Продолжение. Начало здесь: Эмтегей 85’ Колыма реальная и мистическая
Поужинали, затушили тщательно костёр и пошли вниз по реке донки расставлять. Поставили на участке берега длиной километра в два. Возвращаемся, чую запах гари... Выходим на нашу поляну — сердце оборвалось: вместо палатки чёрный прямоугольник на траве, только верёвочки, разложенные в разные стороны к колышкам, тлеют медленно, как фитили. А на том месте, где лёхино изголовье было, лежат два почерневших стёклышка. Аккуратненько так. Очень модные заграничные очки, без которых советский мужчина — просто бич опустившийся.
В общем, остались мы в том, что на нас надето было. Все вещи, все продукты, спиннинги — всё перед уходом в палатке припрятали, да костёр, видимо, не так тщательно затушили, как казалось сначала. Я с тихим воем опустился на колени, сжав ладонями виски. В голове, как через мощный динамик, зазвучали слова отца, которые он бросил мне перед отъездом: «Ещё, чего доброго, палатку новую спалишь!» Откуда он знал?!!!
Ну, что делать? Ночью температура почти до нуля опускается. В одних энцефалитках поверх футболок и у костра уши в трубку свернутся. Решили идти на Эмтегей, на заброшенную турбазу. Там хоть кровати есть, матрасы, и буржуйку можно истопить. Ночь перекантуемся, а утром пойдём попутку до дому ловить.
Идти нам километров шесть было, и всё бы ничего, только зарядил мелкий, холодный, как лёд, дождь. Пока дошли, вымокли до нитки и замёрзли так, что пальцы на руках гнуться перестали. Завалились в здание бывшей турбазы. Нашли комнату с «буржуйкой». Поставили две панцирные кровати встык друг к дружке. Навалили на них груду матрасов и стали пытаться растопить печь. Сухих дров нет нигде. Чем топить — хрен его знает. Облазили всё внутри и вокруг, с трудом отыскали намокший только с одной стороны деревянный щит. Разбили его на доски, настрогали ножами щепок, растопили. Вроде пошло дело. Но раз... И повалил дым внутрь. Всё потухло, пришлось начинать сначала.
А тут Лось притащил большой кусок рубероида. Он горит, как напалм! Растопили всё-таки печь и забрались под матрасы. Прижались друг к другу, согрелись и, измученные последними событиями, разом заснули, словно кто-то кнопу «ВЫКЛ.» нажал.
Проснулся я от ощущения ужасающей сухости во рту. Вылезаю из-под матраса и показалось, что ослеп. Ничего не вижу вокруг. И тут как начало меня кондратить! Чую, задыхаюсь. Упал на пол, тогда только разглядел, что комнатушка наполнена едким дымом. Ору во всё горло: «Лёха, вставай!» А голоса своего не слышу. Оглох полностью. Слава Богу, вижу, что тот сам уже ползёт по-пластунски к выходу. Вижу, что он оглядывается, смотрит на меня бешено вращающимися глазами и рот открывает беззвучно, как рыба.
«Точно, мы оба оглохли!» — осознаю я. Но ползу. Выползли оба в коридор, пытаемся на ноги встать, но ни я, ни Лёха не можем даже на четвереньки подняться. Руки и ноги совершено не слушаются. А по коридору нужно доползти до холла, где раньше теннисный стол стоял. Потом добраться до входного тамбура, и только там спасительный свежий воздух.
Как мы этот путь преодолели, вообще не понимаю. Помню, что подталкивали друг друга к выходу, чтоб не остался один из нас в комнате, наполненной угарным газом и продуктами горения битума. Помню, что оба пытались орать, но только беззвучно открывали рты. Может, крики и были, но мы оба их не слышали.
Очнулся я на прибрежной гальке, в двух метрах от прибоя. Смотрю по сторонам и ничего не могу понять. Словно на глазах надеты очки с жёлтыми стёклами. Всё вокруг жёлтое-жёлтое. И Лёха, жёлтый-жёлтый, валяется в луже собственной блевотины. Ползу к нему, а у самого сердце как ледышка стало. Мысленно твержу: «Лёша, дорогой, только бы ты был жив! Только бы ты был жив! Всё тебе прощу! И оригинальную катушку BASF 500 метров с записью «Пинк Флойд» перестану назад требовать!»
Подполз, пинаю его в темя босой ногой и слышу, что Лёха стонет, отзывается на каждый пинок. Жив! Жив курилка! И я его слышу! Слух вернулся! Только вот жёлтое всё вокруг по-прежнему. «Кто-то поссал мне в глаза?» — мелькнула мысль, и я снова отключился.
Когда очнулся, увидел, что Лось сидит на пеньке в одних трусах и смотрит на волны немигающим взглядом. С окаменевшим лицом, выражающим тяжелейший мыслительный процесс. Так человек, очнувшись от летаргического сна, мучительно пытается вспомнить, кто он и как его зовут.
— Лось!
— Чё...
— Ты как?
— Как...
— Не пугай меня.
— Пернатый, сука, блядь... Я так боялся, что ты сдохнешь! Чуть не утопился, когда решил, что тебе писец.
— Лёша... Я сам молил Бога, чтоб только он позволил тебе жить. Без тебя я не поехал бы домой. Как бы я посмотрел в глаза твоей Ленке? А маме, тёте Вале? А Людке, сестре твоей, что бы я сказал? Лёша... Как хорошо, что ты разбудил меня. Мы оба угорели бы нахрен. И нашли бы нас не раньше чем через месяц, раздувшимися, как бочки. На жаре туша мёртвого оленя вздувается за час. И мы так же вздулись бы...
Я говорил, говорил, всё боялся, что если остановлюсь, то глухота вернётся. И не замечал, как слёзы льются из глаз ручьями. Заливают рот, и когда я говорю, эта влага брызгает изо рта напополам со слюной и смешивается с соплями, текущими из носа.
У Лёшки под носом были две чёрные полоски. Это копоть, которая осела во время сна, когда он втягивал отравленный воздух носом. У меня на верхней губе, наверное, такие же дорожки...
Четыре километра до прижима, где можно поймать попутку, мы преодолевали часов пять. Я совершено не мог идти. Ноги не слушались. Постоянно падал, но каждый раз могучие руки Лося подхватывали меня, и я слышал его настойчивый голос:
— Пернатик! Мудофель деревянный! Если ты, сука, сдохнешь тут, я за себя не отвечаю. По-любому я тебя твоей Таньке доставлю. Хоть живым, хоть мёртвым. Но лучше живым. Поэтому иди сам.
И я шёл. Падал, блевал жёлтой жижей через каждые десять метров, но шёл. Потому что у меня есть друг. Настоящий друг. Другого такого, как Лось, нет больше на всём белом свете.
Решения мы всегда принимаем быстро. Без обсуждений и рассусоливаний. Как дела делаются быстро, на форсаже, так и правильный план действий должен возникать в голове молниеносно. Так нас учили с детства. Такая манера характерна для всех колымчан. Да и вообще всех северян, которые являются частью суровой природы высоких широт.
— Если мы пойдём назад тем же путём, как пришли сюда, то не вернёмся до самого утра. Айда напрямик? — предлагает Серёга.
— Согласен. Даже если мы не станем спускаться в распадок, а пойдём по вершинам, всё равно будет быстрее, а главное — легче. Шагать по каменистому плато — одно удовольствие. Только заночевать всё равно придётся, как ни крути, — соглашаюсь я.
И мы бодро шагаем по вершине сопки, направляясь по узкому гребню к соседней вершине. Под ногами лишь осколки древних камней, поросшие лишайниками и белым ягелем, да бесконечные поляны шикши. Неспелой ещё, но довольно вкусной. Увлекаться такой нельзя: съешь чуть больше нормы — и отвратительная тошнота будет обеспечена надолго.
Примерно час ушёл у нас на то, чтоб оказаться на противоположной, северной стороне распадка, и... О чудо! Небо прояснилось, холодный ветер стих, а снизу к вершине стал подниматься горячий, разогретый за день воздух.
— Ну, что я говорил! Верный нам знак был, чтобы «сваливали» мы с той вершины. И каменный столб там не зря поставлен, — торжественно поднял указательный палец к небу Сергей.
— Да уж... Как тут не верить в приметы, если жизнь сама на них указывает. Учёные, они же вещают нам о материалистическом мировоззрении строителя коммунизма, а сами, между прочим, суеверней попов из церкви будут, — говорю я с пафосом.
— Моряки, лётчики и военные ещё больше в суевериях замечены. Когда по краю пропасти ходишь, во всё что угодно поверишь, — поддерживает меня Лось.
Читать продолжение...
