный час зажжённые войною
Затем, чтобы не гаснуть, не стихать,
Неженские созвездья надо мною,
Неженский ямб в черствеющих стихах…
