Ангелина возвращалась из района, с заседания парткома. В руках – завернутая в тряпицу рама: не то картина, не то журнал. Какой-то тревожный детский гул почувствовала она в коридоре.
– Ангелина Георгиевна, там за Васяткой приехали, – в коридоре встретила её Софья Игнатьевна.
Начало здесь
Предыдущая глава
Ангелина шагнула в кабинет директора. У стола, застеленного белой бумагой сидели двое – Люба в мужском, великом в плечах пиджаке и мужчина средних лет в военной гимнастёрке. Пустой рукав его был забит в карман, на коленях пилотка.
– Васю вывезли из Белоруссии, из Минска. Документов при нем не было никаких, имя назвать свое не мог. Это мы тут его Васильком назвали – за глаза синие, понимаете, – тихо говорила Люба, – К нам многие приезжают, но не всегда детей находят. Детдомов сейчас много, – Люба говорила медленно и напевно, крутила в руках чернильницу - непроливайку.
Ангелина понимала её. Они так устали от того, что родители приезжали и уезжали ни с чем. Вот и Люба ездила по детдомам в поисках дочки и возвращалась одна. Возможно, опять такой же случай. А так хотелось бы, чтоб дети находили родителей!
– Да, понимаю. Уж три года прошло, вырос ведь. И мне б узнать его, найти бы. Он на мать похож. Погибли жена с дочкой, осколками бомбы во дворе прямо посекло, а Митька дома спал, – с грустью говорил мужчина, – Сказали соседи – в детдом его забрали, вот пути и привели к вам.
Ангелина присела, знала – Васю уже привели. Он там, в коридоре, в окружении детей, которые так ждут, так ждут, что Васю заберут, а потом и их тоже. Их отцы – герои обязательно тоже приедут за ними.
– Сейчас нам его приведут, – Люба посмотрела на Гелю.
Ангелина вышла в коридор, взяла за плечи притихшего Васю, ввела в кабинет.
Сверху двери – стекло, дети уже залезли, тёрлись расплющенными носами.
– Здрасьте, – выдохнул Васька и уставился в пол.
Ангелина подтолкнула его ближе.
За дверью – голоса:
– Чего там видно, Витька, чего?
– К столу подошёл, стоит, – комментировал Витька.
– Что ли не узнал отца? Я б сразу узнал ...
Военный смотрел на мальчика внимательно. А потом расстроенно опустил взгляд. Нет, не сын. Не он. Он разволновался, не знал, как сказать это мальчику, посмотрел на Любу, ища поддержки, покачал незаметно головой – нет.
И тут Вася тихо заговорил.
– Я помню, как мы с тобой ловили рыбу на речке.
В кабинете и коридоре все притихли, слышен был шелест листвы за окном.
– А что ещё помнишь, Вась? – осторожно спросила Люба.
– Железную лошадку.
– Лошадку?
– Да, с педалями такую. Ты купил мне..., – Вася посмотрел на мужчину. Он искал точки соприкосновения, он так старался. Молчал, мучительно вспоминая хоть что-то.
Сержант разволновался ещё сильнее, мял пилотку, смотрел то на Любу, то на мальчика. Люба понимала, Вася – не его сын, он вспоминает о ком-то другом.
И тут мужчина повернулся к Васятке и спросил:
– А собаку нашу помнишь?
Вася сморщил лоб, пытался вспомнить, но громко выдохнул:
– Не помню, – для него все рушилось навсегда.
– А песню, песню нашу помнишь, какую мы пели с тобой?
Васятка поднял глаза и тоненьким голоском запел:
– Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой.
Военный подхватил.
– Выходила на берег Катюша,
На высокий, на берег крутой.
Лицо Васи просветлело и они тянули уже в два голоса – неумелый мальчишеский и хриплый мужской. Люба не в силах смотреть на это встала и подошла к окну, смотрела сквозь слёзы на детдомовский двор.
– Он узнал его, узнал, – послышались детские голоса за дверью.
– Ещё б не узнать, я б тоже сразу узнал...
Сержант решил забрать Васю.
– Будет моим, – сказал и так глянул на Ангелину и Любу ...
Уже на улице Вася спросил новоявленного отца:
– А как меня звать-то? – он слышал историю о том, что не назвал своего имени и нарекли его уже здесь, в детдоме.
Глаза сержанта лишь на секунду растерялись.
– Так Васяткой и звать. Угадали. А ещё брат у тебя есть – Митька. Мы и его тоже найдем.
Васю с сержантом проводили, оформив все бумаги. Ещё один ребенок нашел отца.
Ангелина и Люба утирали слёзы в директорском кабинете.
– Мы все правильно сделали, не сомневайся, Гель.
– А я и не сомневаюсь. Просто ... просто устала, наверное. Устала быть сильной, – она улыбнулась натянуто, отгоняя слезы, – Представляешь, сегодня на парткоме носом заклевала, уснула – стыдоба.
– Отдохнуть бы тебе, Гель.
– Кончится война, отдохну, – махнула рукой и переключилась на дела, – Люб, дело есть – в партию тебе вступить надо.
– Мне? Зачем?
– Ну, как зачем? У нас партийная-то только я.
– Гель, молюсь я с Матреной на пару. Какая партия?
– И дальше молись. Не говори только никому, – Ангелина разворачивала привезенный из района портрет. Развернула и посмотрела на него внимательно, сказала задумчиво, – А в партию вступить надо, Люб. Куда сейчас – без партии? Она и народ на Победу ведёт. А нам с тобой пример подавать нужно. Верить нужно и в него, как в иконы ...
Она повернула к Любе черно-белый портрет. На фоне серого знамени с серпом и молотом с портрета смотрел Иосиф Виссарионович Сталин.
***
К зиме 43-го Александре дали комнату в двухэтажном доме. Совсем маленькую, вмещалась туда кровать, на которой спали они вместе с Дашей, сундук и шкаф. И все равно Шура была рада очень.
Тут и кухня есть с плитой общая. Туалет – во дворе, колодец прямо рядом с домом. Хорошо. А ещё зимой в их пригороде открылся садик.
Шура с трудом доверила Дашу воспитателям, переживала, но водила – в садике кормили детей бесплатно, а это очень хорошо. Сама она так и работала на станции, сейчас было там студено и неуютно.
Она плела дочке косы, поругивая непослушные ее кудряшки, наставляла по утрам. Дочка её была одета и обута хорошо. За этим Шура следила. Выменивала кое-что на продукты с карточки, хоть сама и не доедала, покупала на базаре хоть и ношеные, но добротные вещи.
Обнадеживали вести с фронта – наши погнали фашистов от Москвы, не отдали Сталинград и, говорят, блокаду Ленинграда сняли. Может и ее родной Гомель скоро освободят?
Пришла похоронка на отца. Умер от ран в госпитале. От ран! А её рядом не было. Шура плакала горькими слезами. Отца она любила очень.
Дашенька радовала успехами, баловала ласками. Совсем не похожа была она на неё – часто думала Александра. Она пацанкой росла, а Даша – нежная, вдумчивая и умная не по годам.
И когда находило на Александру буйство, начинала она покрикивать, ругаться, Даша молча садилась в угол, смотрела на мать немного укоризненно, сморщив лобик, но с какой-то грустью, будто жалела её, такую непутевую.
– Ох, Дашка! Другая ты у меня, другая..., – успокаивалась Александра.
– Мам, а когда у меня день рождения?
– Так первого июня, – Александра выправила уже Даше метрику.
– Значит я летом родилась. А папа мой где, на фронте?
– Да, погиб папа.
– Жалко, а я помню его немного...
– А ещё чего помнишь?
– Твою кофту красную и свои туфли черные. Были у меня?
– Были. Чего только у тебя не было...
– И Кольку помню. Он меня от бомбы спас, когда она в нас попала, еду мне давал.
И Шура понимала, что Даша вспоминает мальчишек - фронтовичков.
И все бы хорошо, да вот Зинаида подбросила головную боль... Да такую...
Однажды на станции забежала к ней знакомая вагоновожатая.
– Здорово, Шур. Тут Зина письмо тебе просила передать. Держи.
Зина работала тоже на железной дороге, на станции километрах в сорока от них.
Александра развернула жёлтый лист. Внизу листа синими чернилами рукой Зинаиды четко написано: "Шур, не твою ли ищут"
А на самом листе выгоревшее объявление, каких на станциях сейчас было полным полно: "Ищу дочку. Зовут Оля, фамилия – Прохорова. Кудрявые локоны. Может назвать себя Кудряш. Потерялась при бомбежке под Оршей. Была одета .... Писать ... – Главпочтамт Молотов"
Ну и чего? С ума сошла Зинаида. У неё никакая не Оля, а Даша. Девочка сама назвала это имя. Мало ли у кого кудри, мало ли черных туфель. А они были, задрипанные, рваные, но да, на Даше были черные туфли в лютый холод. Было и платье, похоже, что черно-белое, но там разве понять было цвет – одни лохмотья. Да и не кудрявая она вовсе была – стриженная под мальчишку.
Александра раздражённо сунула объявление в карман, смяв его, и продолжила работать, почти забыв об этом. А когда вспоминала, тронув карман, решала, что выбросит. Как только вышла в уборную, бросила объявление в яму. Не нужно оно ей. Это не про Дашу.
В эту ночь Александра так и не уснула. Она смотрела на Дашу, освещённую лунным светом, гладила её завитки, вспоминала строки объявления.
"Может назвать себя – Кудряш..."
Как она сказала тогда, когда первый раз заговорила? У-даш... Кажется, У-даш. Очень похоже, что дочка назвала себя именно Кудряш, а Шуре послышалось – Даша.
Господи, да что ж это! Неужели.... Нет... Забыть, и жить дальше спокойно. Но уснуть не получалось. Мысли шли и шли по кругу.
Вечером этого дня как бы невзначай, она позвала дочку:
– Оля!
Даша резко оглянулась.
– Мам, ты чего? Какая Оля?
И Александра опять успокоилась. Не про её это дочку! Не про её...
Но ... Через пару месяцев в Серпухове, куда поехала Шура по рабочим делам, она сняла с доски такое же объявление. И чего ее, дуру, понесло читать эти объявления? Но ноги сами пошли. Она просмотрела все глаза, стояла у одной стены, у другой – и нашла то, что искала. Положила листок в карман.
Это каково же отчаяние ищущей матери, какова ж надежда! На всех станциях...
Шура плакала ночами то от жалости к себе, то от жалости к этой потерявшей дочку матери. Она потемнела лицом, осунулась, ныло сердце.
И, наконец, решила. Ни чем мучиться – лучше написать. Не бывает таких совпадений. Сколько детей война растеряла! Сколько оторвала от матерей! Она напишет – ей ответят, что не та девочка, и опять будут жить с Дашенькой они спокойно.
Так и будет.
И полетело в Молотов письмо. А там в каждой строке и даже между – надежда: наверное, не она, не ваша, не похоже, чтоб ... В конце – телефон начальника их станции.
Отправив письмо, Александра успокоилась. А когда прошло время, а ответа так и не последовало – расслабилась вообще. Ну, значит, нашлась та девочка. А может уж и мать сгинула. Время нынче такое – трудное, военное.
***
Миша звонил уже напрямую в детдом. Звонил, когда появлялся в Москве.
– Люба, как Вы? Чем помочь могу?
И Люба просила разыскать Серёжу, внука бабушки Матрены. Она уже понимала, что нравится Михаилу, но сердце её ещё ныло по Антону, уж слишком свежа рана.
И вот опять звонок от Миши.
– Люба, хочу увидеться. Но сейчас никак не могу приехать к вам. Я так хочу видеть вас, Люба.
Есть новости. Полк Сергея попал в окружение и сейчас все числятся, как без вести пропавшие. Может – и погибли, а может – в плену.
И как такое рассказать Матрёне? Люба помалкивала, обнадеживала бабушку.
Это письмо Любе передали с оказией в детдом. Всего одно письмо и было-то на Главпочтамт, тогда, когда ездила в Макарьев. А это – второе.
– Баб Матрена, мне женщина написала, что девочку нашла. Я звонила, но она завтра только дежурит, завтра с ней говорить буду. Я не доживу. Не доживу, баб Матрен.
– Нут-ка, нут-ка! И дуги гнут с терпеньем, а не вдруг. Вот и ты потерпи. Даст матерь Божья, так и поговоришь.
Баба Матрёна всегда успокаивала. Рано утром Люба уже звонила по номеру телефона из письма. И никак не могла дозвониться. Она продолжала заниматься рабочими делами, пыталась отвлечься, но искусала себе губы, измучилась, пока Ангелина не отругала её как следует.
– Чего ты себя накручиваешь! А потом криком кричать будешь! Тебе ль не знать, сколько ошибок сейчас! А тут – всего лишь предположение. Женщина вон и сама пишет – всего скорей это не ваша дочка...
Лишь к двенадцати дозвонилась.
Ответил мужской голос, а потом очень долгая тишина. И вот, наконец, голос той, что написала письмо. Нервный, с хрипотцой, грубоватый.
– Але!
– Здравствуйте! Я получила Ваше письмо, меня зовут Люба.
– Да я уж поняла, что это по письму. Ну, и чего?
– Как чего? Я ... я так рада, что Вы написали. Спасибо огромное. Я приеду к Вам сама, дайте только адрес. И лучше домашний, а не станции.
– А с чего Вы решили, что это Ваша дочка?
Люба совсем растерялась. Не ожидала такого. Женщина сама написала, а теперь...
– Как с чего? Вы же написали – кудрявая, туфли черные...
– Да мало ли кудрявых девочек. Совпадение, может. Даша у меня, а не Оля...
Любе хотелось кричать, но она взяла себя в руки. Нельзя, нельзя сейчас.
– Александра, я поняла – Вы не хотите расставаться с девочкой. Тогда ... Тогда зачем Вы написали?
В трубке раздалось какое-то ругательство, а потом длинный гудок – на том конце трубку положили.
Люба тоже опустила рычаг, тяжело вздохнула. У неё есть опыт, надо набраться терпения. Она набрала опять. Трубку сняли тут же и заговорила Александра первая.
– Хорошо. Давайте просто встретимся. Не надо приезжать домой, – сказала громко и безапелляционно.
– Я согласна, – Люба говорила спокойно, почти ласково, – Говорите, где?
– Где? Ну, давайте в Серпухове. Там площадь есть центральная, а посреди её Гостиный двор. Я возле дверей буду. Скажем в воскресенье, в двенадцать.
– Нет, Александра. Я нахожусь в Перми. Я не успею. Билетов может не быть.
– Хорошо, тогда в следующее воскресенье.
– Ох...долго, но давайте. В двенадцать буду вас ждать там. С дочкой приезжайте. И знаете, Вы правы. Может это и не она. Столько сейчас потерь...
Какое-то странное ощущение осталось у Любы от этого разговора. Она не понимала, почему женщина разговаривала с ней так грубо, почему бросила трубку?
Но чем больше она думала, тем больше начинала понимать.
Ребенок так долго с ней, с той женщиной. Она не хочет с ним расставаться, он ей дорог. Как дорог им каждый ребенок детского дома, как дорога стала Ирочка Галине, как полюбил сразу сержант их Ваську, как спасала саму её бабушка Матрёна.
Нет, связи родственные не главные тут. Есть ещё что-то другое.
Любовь к детям, материнская, отцовская – это дар, Божественный дар. И если человек получил его, он светлеет, он не хочет, не может жить без него. А ребенок – это любовь, ставшая зримой. А потеряв, теряешь себя...
И чем больше Люба об этом думала, тем больше понимала эту женщину. Она рассказала о своих мыслях бабе Матрене. Та лишь кивала, а после молилась, стоя на коленях.
И Люба подошла и встала на колени тоже.
– ... Во имя Матери, и дочери, и святой материнской любви. Аминь.
***
До площади в Серпухове Шура добралась вся взмокшая. То ли от волнения, то ли от того, что в фуфайке, подпоясанной широким солдатским ремнем было уже жарковато.
Она шагала по весенней широкой улице одна, без Даши. Приехала она с тёткой Верой, и оставила их у знакомой. Было страшно вот так сразу брать с собой дочь. Надо было приглядеться, поговорить с новоявленной её мамашей. Даша вообще ничего не знала, не должна знать до поры до времени.
Руки Александры потели, она ничего не замечала вокруг, немного постояла на просторной площади, огляделась. На большом центральном здании надпись – бомбоубежище. Ещё не сняли, хоть Серпухов уж давно не бомбили, фронт отступил на запад.
За высокими стеклянными окнами и на самой площади сновали люди, здесь был рынок, торговые ларьки. Не так-то просто здесь встретиться с незнакомым человеком. Было ещё очень рано, почти два часа до времени встречи.
Александра специально пришла раньше, уже не терпелось решить этот вопрос, раз и навсегда унять душевную боль. Она решила зайти внутрь и сквозь стекло высоких окон смотреть на площадь. Она сразу увидит озирающуюся женщину.
***
У них на Урале ещё лежали снега, а тут мостовая была почти сухой. На площади копошились сизые голуби. Люба любила весну, но до весны ли теперь.
Ангелина в последний момент натянула на неё свое пальто с большим отложным каракулевым воротом, и теперь Любе было жарко. С маленьким аккуратным чемоданчиком, она направлялась на центральную площадь, где, возможно, увидит дочку.
Но нельзя, нельзя надеяться сильно, чтоб потом не упасть от боли, чтоб опустить эту ситуацию потом. Сколько таких мук видела она! Когда падали матери на пол у них в детдоме от того, что надежды их – найти именно своего ребенка не оправдались. Надо, надо быть холоднее, но сердце клокотало все равно.
Она приехала намного раньше. До двенадцати было ещё больше часа, но она уже шагнула на площадь. Быстро подошла к высокому зданию – Гостиный двор, бомбоубежище. Огляделась, она искала женщину с девочкой. Но сейчас никого не видела. Начала прохаживаться, смотреть на аллеи, ведь было ещё рано. Там она сразу увидит женщину с девочкой.
Но как-то невзначай её взгляд упал на стеклянную витрину. Толпа хаотично двигалась, а среди нее – женщина немолодая, но и не старая, в фуфайке перетянутой широким солдатским ремнем.
И тут нахлынуло воспоминание – сон. Но где же Олечка? Люба подошла вплотную к витрине, прижалась руками и все искала искала глазами ребенка, но его нигде не было.
Она поняла – женщина тоже заметила её. Они смотрели друг на друга сквозь грязное стекло высокого окна: Люба на женщину с неровным лицом в язвочках от давней оспы, в фуфайке, перетянутой ремнем и рабочих сапогах, а Александра – на молодую женщину с небольшим чемоданом в длинном пальто и голубом берете.
Обе смотрели с болью, с тревогой и вопросом в глазах. Обе одновременно направились навстречу друг другу.
Сошлись на улице. Люба протянула руку, слегка дрогнувшим голосом произнесла:
– Здравствуйте, вы же Александра?
Александра вытерла руку об фуфайку.
– Да, здравствуйте, Люба. Вы раньше пришли.
– Да, прямо с поезда, – почему-то страшно было спрашивать о дочке, Люба озиралась, может она где-то здесь?
– А как узнали-то меня? Я ж без дочки.
– Не знаю. Наверное, я именно так Вас и представляла.
– Давайте пройдемся, там скамейки есть, – предложила Шура
– Давайте...
– Я Дашку не привела, подумала – поговорим вперёд. Чего дитя мучить.
Они шли молча, у обеих на душе было нелегко. Шура уже была уверена – Люба и есть мать ее Даши. У них был один взгляд – у этой женщины взгляд её любимой дочери. Тот, который ей всегда хотелось расцеловать у дочки. А сейчас, поймав его у чужой женщины, хотелось отвести глаза и убежать.
– Расскажите, как потеряли-то.
Они сели на скамейку, и Люба немного сбивчиво начала рассказывать, как эвакуировались, как долго искала, куда ездила, с кем встречалась... И чем дольше она рассказывала, тем трагичнее становилось лицо Александры.
– А Вы как ее нашли? Где?
– Под вагоном. Пацаненок в лохмотьях думали вначале-то, а хвать – девочка, – Александра рассказала свою историю.
– Но кажется мне, была она не все это время с мальчишками, судя по ее воспоминаниям урывочным, была и с детским садом.
– Она ли? Знаете, у нас в детдоме сколько таких встреч – приезжают, уверенные, что нашли, а оказывается – нет, не то дитя. Война ....
– У вас там много детишек, да?
– Много.
– А чего ж Вы себе не взяли никого? Взяли б, чтоб успокоиться.
– Так они все мои. Кого там выделишь? Да и не успокоит это. Своего ребенка всю жизнь искать будешь... И я буду всю жизнь, если не найду...
Александра сменила тон, заговорила резче.
– А у меня, понимаете, уж и не будет детей-то. Никогда не будет. Даша моя, уж и по всем документам. Привязалась ко мне, знаете, как любит. Ласковая она у меня. А Вас уж и забыла!
– Александра, Вы не волнуйтесь так раньше времени. Посмотреть надо – может и не Олечка это... Тогда у Вас останется.
– А если Олечка? – Шуре не хотелось говорить о внешнем сходстве,– Ведь она имена родителей помнит – Люба, Антон. Может и совпадение, конечно.
Люба выпрямила спину, замерла. И Александра всем своим чутьем поняла, что женщина не откажется от ребенка, а она так надеялась... Думала, может, скажет – ну, раз так, раз хорошо ей с Вами, раз привыкла, а меня забыла, пусть уж и остаётся у Вас.
Но сила любви этой матери была другой, она чувствовалась физически, витала тут, рядом, и была ничуть не слабее её любви.
И Александра, почувствовав это, осознав, горько зарыдала, согнувшись, упав головой на колени.
– Не отдам, не отдам! Моя она, слышите, моя!
Прохожие оглядывались, шли дальше. Сколько слез принесла война, вот ещё одно горе. Люди привыкли к людским бедам.
Люба сидела тихо, ссутулившись, сжавшись в комок. Неужели это её Олечка у этой женщины? Неужели она нашла дочку? Но были ещё сомнения...
– Александра, не плачьте, не плачьте. Понимаю я Вас. Но ведь и Вы меня понять должны. Я...я... век Вам благодарна буду, если Олечку Вы мою спасли. Век благодарна... Вот и написали ... Значит, понимали, что значит – сердце материнское. Оно у Вас тоже такое же, настоящее материнское стало. Ведь не нашла бы я сама. Не нашла...
Шура тыльной стороной рукава фуфайки утерла слёзы, быстро встала.
– Пошли, она тут, недалеко, со знакомой.
И они пошли. Александра шла решительно, быстро, Люба не отставала.
– Подождёте во дворе. Я выведу её погулять будто. Посмотрите. Но она это, она, похожи вы. А потом познакомлю вас. Нельзя так сразу ребенку – мать, дескать, и не мать. Осторожно надо.
Люба была согласна. За внешней грубостью Александры скрывалась материнская забота и нежность.
Они подошли к частному дому. Люба, как и договорились, села на скамью возле калитки. Долго никто не выходил, а потом раздался нежный детский щебечущий голосок.
– Мама, давай возьмём котеночка. Ну, пожалуйста, – как хорошо говорит, мелькнуло у Любы.
– Иди, Даш, я подумаю, – в голосе матери волнение.
Они выходили. Серое пальтишко, вокруг шеи шарф, светлая вязаная шапочка. Девочка вышла из калитки и уставилась на Любу.
– Здравствуйте.
А Люба не могла никак встать – онемели ноги. И ответить ничего не могла. Голова закружилась, захотелось лечь на скамью.
Перед ней, немного повзрослевшая, стояла ... её Олечка.
– Ты чего это, чего? – Александра присела рядом, взяла ее за плечи, – Ладно, ладно, не падай. Хорошо же все. Нашлась, нашлась твоя Оля.
Люба немного пришла в себя, протянула руку дочке.
– Ну, здравствуй.
Они сидели обе на скамье, а перед ними стояла Олечка. Она переводила глаза то на Любу, то на мать. Женщина тоже была знакома, она видела ее раньше, она знает её голос, помнит, но ...
Оля прижалась к Шуре
– Мам, так мы пойдем гулять?
– Погодь, Даш. Тут такое дело ... Такое дело ...
– Пойдем, – перебила её Люба, – Пойдем погуляем, мне б вот только чемодан оставить.
Александра подхватила чемодан, зашла в дом, а вместе с ней потом вышла пожилая женщина. Видать, хотелось глянуть на Любу.
– Шур, может в дом? Перекусили б с дороги.
– Нет, мы Оле... то есть Даше прогулку обещали, – отказалась Люба.
Пока Оля-Даша лазала с другими детьми по бревнам в парке, они присели на скамейку.
– Выросла как! Спасибо Вам, Шура. Расскажите, как живёте? Чего у вас по карточкам дают?
Александра рассказала и о своей работе, и о комнате и о том, что дом их в Гомеле сгорел при бомбежке, как передали уже ей.
– Говорят, трава уж на пепелище там выросла. Даже печки не осталось. А мы там с батей припасы в яме оставляли.... Похоронка на батю пришла. Вот и нет у меня никого и ничего – ни отца, ни дочки, ни даже дома. На станции останусь, наверное, коль не выселят. А может и вернусь...Теперь мне уж все равно.
Они помолчали. А потом заговорила Люба.
– Шур, а что если ... А если к нам, в детдом. А? Нам так рабочие руки нужны. Материнские руки. Вы не поверите – дети прибывают, хоть и не отступаем уж. Столько сирот! Да и рядом с Олей будете, ну или ...в общем, не важно. Я, я – парторг там. Шура! Поехали!?
– Так ..., – Шура явно не ожидала такого предложения, – Так а комната, а работа?
– Я помогу уладить, если потребуется моя помощь. Главное, чтоб Вы захотели. У нас нелегко. Работы очень много, хозяйство держим, в колхозе работаем вместе с детьми. А живём – кто в селе, кто прямо тут – в детдоме, только комнаты общие, на несколько взрослых. Но это временно, пока война.
– Ох, и не знаю... Говоришь, сирот много. Ну, разве что – помощь нужна, – уже настраивалась Шура, – А Даше-то когда скажем?
– Надо сказать, Шур. Надо ... Не смогу я жить без неё, и ты не сможешь. Мы ж теперь, как родные.
Даша подбежала к ним.
– Сядь-ка, передохни. Даша, разговор у нас к тебе, – Шура присела перед дочкой, – Послушай-ка, ведь я тебя нашла, когда тебе уж пятый год шёл, а настоящая мама твоя – вот, – Шура показала на Любу, – Она долго-долго тебя искала, но никак не могла найти. Но вот нашла.
Олечка посмотрела на Любу и вдруг сказала:
– Я знаю.
– Как это знаешь?
– Я вспомнила, – она посмотрела на Любу, – Ты мне кофточку вязала, я помню.
– Да, верно, дорогая. Можно я обниму тебя, я так долго тебя искала.
Они обнялись, но Олечка ещё стеснялась, отвыкла.
– А с кем я теперь буду жить? – спросила она.
Шура посмотрела на Любу, а та быстро ответила, решив все за Александру.
– Пока с мамой Шурой останешься, но вы приедете ко мне, как только мама уладит все свои дела. Я в детдоме работаю, там много детей, подружишься. А еще там и бабушка у тебя в селе живёт, Матреной звать. А я вас очень сильно ждать буду. Очень, слышите? – она посмотрела на Шуру, глаза той наполнялись слезами, она отвернулась, утирая их.
Олечка пристально посмотрела на Любу.
– Мы приедем, мы с мамой приедем к тебе, мамочка.
И Оля – Даша опять помчалась к детям. Не было у нее трагедии, просто ещё одна мама появилась.
***
Матрёна увидела Любу с огорода – одна идёт. Опять – неудача. Не нашла дочку! Вытерла скоро руки о фартук, побежала в перевалку встречать, успокаивать. Зашла в дом и с ходу:
– Не на этот раз, так на следушший. Молодая ты, найдешь ешшо. Война кончится, и все будут по местам, как соловьи по гнездам. Вот увидишь.
И только тут она глянула на Любу, та улыбаясь, смотрела на неё. Глаза-то не больные совсем.
Баба Матрёна так и села:
– Чё ли нашла?
– Нашла..., – кивнула Люба весело.
– Дак и где ж?
– Приедут скоро с женщиной, которая стала ей второй матерью.
Матрёна крестилась.
– Ох, Любонька, ох! Какая награда тебе за все твои дела добрые, за муки и мытарства. Слава тебе Господи! Слава! – а потом подумала и добавила, – Оставила, надо же. А сила-то какая в тебе настоящая, материнская сила...
***
Шура волновалась. Они подъезжали к Молотову. Встретят ли их? Здесь никого у неё не было, никого, кроме родной матери её дочки, кроме Любы.
За окном буйная весенняя зелень лесов, голубые реки, засеянные поля. Будто и нет войны. Но война ощущалась здесь, в вагоне. В лицах усталых людей, раненых и покалеченных. И разговоры все только об этом, о сводках, о скорой победе.
Вокзал огромный, с высокими шпилями даже испугал своей величиной. Найдет ли она там Любу?
Они с чемоданом и мешком, и ещё с котёнком на руках дочки, которого она выпросила все же, уже вышли в тамбур, смотрели из его окна.
И вдруг... Дети и подростки с плакатами у поезда, мелькнули перед их ещё движущимся вагоном, а на плакатах:
" Оля и Александра, добро пожаловать домой!"
Вагон остановился, Шура осторожно высадила дочку, спустила чемодан, огляделась. К ним бежала группа детей и взрослых. Среди них Люба в синем платье в цветок, нарядная и счастливая.
– Добро пожаловать домой, – нестройный хор детей по команде худощавой женщины провозгласил громко.
Александра не успела очухаться, как оказалась в объятиях этой женщины, потом ее обнимал какой-то подросток, потом ещё кто-то.
Люба прижала к себе Олечку, стараясь не придавить котенка. Под своими руками почувствовала каждую ее клеточку. Дочка ее вернулась к ней, теперь уж навсегда вернулась.
– Мамочка, – прошептала тихо Оля.
А потом дочку обнимали все, тискали котенка. Александра растерялась – не привычная была к такому, а Даша - Оля улыбалась во весь рот, радовалась такой встрече.
Маленькая девочка лет трех обняла Шуру за коленки и стояла так, прижавшись, пока шли объятия.
Чемодан их подхватили, мешок тоже, девочку на руки подхватил парень – подросток, и Олю окружили и вели за руки толпой. Люба с Шурой немного отстали от всех.
– Ну, напугали даже, – удивлялась встрече Шура, – Как тут у вас!
– Да, у нас – большая семья. Вы привыкнете, Шура, хоть и не обещаю, что легко будет.
– Да я привыкла уж переезжать, и тут свыкнусь. А что это за девочка маленькая совсем?
– А, это Наденька, сирота, погибла мать в Ленинграде. Соседи нашли ее рядом с мертвой матерью. Просилась она очень, вот и взяли мы ее в последний момент. Скоро всех узнаете, у нас у каждого ребенка – целая история.
– Люба, – Шура остановилась.
Люба оглянулась на неё, тоже остановилась метрах в двух.
– Что, Шур?
– Давай уж на "ты". Чай, не чужие. Твоя Олечка. Надо, чтоб тебя мамой называла, а не меня. Пусть привыкает сразу. И это...прости меня, коли что не так. Боялась я потерять её очень.
Люба рывком сделала пару шагов к Шуре и обняла ее крепко-крепко.
– За что? За что прощать-то? Ты ж дочку мою спасла. Дочку! А потом найти помогла. Я жизнью тебе обязана, Шур. Век благодарить буду. Пусть обеих мамами зовёт. Это ты прости, прости меня тоже...
Дети оглянулись, Ангелина остановилась, посмотрела на женщин. А потом махнула рукой, чтоб шли дети дальше, вели Олечку к машине.
На вокзальной площади стояли и плакали в обнимку две матери одного ребенка. Им было о чем выплакать накопившиеся слёзы.
***
Нет ничего сильнее, чем материнская любовь. Нет ничего важнее, чем материнское сердце. Нет ничего бесценнее, чем материнское тепло.
🙏🙏🙏
Друзья, если повесть понравилась, если считаете, что прочесть её должны многие, смело делитесь ссылкой на её начало с друзьями через ватсап или соцсети.
А я всем сердцем...пишу...
Ваш Рассеянный хореограф...
И для вас ещё мои повести: