...а также о роли писателей и читателей в истории.
На всякий случай предупрежу, что этот лонг-лонгрид любителям интернет-афоризмов паолокоэльо лучше даже не начинать.
Недавно знакомый режиссёр обмолвился: мол, раньше актёры делили театральные гримёрки по гендерному признаку — женщины с женщинами, мужчины с мужчинами; а теперь делят по признаку политических пристрастий.
Ничто не ново, и 130 лет назад подобное произошло во Франции, распространилось по всей Европе и затронуло Россию. Речь о знаменитом уголовном деле, сфабрикованном французскими антисемитами и военными карьеристами против Альфреда Дрейфуса — офицера еврейского происхождения, хотя и христианского вероисповедания.
"Дело Дрейфуса" началось в 1894 году.
Летним днём французский майор Эстерхази побывал на приёме у германского военного атташе в Париже подполковника фон Шварцкоппена. Официально — якобы для оформления визы, а в действительности — чтобы продать немцам французский мобилизационный план и предложить долгосрочное сотрудничество.
Эстерхази был выходцем из семьи венгерских аристократов, сделал быструю карьеру в армии, дружил с руководителями разведки, обладал доступом к секретным документам о новейших военных планах и разработках... Понятно, что немцы очень обрадовались такому шпиону.
Добытой информацией фон Шварцкоппен делился со своим коллегой и любовником, итальянским разведчиком Алессандром Паницарди...
...а тем временем приходящая уборщица германского посольства — она же агент Отдела статистики и военной разведки Франции — нашла в мусорной корзине обрывки письма, где были перечислены документы, которые неизвестный французский шпион предлагал купить военному атташе Германии.
Письмо получило название "бордеро": это термин бухгалтеров и страховщиков. Контрразведчики составили список из двенадцати офицеров, которые могли быть авторами бордеро. Среди них оказался капитан французской артиллерии Альфред Дрейфус — этнический еврей...
...которого решил сделать козлом отпущения ярый антисемит, военный министр Огюст Мерсье. Он действовал под лозунгом вроде: "Бей жЫдов, спасай честь мундира!" Ему помогали единомышленники: начальник военной контрразведки полковник Сандер, заместитель начальника майор Анри и военный следователь майор де Клам, который изготовил поддельные письма фон Шварцкоппена, намекающие на вину Дрейфуса. Энергично поддержали военного министра и начальник Генерального штаба генерал Буадефор, и его помощник генерал Гонз. А премьер-министр, уверенный в невиновности Дрейфуса и заказном характере "дела", говорил об этом с политической осторожностью, и его слова не производили сильного впечатления.
15 октября 1894 года капитан был арестован, а две недели спустя правая газета "Либр Пароль" в статье, написанной то ли де Кламом, то ли Анри, уже объявила его предателем и вражеским шпионом...
...хотя закрытый суд состоялся только в декабре 1894-го. Военный заседатель Мартен Фрейштаттер был единственным, кто назвал доказательства измены Дрейфуса недостоверными. Его тоже не послушали: остальные шестеро заседателей и судьи признали капитана виновным.
Дрейфусу повезло лишь в том, что смертная казнь тогда была исключена из числа наказаний за политические преступления. В январе 1895 года, после унизительной публичной церемонии разжалования, осуждённого отправили отбывать пожизненную каторгу на остров Дьявола у северо-восточного берега Южной Америки.
Тем временем Эстерхази по-прежнему продавал военные секреты фон Шварцкоппену. Однако его сведения вызывали всё больше сомнений, а в какой-то момент атташе и вовсе заподозрил, что французский майор выполняет задание своей разведки по дезинформации немцев. Для проверки фон Шварцкоппен допустил утечку документов, где Эстерхази упоминался как шпион.
Логику игры, затеянной военным атташе, понять несложно. Если Эстерхази действительно был шпионом, его арест не наносил ущерба Германии, поскольку сведения майора ценности не имели. А если оставался на свободе, это подтверждало, что он — двойной агент, и его дальнейшее сотрудничество можно было использовать уже для дезинформации французов.
Расчёт фон Шварцкоппена оправдался лишь частично. Информация о предательстве Эстерхази легла на стол начальника Отдела статистики и военной разведки Франции. Но германский военный атташе и его итальянский любовник не могли предвидеть, что летом 1895 года начальник Отдела сменится и кресло полковника Сандера займёт подполковник Мари-Жорж Пикар.
Когда Пикар узнал о предательстве Эстерхази, он приказал расследовать "дело Дрейфуса" заново, несмотря на то, что раньше был уверен в вине Дрейфуса и не любил евреев, а новое расследование ставило Пикара под удар военного министра Мерсье — инициатора "дела"...
...однако новый начальник разведки был человеком чести, поэтому в 1896 году доложил генералу Гонзу, что почерк, которым написано бордеро, не похож на почерк Дрейфуса, зато полностью совпадает с почерком Эстерхази. Мало того, Пикара не подкупило производство в чин полковника: он добивался суда над Эстерхази, а документы, подтверждающие невиновность Дрейфуса, передал для независимой экспертизы, в том числе, журналисту и политику Жоржу Клемансо, писателю Анатолю Франсу и французскому романисту №1 Эмилю Золя, который пользовался колоссальным авторитетом у мыслящих читателей многих стран.
Поскольку генерал Гонзо был среди организаторов "дела Дрейфуса", для начала Пикар сам оказался под подозрением, и его заместитель майор Анри установил слежку за строптивым начальником. Вскоре полковника отодвинули от дел, перевели служить в Алжир, а после вынудили уйти из армии, и всё же он продолжал остаивать честь Дрейфуса, настаивал на новом суде и прямо обвинял Эстерхази в предательстве, а его высоких покровителей — в фальсификации "дела". Кончилось тем, что Пикар был арестован по обвинению в разглашении документов расследования и попытке "подмены одного подозреваемого другим". Он оказался за решёткой.
Французская общественность снова вспомнила громкое "дело". Мнения разделились. Литераторы тогда тоже заняли противоположные позиции по отношению к "делу Дрейфуса". Страсти бушевали и накалялись в течение всего 1897 года, охватывая уже не только Францию: фальшивый суд напомнил жителям других стран о таких же проблемах собственной государственной машины.
В России на защиту закона встал Антон Чехов, который — в своём насмешливом стиле — публично признался, что уже получил от международного еврейского синдиката сто франков за поддержку Дрейфуса. Это привело к разрыву дружеских отношений и прекращению переписки Чехова с многолетним деловым партнёром, издателем Сувориным. С огромным уважением писатель тогда отозвался об открытых письмах французского кллеги.
"Золя вырос на целых три аршина; от его протестующих писем точно свежим воздухом повеяло, и каждый француз почувствовал, что, слава Богу, есть ещё справедливость на свете и что, если осудят невинного, есть кому вступиться".
В письмах Золя обвинял правительство своей страны в антисемитизме, нарушении законов и ссылке невиновного на каторгу. Романист поимённого перечислял организаторов резонансного "дела Дрейфуса" — и не был голословным. Его аргументацию подтверждали документы полковника Пикара.
Газета с открытым письмом Золя президенту Франции разошлась умопомрачительным тиражом в 300'000 экземпляров. Писатель угодил под суд и, не желая попасть за решётку, уехал в Англию. При этом Дрейфус продолжал гнить на каторге в южноамериканских тропиках, а Пикар сидел в парижской тюрьме.
Потребовались ещё полтора года общественного давления на власть, чтобы ситуация переменилась. К тому же летом 1899-го выдали себя два генератора "дела Дрейфуса": полковник Анри вспомнил о чести офицера, признал фальсификацию улик и пустил себе пулю в лоб, а майор Эстерхази сбежал и до конца дней прятался за границей, несмотря на то, что суд по делу о его измене вынес оправдательный приговор.
Золя смог вернуться во Францию, капитан Дрейфус был помилован, а полковник Пикар — полностью реабилитирован и восстановлен в правах. Позже он стал дивизионным генералом и военным министром Французской республики.
Путь Дрейфуса к справедливости длился двенадцать лет. Разжалованный капитан так и не признал себя виновным, а помилование, в отличие от амнистии, позволяло ему оспаривать приговор 1894 года. Борьба за честное имя при поддержке Золя, Пикара и лучших представителей французской интеллигенции увенчалась успехом. В 1906 году суд отменил предыдущие приговоры и полностью оправдал Дрейфуса. Правда, несмотря на возвращение на службу, производство в чин майора и назначение батальонным команиром, Дрейфус вскоре вышел в отставку — из-за ущерба, который нанесла его здоровью каторга. Однако с началом Первой мировой войны майор вернулся в армию, дослужился до подполковника и был награждён высшим французским орденом Почётного легиона...
...а когда летом 1935 года подполковник Альфред Дрейфус умер, его хоронили с почестями, положенными национальному герою.
Статья Эмиля Золя в защиту Дрейфуса "Я обвиняю" (J'accuse) заслуженно считается классикой публицистики — разве что чересчур цветистой и многословной для современного читателя. Литературы и чувств там порой больше, чем фактов...
...но выдвинутые романистом обвинения в антисемитизме, шовинизме и карманном правосудии, не имеющем ничего общего с законом, показали, что интеллектуальная элита страны не только может, но и обязана сплотиться в борьбе за справедливость с недобросовестными чиновниками и при системном подходе способна оказывать существенное влияние на власть.
Вот полный текст открытого письма президенту, опубликованного Эмилем Золя в парижской утренней газете L’Aurore 13 января 1898 года.
Читатель не знает, что это письмо, как и два предшествующих, сперва было напечатано отдельной брошюрой. Однако, когда тираж уже готовили пустить в продажу, я решил поместить эти строки в газету, чтобы написанное мною получило более широкую огласку и произвело более разительное впечатление. К тому времени, проявив достойные восхищения дух независимости и мужество, редакция "Орор" сделала выбор, и я, вполне естественно, обратился к ней. Так эта газета стала моим верным сторонником, глашатаем свободы и истины, — её страницы были предоставлены в полное моё распоряжение, за что я питаю к директору "Орор", господину Эрнесту Вогану, чувство горячей признательности.
После распродажи трёхсот тысяч экземпляров газеты и последовавшего за этим судебного иска тираж брошюры с текстом письма так и остался лежать на складе. Но после совершения задуманного мною шага я почёл за благо хранить молчание, ожидая начала судебного разбирательства моего дела и последствий, которые, как я надеялся, это должно было повлечь.
Господин Президент, позвольте в благодарность за любезный приём, однажды оказанный мне Вами, и в сбережение доброй славы, которой Вы заслуженно пользуетесь, сказать Вам, что Вашу звезду, столь счастливую доселе, грозит омрачить позорнейшая, несмываемая скверна. Низкие клеветники тщетно пытались повредить Вам, Вы покорили все сердца. В достославные дни великого всенародного торжества по случаю заключения французско-российского союза, Вы явились, озарённый сиянием славы, и ныне готовитесь возглавить и привести к успешному завершению устроенную у нас Всемирную выставку, которая торжественно увенчает наш век труда, истины и свободы.
Но сейчас Ваше имя — чуть не сказал "правление" — омрачило позорное пятно — постыдное дело Дрейфуса. На днях военный суд, понуждаемый приказом, дерзнул оправдать пресловутого Эстерхази, нагло поправ истину и правосудие. Этого нельзя перечеркнуть — отныне на лице Франции горит след позорной пощёчины, и в книгу времени будет записано, что это мерзейшее общественное преступление свершилось в годы Вашего правления. Но раз посмели они, смею и я. Я скажу правду, ибо обещал сказать её, ежели правосудие, на рассмотрение коего дело было передано в соответствии с действующим законодательством, не установило бы её полностью и без изъяна. Мой долг требует, чтобы я высказался, молчание было бы равносильно соучастию, и бессонными ночами меня преследовал бы призрак невиновного, искупающего ценою невыразимых страданий преступление, которого не совершал.
К Вам, господин Президент, обращу я слова истины, объятый негодованием, которое переполняет всех честных людей. Ваша порядочность не вызывает во мне сомнений, ибо, по моему убеждению, Вы не знаете правды. Да и перед кем ещё изобличить мне злокозненную свору истинных преступников, как не перед Вами, верховным судьёй страны? Скажу прежде всего правду о судебном разбирательстве и осуждении Дрейфуса.
Следствие было затеяно и направлялось подполковником Дюпати де Кламом, в то время простым майором. С начала и до конца дело Дрейфуса связано с этой зловещей личностью, и всё в нём станет окончательно ясно лишь тогда, когда беспристрастным дознанием будут определённо установлены деяния этого господина и мера его ответственности.
В голове этого человека, сдаётся мне, царила величайшая путаница и бестолковщина, — весь во власти романтических бредней, он тешился избитыми приёмами бульварных книжонок: тут и выкраденные бумаги, и анонимные письма, и свидания в безлюдных местах, и таинственные дамы, приносящие под покровом ночи вещественные доказательства. Это ему взбрело в голову продиктовать Дрейфусу пресловутое бордеро; его осенила счастливая мысль наблюдать за обвиняемым, помещённым в комнату, сплошь покрытую зеркалами; его обрисовывает нам комендант Форцинетти в то мгновение, когда, запасшись потайным фонарём, майор потребовал провести его к спящему заключённому, чтобы осветить внезапно лицо узника и уловить приметы нечистой совести в испуге внезапного пробуждения.
О прочем не стану говорить — ищите, и всё откроется. Я просто заявляю, что майор Дюпати де Клам, которому вменено было как военному юристу произвести следствие по делу Дрейфуса, является, в порядке очерёдности и по тяжести ответственности, главным виновником страшной судебной ошибки.
Уже в течение некоторого времени бордеро находилось в руках полковника Сандера, начальника контрразведки, впоследствии скончавшегося от общего паралича. В отделе происходила "утечка", пропадали бумаги, как пропадают и до сих пор, — и покуда разыскивали составителя бордеро, сложилось мало-помалу предвзятое мнение, что этим человеком не мог быть никто иной, кроме как офицер штаба и к тому же артиллерист: две вопиющие ошибки, свидетельствующие о том, насколько поверхностно изучалось бордеро, ибо вдумчивое чтение бумаги приводит к убеждению, что она могла быть составлена лишь пехотным офицером.
Итак, поиски велись внутри ведомства, сличались почерки сотрудников, решено было, так сказать, кончить дело в своём кругу: раз в отделе завёлся изменник, его надо было изобличить и выставить вон. И едва подозрение пало на Дрейфуса — я вынужден вновь обратиться здесь к некоторым обстоятельствам отчасти известной истории, — как на сцену выступает майор Дюпати де Клам. Он измышляет преступление Дрейфуса, становится зачинщиком и вдохновителем дознания, берётся припереть изменника к стене и вынудить его к полному признанию.
Конечно, к этому приложил руку и военный министр генерал Мерсье, человек, по всей видимости, ума заурядного, и начальник штаба генерал де Буадефр, очевидно, поддавшийся своим клерикальным пристрастиям, и помощник начальника штаба генерал Гонз, на многое глядевший сквозь пальцы. Но, по существу, на первых порах заправляет один майор Дюпати де Клам, он увлекает за собой остальных, подчиняет их своей воле какой-то гипнотической силой, — ведь наш майор занимается помимо всего прочего спиритизмом, оккультными науками и беседует с духами. Невозможно описать все испытания, которым он подверг несчастного Дрейфуса, хитроумные западни, в которые надеялся его завлечь, сумасбродные допросы, чудовищные ухищрения — разнообразнейшие уловки, рождённые горячечным воображением мучителя.
О, начало дела вызывает содрогание у всякого, кому известны подлинные его обстоятельства! Майор Дюпати де Клам берёт Дрейфуса под стражу, заключает его в одиночную камеру. Затем спешит к госпоже Дрейфус и, дабы страхом принудить её к молчанию, грозит, что, если она обмолвится хоть словом, её мужу несдобровать. А тем временем несчастный бился в отчаянии, кричал, что невиновен.
Так, в полнейшей тайне, с применением множества изощрённейших и жестоких приемов дознания — ни дать ни взять как в какой-нибудь хронике XV столетия, велось следствие. А ведь обвинение строилось на одной-единственной и вздорной улике — на дурацком препроводительном письме, свидетельстве не только заурядной измены, но и неслыханно наглого мошенничества, если принять во внимание, что почти все пресловутые тайны, выданные врагу, лишены какой бы то ни было ценности.
Я делаю на этом упор лишь потому, что такие способы судопроизводства подготовили благоприятную почву для настоящего злодеяния — отказа в правосудии, которое, словно страшный недуг, поразило впоследствии Францию. Мне хочется наглядно показать, как стала возможной судебная ошибка, как её породили козни майора Дюпати де Клама, как получилось, что генералы Мерсье, де Буадефр и Гонз дались в обман, как с каждым днём усугубляли свою вину упорством в преступной ошибке, которую они впоследствии почли своим долгом выдать за святую правду, не подлежащую даже обсуждению.
Таким образом, на первых порах им можно было поставить в упрёк обыкновенную беспечность и недомыслие. В худшем случае можно допустить, что они поддались религиозному фанатизму своей среды и суевериям, порождённым сословным духом, — как бы там ни было, они оказались потворщиками глупости.
Но вот Дрейфус предстал перед военным судом, происходившим, по требованию сверху, в обстановке строжайшей негласности. Если бы изменник открыл врагу границы страны и привел германского императора к подножию собора Парижской Богоматери, то и тогда, вероятно, слушание дела не было бы окружено более плотной завесой тайны и молчания. Страна скована ужасом, люди шёпотом передают друг другу ужасные вести, идёт молва о чудовищной измене, подобной тем изменам, которые возбуждают негодование многих поколений. Разумеется, народ Франции готов приветствовать любой приговор, самая суровая кара будет слишком мягкой для предателя! Французы единодушно одобрят гражданскую казнь и потребуют, чтобы осуждённый до конца дней своих томился на морской скале, терзаемый позором и укорами совести.
Неужто в самом деле есть нечто такое, о чём страшно молвить, нечто крайне опасное, некие обстоятельства, чреватые военным пожаром в Европе, которые нужда потребовала похоронить за закрытыми дверями судебного процесса? Ничего подобного! Эти ужасные откровения суть не более как бредовые домыслы и фантазии майора Дюпати де Клама. Весь этот ворох небылиц был сочинён затем лишь, чтобы скрыть нелепейший из бульварных романов. Чтобы убедиться в этом, достаточно внимательно изучить обвинительное заключение, оглашённое на суде. Оно же построено буквально на пустом месте! Осудить человека на основании подобного заключения — поистине верх беззакония. Нет ни одного порядочного человека, который за чтением этого документа не испытал бы возмущения и гнева при мысли о непомерно тяжком наказании, постигшем узника острова Дьявола.
Дрейфус знает несколько языков? Преступление.
У него не было найдено никаких компрометирующих бумаг? Преступление.
Он трудолюбив и любознателен? Преступление.
Он держится спокойно? Преступление.
А наивность формулировок, полнейшая бездоказательность доводов! Толковали о четырнадцати главных пунктах обвинения, а на поверку все они сводятся к одному-единственному — злополучному бордеро. Более того, оказывается, что графологи не пришли к единому мнению, что на одного из них, господина Гобера, начальственно прикрикнули, потому что он дерзнул проявить несогласие с точкой зрения, которую ему пытались навязать.
Говорилось также, что на суде против Дрейфуса показывали двадцать три офицера. Пока нам неизвестны протоколы допроса, но совершенно очевидно, что все эти офицеры не могли выступить против обвиняемого; надобно, кроме того, заметить, что все свидетели без исключения служат по Военному ведомству; таким образом, дело решалось по-семейному, в узком кругу сослуживцев, и об этом не следует забывать. Штабное начальство учинило следствие, штабное начальство устроило первый, а совсем недавно и второй суд.
Итак, всё упиралось в пресловутое бордеро, относительно которого графологи не вынесли единого мнения. Рассказывают, что в совещательной комнате судьи склонялись уже к оправдательному приговору, ибо иначе поступить они не могли. Понятно теперь, отчего с таким ожесточённым упорством, пытаясь оправдать обвинительный приговор, нам твердят нынче о существовании некоей тайной и важной бумаги, уличающей осуждённого, бумаги, которую невозможно даже представить на всеобщее обозрение, которая всему даёт законное основание, — улика, перед которой мы должны умолкнуть, словно перед незримым, неисповедимым божеством!
Нет, я со всей решительностью заявляю, что такой улики нет и никогда не было! Какая-нибудь дурацкая бумажонка, это я ещё допускаю, — записочка, где упоминаются женщины сомнительного благонравия и некий господин Д., ставший чересчур требовательным: вероятнее всего, муженёк, решивший, что слишком дёшево запросил за свою супругу. Но говорить о документе, имеющем касательство к обороне страны, вынесение коего на суд повлекло бы за собой объявление войны уже на следующий день... Нет и ещё раз нет! Это ложь. Ложь тем более гнусная и наглая, что виновные остаются безнаказанными и нет никакой возможности уличить их. Они бьют в набат, пользуются как щитом вполне понятным беспокойством народа, принуждают французов к молчанию, смущая их души и одурманивая клеветой. Я не знаю более тяжкого гражданского преступления.
Итак, я изложил Вам, господин Президент, обстоятельства, объясняющие, каким образом совершилась судебная ошибка. Доводы нравственного порядка, достаток Дрейфуса, отсутствие веских оснований для осуждения, непрестанные заявления узника о своей невиновности окончательно убеждают в том, что несчастный пал жертвой не в меру пылкого воображения майора Дюпати де Клама, пропитанной духом клерикализма среды, окружавшей его, и травли "грязных евреев", позорящей наш век.
Теперь настала пора поведать о деле Эстерхази. Минуло уже три года, но многие честные люди по-прежнему пребывают в глубокой тревоге, потеряв покой, настойчиво ищут и наконец убеждаются в невиновности Дрейфуса.
Я не стану рассказывать о том, как у г-на Шерера-Кестнера возникли сомнения, как эти сомнения постепенно перешли в уверенность. Пока он добирался до истины, важные события происходили в самом штабе: полковник Сандер умер, и должность начальника контрразведки занял подполковник Пикар. И вот однажды при исполнении Пикаром обязанностей, налагаемых новой должностью, в его руки попала телеграмма, отправленная на имя майора Эстерхази агентом одной иностранной державы. Долг требовал от Пикара незамедлительно нарядить расследование.
Можно сказать со всей определённостью, что подполковник Пикар никогда не действовал поверх головы своих начальников. Он поведал им о своих подозрениях по инстанции, сначала генералу Гонзу, затем генералу де Буадефру и, наконец, генералу Бийо, сменившему генерала Мерсье на посту военного министра. Вызвавшее столько толков досье Пикара никогда не было ничем иным, как досье Бийо, я хочу сказать, что речь идёт о досье, подготовленном подчинённым для министра, которое и по сей день должно находиться в архиве военного ведомства.
Следствие велось с мая по сентябрь 1896 года, и, надо сказать прямо, генерал Гонз был убеждён в виновности Эстерхази, а генералы де Буадефр и Бийо не сомневались в том, что бордеро написано его рукой. Именно к этому неоспоримому выводу привело дознание Пикара. Ведомство было охвачено смятением, ибо осуждение Эстерхази неизбежно влекло за собой пересмотр решения по делу Дрейфуса, но как раз этого штаб не хотел допустить, чего бы то ни стоило.
Можно вообразить, какая мучительная нерешимость овладела на миг генералом Бийо. Свежий человек в Военном ведомстве, он ничем не был связан и мог свершить правосудие. Но он не посмел, вероятно, опасаясь общественного возмущения, а также, видимо, из страха выдать всю штабную братию, генерала де Буадефра, генерала Гонза, не считая их подчинённых. Это был в то же время краткий миг борьбы между его совестью и тем, в чём заключалось, как он полагал, служение интересам армии. И когда мгновение прошло, зло свершилось: генерал Бийо погрешил против совести, вступил в нечистую игру. С того дня он отягощал свою вину всё новыми злоупотреблениями, покрывал своим именем преступные деяния подчинённых. На нем лежит такая же вина, как и на прочих, нет, он несёт еще большую ответственность, потому что был волен отправить правосудие и не свершил его.
Разум отказывается верить! Вот уже год, как генерал Бийо, генералы де Буадефр и Гонз знают, что Дрейфус невиновен, и хранят эту страшную тайну! И они спокойно спят, и у них есть жёны и любимые дети!
Подполковник Пикар исполнил долг честного человека: во имя правосудия он настоятельно ходатайствовал перед начальниками, даже умолял их, указывал им на всю безрассудность проволочек, ибо тучи сгущались и гроза неминуемо должна была грянуть, когда бы правда вышла наружу. Позднее о том же предупреждал генерала Бийо господин Шерер-Кестнер, взывая к его патриотическим чувствам и заклиная взять дело в свои руки, чтобы предотвратить пагубные его последствия, грозившие обернуться общественным бедствием. Но нет! Злодейство совершилось, штаб не мог теперь сознаться в своих преступных кознях. И вот подполковника Пикара отправляют со служебным поручением, отсылают всё дальше и дальше, пока он не очутился в Тунисе, где однажды, воздав должное его отваге, его направляют на дело, которое вполне могло стоить ему жизни, в те самые места, где сложил голову маркиз де Морес.
То не была опала, генерал Гонз поддерживал с подполковником дружескую переписку. Просто бывают такие тайны, в которые лучше не проникать. А в Париже тем временем истина неуклонно прокладывала себе дорогу. Всем известно, как разразилась долгожданная гроза. В тот день, когда господин Шерер-Кестнер готовился вручить хранителю печати прошение о пересмотре дела, господин Матье Дрейфус изобличил майора Эстерхази как истинного автора бордеро.
Так на сцене появляется майор Эстерхази. Очевидцы рассказывают, что в первую минуту он совершенно потерял голову, готов был наложить на себя руки или бежать. И вдруг он начинает держать себя с вызывающей самоуверенностью, поражает весь Париж наглостью повадки и речей. Что же случилось? А случилось то, что ему пришли на выручку: им получено было письмо без подписи, в котором его уведомляли о намерениях его врагов, а некая таинственная дама взяла на себя труд доставить ему среди ночи бумагу, выкраденную в штабе, которая должна была спасти его.
И вновь я без труда угадываю руку подполковника Дюпати де Клама, изощрённую изобретательность его гораздого на выдумки воображения. Дело его рук — мнимая виновность Дрейфуса — оказалось под угрозой, и он, несомненно, решил любой ценой спасти своё детище. Ещё бы! Ведь пересмотр дела означал бы крушение столь причудливого и печального романа, ужасная развязка которого разыгрывается сейчас на острове Дьявола! Но именно этого он и не мог допустить. И вот подполковник Пикар и подполковник Дюпати де Клам вступают в единоборство, один с поднятым забралом, другой — пряча лицо. В скорейшем времени мы увидим их обоих перед гражданским судом. По сути дела, защищается всё тот же штаб, не желающий признать свою вину, час от часу всё более погрязающий в подлости.
Потрясённые граждане задавали себе вопрос: кто же они, те люди, которые покрывали майора Эстерхази? Прежде всего, подполковник Дюпати де Клам, неизменно держащийся в тени, — он всё подстроил, всем заправлял. Его с головой выдают нелепые хитросплетения, о которых шла речь выше. Во-вторых, генерал де Буадефр, генерал Гонз и сам генерал Бийо, которые вынуждены добиваться оправдания майора, ибо, признав невиновность Дрейфуса, они не преминут навлечь всеобщее презрение на Военное ведомство. И вот вам дикая нелепость сложившегося положения: подполковник, единственный честный человек в этой среде, единственный, кто исполнил свой долг, пал жертвой лицедеев, принял поношение и неправое взыскание.
О, правосудие! Глухое отчаяние теснит мою грудь. Дошло до того, что злодеи обвиняют его в подлоге, в том, что он якобы сам сочинил телеграмму, чтобы погубить Эстерхази. Великий боже! Зачем? С какой стати? Назовите хоть какую-нибудь побудительную причину. Может быть, и он запродался евреям? Но вся соль в том, что подполковник Пикар был антисемитом. Да, мы стали свидетелями гнусного лицедейства, когда людей, погрязших в долгах и зле, выставляют невинными агнцами и поносят человека безупречной жизни, живое воплощение порядочности! Когда общество скатывается на столь низкую ступень падения, оно начинает разлагаться.
Итак, господин Президент, я представил Вам дело Эстерхази таким, каково оно есть. Речь идет о преступнике, для которого заведомо решили добиться оправдания. Вот уже в течение двух месяцев мы час за часом следим за этой отвратительной вознёй. Я передал Вам обстоятельства дела вкратце, здесь, в сущности, просто сжатое изложение событий, о которых когда-нибудь расскажут жгучие строки повести, где ничто не будет упущено.
Мы видели уже, как генерал де Пелье, а вслед за ним майор Равари произвели злодейское дознание, в исходе которого подлецы предстали достойнейшими мужами, а честные люди — мерзавцами. Затем собрался военный суд. Разумно ли было надеяться, что военный суд упразднит решение, вынесенное другим военным судом? Здесь можно даже пренебречь всегда возможными подтасовками в составе судей. Не исключает ли надежду на справедливый приговор уже одна слепая покорность дисциплине, вошедшая в плоть и кровь военнослужащих? Говоря "дисциплина", мы имеем в виду "повиновение". Раз уж военный министр, владыка их жизней, во всеуслышание объявил о непререкаемости приговора, возможно ли, чтобы военный суд посмел отменить его? С точки зрения воинской субординации это вещь немыслимая.
Заявление генерала Бийо произвело на судей действие завораживающее, и они судили обвиняемого, не рассуждая, как солдаты идут в сражение. Совершенно очевидно, что, занимая свои кресла в зале суда, они были в плену предвзятого мнения: "Дрейфус был осуждён за измену военным судом, следовательно, он виновен, и мы, военные судьи, не можем оправдать его; с другой стороны, мы знаем, что признать Эстерхази виновным значило бы оправдать Дрейфуса". Никакая сила не могла бы выбить их из этого круга мыслей. Они вынесли неправый приговор, навлекший вечный позор на военные суды, любое решение которых будет отныне встречаться с подозрением. Если допустить, что в первый раз судьи оказались бестолковыми, то во второй раз преступный умысел не оставляет никаких сомнений. Вину их смягчает лишь то обстоятельство, что высшее начальство объявило приговор суда не подлежащим обсуждению, божественным откровением, пред которым должны умолкнуть человеки. Как же могли подчинённые противиться верховной воле?
Нам толкуют о чести войска, хотят, чтобы его любили и чтили. Разумеется, если речь идёт о воинстве, которое при первой опасности возьмётся за оружие, защитит французскую землю от врага — это воинство есть весь народ наш, и мы не питаем к нему чувств иных, чем любовь и почитание. Но имеют в виду не это воинство, о чести коего мы печёмся, стремясь к торжеству правосудия. Радеют о золотопогонниках, в чью власть мы попадём, быть может, завтра. Другими словами, нам предлагают благоговейно лобзать эфес шашки? Этому не бывать!
Я уже показал, что дело Дрейфуса стало внутренним делом Военного ведомства, поскольку штабной офицер был объявлен изменником своими сослуживцами из штаба и осуждён по настоянию высших чинов штаба. Повторяю вновь, что его оправдание и возвращение из ссылки означает признание вины штабного начальства. Вот почему Военное ведомство пустилось во все тяжкие, поднимая газетную шумиху, печатая ложные сообщения, пользуясь связями и влиянием, чтобы выгородить Эстерхази и тем самым вторично погубить Дрейфуса. Да, республиканскому правительству следовало бы устроить изрядную чистку в этом иезуитском приюте, как называет службы Военного ведомства сам генерал Бийо! Где же он, тот сильный, наделённый чувством разумного патриотизма кабинет министров, который найдёт в себе смелость всё там перестроить и обновить? Сколь многих из известных мне французов приводит в трепет мысль о возможной войне, потому что они знают, какие люди ведают обороной страны! В какой притон низких склочников, сплетников и мотов превратилась эта святая обитель, где вершится судьба Отчизны!
Ужас объял моих сограждан, когда дело Дрейфуса, "грязного еврея", принесённого в жертву страдальца, открыло им страшное чрево. Какая бездна полоумных затей, глупости и бредовых выдумок! Низкопробные полицейские приёмы, ухватки инквизиторов и притеснителей, самоуправство горстки чинов, нагло попирающих сапожищами волю народа, кощунственно и лживо ссылающихся на высшие интересы государства, чтобы заставить умолкнуть голоса, требующие истины и правосудия!
Они совершили злодеяние и тогда, когда прибегли к услугам продажных газет, когда позволили защищать себя всякому парижскому отребью. И вот ныне отребье нагло торжествует, а правосудие бездействует и самая обыкновенная порядочность безмолвствует.
Они совершили злодеяние, когда обвинили в намерении смутить совесть народа тех, кто жаждет возрождения Франции благородной, шествующей во главе свободных и справедливых народов, а сами тем временем вступили в гнусный сговор, чтобы упорствовать в пагубной ошибке на глазах всего человечества.
Они совершают злодеяние, отравляя общественное мнение, толкая на чёрное дело народ, который довели ложью до исступления.
Они совершают злодеяние, когда одурманивают сознание простого люда и бедноты, потворствуют мракобесию и нетерпимости, пользуясь разгулом отвратительного антисемитизма, который погубит великую просвещённую Францию — родину "Прав человека", если она не положит ему конец.
Они совершают злодеяние, играя на патриотических чувствах ради разжигания ненависти, они совершают, наконец, злодеяние, превращая военщину в современного идола, в то время как все лучшие умы трудятся ради скорейшего торжества истины и правосудия.
Великая скорбь сокрушает сердца наши, когда мы зрим эту истину и это правосудие, столь страстно призываемые нами, извращёнными, попранными и осквернёнными! Какое потрясение испытал, надо думать, господин Шерер-Кестнер, и мне кажется, он неминуемо станет угрызаться, что не проявил должной решимости в тот день, когда делал запрос в сенате, не высказал всю правду до конца, не вырвал зло с корнем.
Господин Шерер-Кестнер, благородная личность, честнейший, порядочнейший человек, полагал, что истина не нуждается в доказательствах, тем более что она представлялась ему очевидной, как свет дня. Стоит ли всё рубить под корень, раз и без того солнце скоро воссияет? За свою простодушную веру он и поплатился столь жестоко. То же случилось с подполковником Пикаром, который из чувства благородной порядочности не пожелал предать огласке письма генерала Гонза. Эта щепетильность тем более делает ему честь, что в то время как он беспрекословно подчинялся воинской дисциплине, вышестоящие офицеры позволяли обливать его грязью и совершенно неожиданно сами повели против него в высшей степени оскорбительное следствие. Перед нами две жертвы, две чистые, доверчивые души, которые положились на Бога, а дьявол тем временем не сидел сложа руки.
Более того, над подполковником Пикаром сотворили неслыханное беззаконие: французский суд сначала позволил публично напасть на свидетеля и обвинить его во всех смертных грехах, а затем, когда этот свидетель явился, дабы представить объяснения и защитить свою честь, назначил закрытое слушание. Я заявляю, что это есть также злодеяние и что упомянутое беззаконие возбудит всеобщее возмущение. Положительно, военный суд имеет весьма странное представление о правосудии.
Такова правда в её неприкрашенном виде, господин Президент, и правда эта воистину ужасна, она бросает мрачную тень на годы Вашего пребывания во главе государства. Я догадываюсь, что не в Ваших силах было повлиять на ход дела, что Ваши руки были связаны конституцией и окружающими Вас людьми. И тем не менее человеческий долг требует Вашего вмешательства, долг, о котором Вы вспомните и который не преминете исполнить.
Это отнюдь не значит, будто я хотя бы на миг усомнился в победе правого дела. Я вновь повторяю то, во что верую пламенно: истина шествует и никакие препоны не в силах остановить её. Лишь теперь начинается настоящее дело Дрейфуса, ибо лишь теперь обозначились окончательно позиции противоборствующих сил: с одной стороны, злодеи, всеми неправдами стремящиеся похоронить истину, с другой стороны — правдолюбцы, готовые пожертвовать жизнью ради торжества правосудия. И я вновь повторяю то, о чём говорил уже ранее: когда правду хоронят во мраке подземелья, она набирает там такую неодолимую силу, что в один прекрасный день происходит взрыв, разрушающий всё и вся. Преступники убедятся сами, что своими руками уготовали себе сокрушительное поражение. Однако письмо моё вышло длинным, господин Президент, пора его кончать.
Я обвиняю подполковника Дюпати де Клама в том, что он совершил тяжкий проступок, допустив — хочется верить, по неведению — судебную ошибку, и в течение трёх лет упорствовал в этом пагубном заблуждении, пускаясь на самые нелепые и преступные ухищрения.
Я обвиняю генерала Мерсье в том, что он явился, в лучшем случае по слабости рассудка, пособником одного из величайших беззаконий нашего столетия.
Я обвиняю генерала Бийо в том, что он, располагая бесспорными доказательствами невиновности Дрейфуса, сокрыл их и нанёс тем самым злостный ущерб обществу и правосудию, побуждаемый к тому политическими соображениями и помышляя спасти скомпрометировавшее себя верховное командование.
Я обвиняю генерала де Буадефра и генерала Гонза в том, что они стали соумышленниками того же преступления, один, несомненно, в силу своей приверженности церкви, другой — подчиняясь закону круговой поруки, благодаря которому Военное ведомство превратилось в непорочную, неприкасаемую святыню.
Я обвиняю генерала де Пелье и майора Равари в том, что они произвели злонамеренное расследование, т. е. расследование, проникнутое духом возмутительного пристрастия, непревзойдённым по бесхитростной дерзости шедевром которого является заключение упомянутого майора Равари.
Я обвиняю трёх экспертов-графологов, Бельома, Варикара и Куара в том, что они составили лживое и мошенническое заключение, если только врачебным освидетельствованием не будет установлено, что они страдают изъяном зрения и умственной неполноценностью.
Я обвиняю Военное ведомство в том, что оно вело на страницах газет, особенно таких, как "Эклер" и "Эко де Пари", грязную кампанию, направленную на то, чтобы ввести в заблуждение общественность и отвлечь внимание от преступной деятельности упомянутого ведомства.
Я обвиняю, наконец, военный суд первого созыва в том, что он нарушил закон, осудив обвиняемого на основании утаённой улики, и военный суд второго созыва в том, что он по приказу сверху покрыл это беззаконие и умышленно оправдал заведомо виновного человека, нарушив, в свою очередь, правовые установления.
Выдвигая перечисленные обвинения, я отлично понимаю, что мне грозит применение статей 30 и 31 Уложения о печати от 29 июля 1881 года, предусматривающего судебное преследование за распространение лжи и клеветы. Я сознательно отдаю себя в руки правосудия.
Что же касается людей, против которых направлены мои обвинения, я не знаком с ними, никогда их не видел и не питаю лично к ним никакого недоброго чувства либо ненависти. Для меня они всего лишь обобщённые понятия, воплощения общественного зла. И шаг, который я предпринял, поместив в газете это письмо, есть просто крайняя мера, долженствующая ускорить торжество истины и правосудия.
Правды — вот всё, чего я жажду страстно ради человечества, столько страдавшего и заслужившего право на счастье. Негодующие строки моего послания — вопль души моей. Пусть же дерзнут вызвать меня в суд присяжных, и пусть разбирательство состоится при широко открытых дверях! Я жду. Соблаговолите принять, господин Президент, уверения в совершенном моем почтении.
Тот, кто всё же одолел текст до конца, способен и самостоятельно сделать выводы из этой истории.
А вкратце — один из "своих" оказался предателем. Вместо него чиновники сделали крайним "чужого". Уголовное дело сфальсифицировали, семью и знакомых запугали, общественность обманули, дело засекретили, улики подтасовали, экспертам поставили задачу, суду отдали приказ, невиновного осудили и отправили умирать на край света.
При этом нашёлся офицер, который решил восстановить справедливость несмотря на то, что был против осуждённого. Он пожертвовал карьерой и рисковал жизнью. Его поддержал знаменитейший писатель, которому помог владелец газеты; подключилась прозревшая общественность, начали шевелиться политики...
...и невиновного сперва помиловали, а через двенадцать лет вообще оправдали.
Совершенно невероятная череда событий. Разве так бывает?
Спасибо за внимание.
