Так бы и болтал всю дорогу о дамах, так бы говорил и говорил, но на белом свете, кроме прекрасного пола, водятся ещё и мужчины о которых забывать никак нельзя, и на сей раз, приспело время внимательнее присмотреться к гражданину Чичикову Павлу Ивановичу.
Очень скользкий и многогранный тип, этот Чичиков, настолько многогранный и скользкий, что не знаешь с какого боку к нему и приступиться, с какой стороны его начать вертеть. Но, имея вполне объяснимое желание поймать не иначе как двух зайцев сразу, начну-ка, пожалуй, вот с чего.
В какой-то момент, когда дело доходит до гоголевской переписки, появляется желание поподробнее разузнать от людей сторонних, что за гусь такой этот самый Гоголь, и в дело идут воспоминания его современников. Наглотавшись фактов из этого благословенного источника, трудно отделаться от подозрения, что Гоголь и Чичиков одно лицо, настолько много в них общего. Сейчас пущусь перечислять, а вы только успевайте загибать пальцы:
- оба тут же располагают к себе людей и так же легко портят отношения;
- оба не имеют своего собственного угла;
- оба не знают французского языка, но знают немецкий;
- оба питают слабость к сапогам;
- оба держат голову немного набок;
- оба перенимают манеры и язык собеседника;
- оба спросонья в одной рубашке пляшут «тропака»;
- оба носят фамилии со слоговыми повторами: Чи-чи и Го-го;
- визиткой у того и у другого служит нос.
Вот такой урожай самых разных «оба» снят с нивы первого тома. Во втором томе, вернее в его скудных, но не менее содержательных ошмётках, количество гоголевских примет на квадратный вершок Чичикова заметно увеличивается. Продолжаем гнуть пальцы:
- оба страдают геморроем;
- оба имеют идентичный походный гардероб;
- оба возят с собой романы — вторые тома;
- оба живут у совершенно посторонних людей;
- оба изучают приёмы хозяйствования;
- оба придерживаются знакомств с влиятельными людьми;
- оба ищут попутчиков для путешествий;
- оба пользуются чужими библиотеками.
На основании такого явно неслучайного подобия можно предположить, что Чичиков является, если не самим Гоголем, то по крайней мере, его двойником. Подобная мысль приходила в голову и другим. Кто-то из современников писателя, то ли Жуковский, то-ли Шевырёв, тоже обратил внимание на это любопытное совпадение, но объяснил дело тем, что Гоголь, запертый в четырёх стенах своего католического Рима, не имел под рукой подходящего типажа для отечественного мошенника, а потому, щедро наделял гражданина Чичикова своими особыми приметами. Не могу согласиться с такой трактовкой, поскольку всё мгновенно встаёт на свои места, стоит лишь, вооружась показаниями очевидцев, вновь накинуться на поэму. Накинемся вместе, но сперва хочу предупредить о некоторой рваности изложения и вынужденном ёрзанье по тексту. Причина в том, что в ходе многократных трёхлетних перечитываний, общий смысловой монолит лепился из отдельных осколков, разбросанных по всем закоулкам гоголевского наследия. В поэме всё настолько взаимосвязано, что невозможно описать Чичикова целиком и полностью, предварительно не зацепив, например, городское общество или помещиков, а к тем нельзя приступиться, обойдя стороной главного героя. В связи с этим, в моём распоряжении оказались лишь два рабочих способа подачи материала: либо метаться мысью по древу, излагая уже готовый результат, либо водить читателя теми же кругами, что когда-то накручивал сам. К оправданию второго, более доходчивого способа существует прецедент с Моисеем, но подозреваю, что такой марафон не очень гуманен по отношению к читателю. Поэтому, выбирая из двух зол самое шустрое, склоняюсь к способу первому.
Итак, что же скрывается за схожестью автора и его героя? Обратим внимание на въезд Чичикова в город NN в самом начале поэмы: «... когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на моду, из под которого видна была манишка, застёгнутая тульскою булавкою с бронзовым пистолетом. Молодой человек оборотился назад, посмотрел экипаж, придерживая рукой картуз, чуть не слетевший от ветра, и пошёл своей дорогой». Казалось бы, нудное, никчёмное описание «ружья», которое так никогда и не выстрелит на протяжении всей поэмы, но данный персонаж не так пуст и никчёмен, каким кажется. Некоторые из тех, что лично знали молодого Гоголя, с лёгкостью признали в щёголе его собственный портрет, но сочли данный приём всего лишь невинным литературным автографом.
Зная привычку писателя вкладывать в простые вещи сложные смыслы, мы не станем идти на поводу чужих мнений, а постараемся проникнуть в самую суть этого эпизода. Молодой Гоголь видит своего двойника, при этом, смотрит «оборотившись назад», то есть в прошлое, а значит, будущий писатель в свои девятнадцать лет… (тот самый возраст, в котором Гоголь доводил петербуржцев до истерики жёлтыми панталонами, синим фраком с золотыми пуговицами и белым, пушистым картузом) … значит будущий писатель вспомнил себя самого, жившего когда-то давным-давно. Тут уж либо выскочила на поверхность его глубинная память, либо одно из двух. Это интересно, очень интересно, так интересно, что не терпится узнать хоть что-нибудь о том времени, когда жил и с переменным успехом здравствовал предмет гоголевских воспоминаний. Чтобы нарваться на верный ответ, вернёмся на несколько строчек назад, к двум русским мужикам, которые первыми повстречались чичиковскому экипажу. Никого не смущает, что мужики именно русские? Нет? Тогда более развёрнуто: русский помещик Чичиков повстречал в России русских мужиков. А каких ещё мужиков можно встретить в России? Совсем другое дело, если бы встреча состоялась где-нибудь в Карлсбаде. А так, что же, лишнее слово? Впрочем, не будем пока гоношиться, но зарубочку на память себе оставим.
С точки зрения литературных правил, мужики такие же лишние, как и молодой человек в канифасовых панталонах и должны были бы, по идее, привлечь внимание литературных критиков, чего собственно и добивался Гоголь, по замыслу которого мужики очень даже на своём месте, поскольку призваны сделать «... кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нём. «Вишь ты, - сказал один другому, - вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» — «Доедет», — отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?», — «В Казань не доедет», - отвечал другой.»
Экспертное мнение русских мужиков открывает нам великую тайну о том, что Москва уже существует, а Казани ещё нет. Таким образом, получаем временную вилку с середины 12 по конец 13 веков, в пределах которой и осуществлял свою бурную деятельность Чичиков Павел Иваныч. Возможно кто-то спросит: «Не многовато ли полтора столетия для человеческой короткой жизни?», — «Не многовато», — отвечу я. Такой уж необыкновенный господин, этот Чичиков, он же полубог Тесей, а значит сын божий — отвечу и тут же метнусь обратно к молодому панталоннику, чьё внимание, как впрочем и внимание мужиков, в первую очередь приковал экипаж, ветер от которого чуть не унёс модный картуз. На пару секунд представим себе обычную бричку, настолько резво влетающую в ворота гостиницы, что сквозняком от её движения рвёт долой головные уборы зевак. Согласитесь, трудно такое представить, если это не махновская тачанка, уходящая от погони. Выходит, тройка Чичикова тоже не подарок, и с ней надо быть повнимательнее. Повод к этому даёт и ещё одна странность, касаемая количества седоков, ведь их в коляске трое: Чичиков, кучер Селифан и слуга Петруша, а автор упомянул только одного. Ошибка? У Гоголя не бывает ошибок. Вот сейчас, очень внимательно: мужики говорят о колесе, но авторский голос за кадром сообщает нам, что их замечания «...относились более к экипажу, чем сидящему в нём», а это буквально означает, что и к сидящему в экипаже замечания о колесе относились тоже. Пауза… Чичиков не может быть деталью обычного колеса — ободом или, например, спицей. Не значит ли это, что и экипаж, и колесо состоят из лиц одушевлённых, только лишь в разной степени вовлечённых в процесс передвижения? А если так, не значит ли это, что странное колесо образовано неупомянутыми Петрушей и Селифаном, и к нему же, к этому одушевлённому колесу, некоторое отношение имеет и Чичиков? Загадка. Прямо головоломка какая-то, которую никак не раскрыть без знания природы обоих слуг, а поэтому, исключительно ради полноты картины и, чтобы слишком резко не тормозить, вынужден сообщить авансом, что имя Селифан переводится, как Лесной Бог, он же Пан, он же по-русски чёрт, а Петруша, это ангел-хранитель, в чём мы достоверно убедимся, когда станем знакомиться с помещиками. Вот этот дружный тандем ангела с чёртом и образует колесо, к которому каким-то боком пристёгнут и сам Чичиков. Мне, как человеку уже седому, но ещё не до конца потерявшему совесть, крайне не хотелось бы выглядеть эдаким запечным мистиком-эзотериком, а поэтому, как в те далёкие времена, когда уши мои ещё умели краснеть, тычу пальцем в Николая Васильевича и валю всё на него.
Временно оставим эту линию расследования, чтоб не сорваться в довольно объёмную тему птицы-тройки, из которой нам будет не выбраться так скоро, и попробуем подступиться к барину с другого бока, например, рассмотрим хорошенько его одёжку, как и принято по русскому обычаю встречать незнакомцев. Гардероб Чичикова невелик: фрак брусничного цвета с искрой, рубашка голландская, штаны, картуз и короткие сапожки. Наверняка нашлось бы, что добавить к тому ещё, но про то Гоголь тактично умалчивает. К экипировке следует присовокупить ещё и саблю, которую он, как бывший гусар, всюду возит с собой. Цвет фрака довольно необычен для человека делового и даже вызывает некоторое недоумение, ведь эпоха малиновых пиджаков состоялась несколько позже. Теперь уж, если встретится в тексте хоть малейший намёк на брусничный цвет, то непременно придётся выведать о нём всё, что можно. Впрочем, далеко ходить не будем и вспомним разговор двух дам, когда одна сравнивала губернаторскую дочку с белой, как мел статуей, а вторая приписывала ей румянец в палец толщиной. Вот что говорит об этом сам Гоголь: «Есть, точно, на свете много таких вещей, которые имеют уже такое свойство: если на них глянет одна дама, они выйдут совершенно белые, а взглянет другая, выйдут красные, красные, как брусника.» Брусничный румянец на щеках вчерашней институтки разглядела блюстительница нравственности Анна Григорьевна, и этот румянец было бы правильно назвать страстью но, выражаясь языком справедливых законников, назовём его, как и положено, грехом. Сам по себе греховный фрак ни о чём таком не говорит, и поэтому, с надеждой обнаружить что-нибудь красненького ещё, пошарим во всех дальних и ближних углах. Искать долго не придётся, поскольку красную свитку носит чёрт из Сорочинской ярмарки, а в красном жупане щеголяет колдун из Страшной мести, проходящий по тексту, как антихрист. Два чёрта для одного колёсного экипажа, явный перебор, а вот антихрист, это что-то новенькое и, скорее всего подходящее, тем более, что городские чиновники города NN, пытаясь выяснить личность Чичикова, серьёзно рассматривают версию, уж не беглый ли Наполеон, этот обаятельный миллионщик, и даже приводят слухи, что кое кто вывел из имени императора три шестёрки антихриста. Итак, пусть Чичиков будет император-антихрист, а его антихристово имя мы легко выудим из гоголевских рассуждений. Вовлекаясь в дамские пересуды, Гоголь вдруг сам задаётся вопросом, как могут быть связаны между собой скупка мёртвых душ и похищение губернаторской дочки. Он мусолит этот вопрос и так, и эдак, явно надоедая читателю и нагоняя на него смертную тоску, а потом внезапно сам же и отвечает: «Это выходит просто: Андроны едут, чепуха, белиберда, сапоги всмятку! это просто чёрт побери!» Поскольку рубленые фразы помечены не вопросом, а восклицанием, попробуем изменить их интонацию и придать им, вместо оттенка недоумённого смятения, окраску уверенного утверждения, и возможно, мы услышим что-то вроде «это - чёрт побери - просто!» Ответ стало быть прост: 12-й век, Андроны, сапоги всмятку. С таким набором, можно смело предположить, что Чичиков, это византийский император Андроник Комнин, носивший пурпурный кавалерийский плащ с двумя хвостами по бокам, штаны и короткие мягкие сапожки с орлами, поскольку двуглавый орёл, это герб династии Комнинов. Относительно же сабли, которую Собакевич почему-то называет ножом, можно осторожно предположить, что это короткий режуще-рубящий клинок изогнутой формы, возможно боевой серп — тот самый фамильный меч, по которому, в комплекте с обувью, Тесея узнал его отец. В любом случае, оружие это непростое, и Чичиков его держит подле себя «для внушения надлежащего страха кому следует.» А кому следует Чичиков? Опять же, загадка. Оставим её до подходящего случая. Надо заметить, что гардероб Андроника резко отличался от местных демократичных сандалий на босу ногу и туник различных длин и фасонов. Император Андроник был довольно харизматичной личностью, и подражательная, в силу своего возраста, золотая молодёжь бодро перенимала у него моду, заказывая себе штаны с сапогами, при этом, никоим образом не посягая на пурпурный плащ. Брусничный фрак Чичикова удачно дополняет псевдоним Гоголя — Рудый Панько, который можно понимать, как красный или кровавый Господин.
А сейчас коротко об Андронике: в Константинополе правил его младший двоюродный брат Мануил со своей супругой Марией Антиохийской, а когда брат Мануил помер, Андроник стал регентом его малолетнего сына Алексея. Андроника встречали в Константинополе, в буквальном смысле, как бога — он творил чудеса по настроению, был прирождённым шоуменом, острым на язык шутником, оратором, сыпал цитатами апостола Павла, имел отличное телосложение, высокий рост, был воздержан в пище и алкоголе. Взявшись за дело, он тут же принялся завинчивать гайки: на две трети урезал придворный бюджет, снизил налогообложение крестьян, прижал феодалов, ликвидировал венецианскую торговую диаспору, казнил придворных коррупционеров и агентов римского влияния, отправил на тот свет племянника Алексея и его мать Марию Антиохийскую, а в свободное от работы время развлекался с придворными дамами, после чего, всякий раз прибивал на форуме, над головами их мужей оленьи рога. В итоге, обиженные придворные запощенцы устроили бунт под предводительством Исаака Ангела и, потеряв кисть руки и ногу, Андроник был повешен вниз головой то ли на столбе, то ли на каком-то древе, то ли на колоннах, то ли на медной пальме, которую сам же и принёс в дар городу. Эта официальная историческая версия, якобы, основана на сохранившихся документах, и Гоголь с ней категорически не согласен.
Не буду приводить длиннющую цитату отношения Гоголя к историкам — её легко можно отыскать всё в той же девятой главе — хочу лишь обобщить, что их научный подход он сравнивал с дамскими сплетнями. Историков Шлецера, Миллера и Гердера, судя по его одноимённой статье, Гоголь тоже в грош не ставил, считая одного более поэтом, чем историком, другого предвзятым статистом, а третьего кабинетным философом. Чтобы как-нибудь не повторить ошибок этих учёных немцев, предлагаю дополнительно проверить на прочность версию Андроника-Чичикова, поскольку полагаться на одни сапоги всмятку и Андронов было бы слишком самонадеянно.
Для начала, обратимся к описанию города NN, в который забросила Чичикова судьба. Оно настолько загромождено нудными, формальными деталями, что оторопь берёт - как такое мог насочинять вчерашний Рудый Панько? Там, где любой другой предпочёл бы выкосить травку излишней детализации, Гоголь упрямо продирается сквозь статистический кустарник, волоча за собой обессилевшего читателя. Преодолев полосу препятствий, Гоголь заставляет Чичикова ещё раз оглядеть местность, чтобы хорошенько всё запомнить. На кой автору это нужно? — казалось бы, самое время задать себе вопрос. Но у читателя вопроса не возникает — перед ним роман, и романом он недоволен. В голову приходит всё что угодно, вплоть до обвинений автора в бездарности, но только не то, что в руках его окаянный ребус, с которым следует порядком повозиться. Надо отдать должное, Гоголь не питал иллюзий, относительно общественной реакции. Он писал: «Бедный читатель с жадностью схватил в руки книгу, чтобы прочесть её, как занимательный, увлекательный роман и, утомлённый, опустил голову и руки, встретя никак не предвиденную скуку.» Несмотря на понимание ситуации, Гоголь не бросился тут же исправлять поэму, чтобы поспеть ко второму изданию, что говорит лишь о добротности ребуса, исправлять в котором нечего. Понимая авторскую задачу, внимательно рассмотрим город.
Надпись на магазинной вывеске «иностранец Василий Фёдоров», это не коммерческий трюк русского предпринимателя, а прямое указание, что город нерусский. Такая экзотика, как «тараканы, похожие на чернослив» и «чашек на подносе, как птиц на берегу», наводит на мысль, что город южный и морской. Купцы-туземцы, сам шест, сам сём, приходят в заведение выпить свою пару чая, а значит, город торговый. Наконец, «сад из широковетвистых деревьев»(город-сад(?)), река, протекающая через город (Золотой рог(?)) и «улицы, похожие на поле» — все эти детали, не сказать чтобы подтверждают, но, по крайней мере, не противоречат тому, что перед нами Константинополь или Иерусалим, как именовал в своих записях город константинопольский патриарх Фотий, описывая набег никому не известных язычников. Зная привычку Гоголя прятать прямой текст за фигурой речи, можно было бы вообразить, что город NN, это какой-нибудь наш отечественный Нижний Новгород. Но не тут-то было, богатая эта идея перечёркивается веским аргументом Гоголя, пресёкшим попытку перетолмачить его поэму на немецкий язык: «... я бы не хотел, чтобы иностранцы впали в такую глупую ошибку, в какую впала большая часть моих соотечественников, принявшая «Мертвые души» за портрет России.» Если уж сам автор отрицает российские декорации, то ни о каких Новгородах речи быть не может. Что же касается настоящих причин гоголевского несогласия, то они очевидны — переведённая на чужой язык поэма утрачивает скрытый в ней смысл и переходит в разряд обыкновенной беллетристики.
За кандидатуру Чичикова-Андроника, а прицепом и за Константинополь, говорит ещё одна версия, выдвинутая на совете городских чиновников. Некто почтмейстер кидает идею, что Чичиков, это капитан Копейкин, потерявший в то-ли под Красным, то-ли под Лейпцигом руку и ногу. Бинго! Упомянутые потерянные конечности, это сильный аргумент в пользу Андроника, и теперь всякие сомнения стремительно сводятся к нулю. Вот тут-то и пора вспомнить о русских мужиках, рассуждающих о колесе чичиковского экипажа. Хотелось бы добавить, что Копейкин это Чичиков, но только в ином, я бы сказал необычном для живого человека, агрегатном состоянии. В общую копилку подтверждений капает и то обстоятельство, что звание капитана вполне отвечает гражданскому чину коллежского советника, который носит Павел Иванович.
Особый интерес представляют и отдельные двусмысленные выражения, мелькающие там и сям по тексту:
- «гостиница известного рода» — это резиденция рода Комнинов;
- «покойная комната» — апартаменты почившего императора Мануила Комнина;
- «дверь, заставленная комодом, где устроился сосед, интересующийся знать всеми подробностями проезжающего» — потайная дверь для шпионов тайного отдела.
Обратим внимание на трактирного слугу или полового, одетого в длинный демикотоновый сюртук, «со спинкою, чуть не на самом затылке» — это туника со складками от самой горловины. Половой «бегает по истёртым клеёнкам» — читай, по линолеуму, первоначально представляющему собой льняной канвас, пропитанный оливковым маслом. Тот же самый половой читает по складам бумажку, удостоверяющую личность Чичикова. Чтобы понимать о чём идёт речь в бумажке, прочитаем её по складам и мы: Па-вел-и-ва-но-вич-чи-чи-ков. Получилось Павеливанович — или тот, кто повелевает, а о Чичиках поговорим как-нибудь после. И наконец, слуги Чичикова вносят в покои гостиницы его вещи: «чемодан из белой кожи», а за ним небольшой «красного дерева ларчик» с документами и дорожными принадлежностями, в который Чичиков прячет местную(!) театральную афишу известной, во времена Гоголя, драмы «Испанцы в Перу или смерть Ролла». Чемодан из белой кожи, это туловище Чичикова, а ларчик — его мозг, верхние отделы которого заняты текущей жизнью, а в потайном нижним отсеке обитает глубинная память, содержащая наиболее важные события гоголевских воплощений, бумаги, договора. Из вышеупомянутой драмы, для нас важна лишь одна сцена, в которой индеец Рола спасает ребёнка белой женщины Коры. Суть её сводится к следующему: Рола приносит матери окровавленного ребёнка, Кора думает самое худшее, но Рола успокаивает её тем, что это кровь его собственная. Сцена имеет прямое отношение к ликвидации Марии Антиохийской, и её малолетнего сына, которую историки приписывают Андронику. По всему выходит, что Андроник непричастен к их смерти, а как раз наоборот, спасал их как мог, в результате чего, впоследствии и потерял кисть руки. Версия подтверждается признанием Чичикова Манилову в том, что он «... подавал руку и вдовице, и сироте-горемыке.» Сам Андроник называл Марию Антиохийскую кокеткой, и кокеткой же называет губернаторшу небезызвестная нам Анна Григорьевна, а значит, под губернаторской дочкой подразумевается одна из падчериц Марии, дочь императора Мануила. На роль же Анны Григорьевны, из окружения Андроника, нет ни единой надёжной кандидатуры разве что французская принцесса Агнесса — малолетняя невеста малолетнего царевича Алексея, в крещении получившая имя Анна. Видимо, эта дама и приписала Андронику многие из тех непотребств, что попали в официальную историю, во что, конечно, верится с трудом. Поклёп на Андроника представлен в поэме эпизодом в голубой гостиной Анны Григорьевны, когда хозяйка предлагает своей подруге Софье Ивановне подложить под спину подушку, «...на которой был вышит рыцарь таким образом, как их всегда вышивают по канве: нос вышел лестницею, а губы четвероугольником.» Рыцарь, это и есть Андроник, а губы и нос, вышитые по канве, это его витальная чувственность и индивидуальные качества — в данном случае, нос в форме лестницы должен означать жажду власти и карьеризм. Говоря проще, исторический портрет Андроника дан искажённо, в полном соответствии с политическими требованиями момента. Подушка, подложенная под спину Софьи Ивановны означает, что злодейский образ Андроника создан, в том числе, и для прикрытия её спины — так, по крайней мере, Гоголь именует спасаемую от неприятностей уязвимую часть тела. Должен признаться, что кандидатура принцессы Агнессы не имеет никаких явных параллелей с Анной Григорьевной, кроме имени разумеется, а вот идеальным её прототипом могла бы быть Анна Комнина — женщина волевая, необычайно просвещённая для своего времени, преуспевшая в эпистолярном жанре, чьи письма и другие сочинения попали в исторические анналы, как эталон литературного стиля той эпохи. Анна Комнина, хоть и была принцессой, но так и не стала императрицей и, всю оставшуюся жизнь, чувствовала себя обделённой и уязвлённой. Отличная кандидатура! Прямо в десятку! Но вот беда, на момент регентства Андроника, её уже лет тридцать, как не было в живых. Хотя и тут могут обнаружиться исторические люфты, поскольку гоголевская хронология местами значительно отличается от официальных научных дат. Историческая личность Софьи Ивановны мною тоже пока не установлена, поэтому буду признателен, если у кого-то окажутся идеи по этому поводу. На Чичикове мы не покончили — за один разгон всего его не доехать, и следующая публикация должна быть посвящена миссионерской его деятельности.
Автор: Golos IzZaPechki
Авторский формат текста сохранен. Две предыдущие статьи этого автора по данной тематике:
