Война шла почти год. Детдом жил своей жизнью. Здесь был глубокий тыл, но и дети, и взрослые, знали о войне хорошо. И не только по политинформациям райкома и местных комсомольцев, не только по сводкам радио.
Через их поселок проехала, прошла, пробрела огромная масса беженцев и эвакуированных. Эти люди привозили войну в своих глазах, она была в трагедии тысячи судеб. Война давно перестала быть абстрактным понятием, она коснулась каждого.
Начало рассказа здесь
Предыдущая глава
Баба Матрёна плакала и молилась каждый день. Не было сведений о Серёже – о внуке. Осенью писал, а с зимы перестали идти от него письма. От сына хоть редкие, но были, последнее в марте, а от Серёжи – нет. И похоронки – нет.
Она слегла. Люба была рядом. Также, как когда-то её баба Матрёна, отпаивала бабушку отварами, заставляла – "съесть хоть ложечку", лечила.
– Как думаешь, Люб, живой? – выдыхала старушка.
– Не сомневайтесь, баб Матрен, просто, ждите. Что нам ещё остаётся? – подумала и добавила, – И молитесь. Пусть силы на молитвы у Вас будут.
Раньше б так не сказала, а теперь ...
Люба стала совсем другой. Очень изменила её война. Теперь она стала заместителем Ангелины. И не хуже той могла требовать, повышать голос, добиваться. Она кричала в райкоме, добивалась помощи от колхоза и завода, не стесняясь входила во все двери.
Они не голодали. Нет, избытка, конечно, не было – времена не те. Но дети их детдома трижды в день питались. По весне колхоз выделил им двух коров, и дети были обеспечены молоком. Были у них куры и свиньи.
Люба не прекращала поиски дочки. Она отправляла запросы в обкомы и детские дома, но результата не было. Она наведывалась на Главпочтамт Молотова, но и там – тишина.
Заезжала туда и Ангелина, когда ездила по делам. И вот однажды привезла она письмо. Писала женщина. Писала о том, что при эвакуации подобрали они на станции девочку, отдаленно по описаниям похожую на ту, которая описана в объявлении, увиденном ею на одной станции: кофта синяя, туфли черные, примерно четыре года. Но сказала, что зовут ее – Ира.
Люба запереживала, засобиралась в Макарьев, в область Костромскую. Ира – Оля..., когда говорит ребенок, не произносящий "р", поди разбери.
Возможно – это её Олечка.
Как-то одна приехавшая за ребенком женщина, дарила ей свое пальто. Люба отказалась, не взяла. А потом обнаружила пальто на подоконнике рядом с кабинетом. Это пальто сейчас она и надела.
Добиралась долго. Опять поезда, вокзалы. В Макарьев пришлось ехать на попутках, а в деревню, где проживала эта семья – на тракторе, весна разбила дороги. Люба вымоталась, но добралась.
Ещё издали увидела тот дом. Толкнула плечом калитку – в ухоженном дворике пусто, домотканые полосатые половики пестрят на верёвке.
Люба постучала. Быстрые детские шаги протопали к двери, она открылась сразу, без вопросов.
– Мне Смородиных. Это здесь?
В дверях – худенькая девочка, а позади её ещё дети, четверо.
– Здравствуйте, – из-за шторки вышла молодая женщина. Молодая, а волосы с седыми прядками, как у старухи, – Вам Валентину, но она в рейсе. Будет завтра к обеду.
– Мне Галину, я по письму.
– Ах, – женщина всплеснула руками, – Неужели приехали!? Ира, Ирочка!
Она схватила за ручку одну из притихших девочек – курносую в веснушках на тоненьких ножках.
– Ира, посмотри, это мама?
Наверное, надо было спросить у Любы. Девочка уткнулась в цветастый подол хозяйки. А Люба устало уселась на скамью, ведро стоящее на ней брякнуло.
– Нет, Вы ... Мы ошиблись. Это не моя дочка.
– Не Ваша? Вот те и на... Жаль-то как. Значит, зря ехали. Это я виновата. Простите.
– Ну, что Вы! Спасибо Вам большое...
– Оголодали, чай? Давайте самовар поставлю. Кашу сварю...
– Мама, каши, каши..., – закричал мальчик лет двух.
– Нет, вы ели уж сегодня, – махнула мать, – Нету больше, – а потом повернулась к Любе и тихо шепнула, – Голодаем мы, дети постоянно хотят есть, а у меня уж ниче и не осталось.
Люба достала из сумки оставшийся хлеб – половину буханки, банку тушёнки, сахар.
– Это вам.
– Ну что Вы! Не надо!
Люба все же отдала.
Она возвращалась. В Макарьеве ей очень долго пришлось ждать поезда, почти целый день. На улице было тепло, она сняла пальто, повесила на руку. Случайно забрела на импровизированный базар. Здесь, в основном, меняли.
А у нее перед глазами – голодные детские глаза детей Смородиных. И пришла мысль.
– Сколько за пальто дадите?
Подаренное ей пальто было добротное. Она вернулась в деревню к Смородиным с двумя килограммами муки, кусковым сахаром, луком и морковью. Галина плакала, благодарила, желала Любе – найти дочку.
Они вышли во двор.
– Галя, если доверяете, давайте я Иру заберу. Я в детдоме работаю сейчас, у нас не так уж голодно.
Галя оглянулась на дверь, подумала секунду.
– Нет. Коль, попала она мне, значит – судьба. Может и найдется мать ее, а коли – нет, так моя будет. Где четверо, там и пятый. Выживем. Это сейчас туговато, а скоро ведь лето, огород, да и война кончится. Ведь кончится?
Они обнялись.
Люба вернулась в детдом и к бабе Матрене ни с чем.
– Не горюй, девка. Все не зря. Нет зряшнего в нашей жизни, – успокаивала теперь уж её баба Матрёна, – Кончится война, все дети найдутся. Только б кончилась. Немцам видно черт танки-то родит, прут и прут...прут и прут...
Так и есть. Сводки с фронта огорчали. Но даже они вместе с детьми пытались помочь фронту – писали письма, рисовали рисунки, собирали посылки.
Но могли они не так уж много, проблемы были и у них.
Обком обязал райкомы партии и земельные органы выделить всем детским домам земельные участки из расчета не менее 10 га на каждых 100 воспитанников, оказать им помощь необходимой тягловой силой, недостающим сельхозинвентарем и семенами. Теперь Ангелина и Люба вооружились указами и требовали то, что причитается.
Понятно, что райкомы и колхозы не тянули, понятно, что не везде и не у всех получалось то, что хотелось бы, но все же стало легче.
Старшие девочки научились доить коров, ухаживать за птицей и свиньями. Мальчишки с удовольствием управлялись с данными им на время лошадьми, а Лёнька Рогожин вообще научился водить трактор и уже учил ещё двоих пацанов.
Были жёстко распределены обязанности даже на малышей. Жизнь шла своим чередом.
А ещё к ним приезжали помощники. Женотделы райкомов партии, партийные и комсомольские организации заводов слали своих представителей. Педагог Софья Белова так и осталась у них после такого приезда.
Были и проблемы – очередная эпидемия тифа. Оказалось, он ушел не совсем. Периодически они садились на карантин.
А жизнь преподносила новые испытания.
В тот день на заднем дворе Люба с ребятами жгла костер, палили мусор. Во двор влетел семилетний Васек и прокричал:
– Любовь Сановна, Любовь Сановна, Вас Ангелина Георгевна ищет. Москва звонит, Москва.
Люба примчалась в их общий кабинет.
– Люба, из обкома звонить будут ровно в час. Вызывали туда, но я сказала, что карантин у нас.
– А что случилось? – не так уж часто им звонили из самого обкома.
– Сказали, Москва на связи будет. Москва! Они сами там в волнении, по-моему.
Люба этот час так и провела у телефона в ожидании. От обкома её направляли в Ленинград зимой, может какие-то вопросы к ней? Но там, вроде, все было хорошо.
А если есть информация об Оле? Ведь столько запросов... Но почему Москва? Может что-то стало известно об Антоне? Писем от него так и не было. Но ведь, возможно, он её просто потерял, не знал, куда писать.
Волнение не отпускало.
В коридоре детдома творилось что-то необычайное. Уже пахло супом из столовой, уже дежурные накрывали столы, но никто не спешил туда. Ребята толклись у кабинета директора. Все заглядывали в дверь, шептали.
– Москва...У Любовь Санны дочка нашлась...
Уже не выдержала ожидания Ангелина, пошла разгонять детей, кормить обедом. Дети неохотно расходились. Так хотелось узнать – нашлась ли дочка? Ведь их тоже когда-нибудь отыщут, за ними однажды тоже приедут...
Позвонили ближе к половине второго.
– Слушаю.
– Кто у телефона? – женский голос.
– Прохорова Любовь
– Переключаю, говорите.
– Люба? Люба, здравствуйте, – голос мужской, отдаленно знакомый.
– Здравствуйте, – Люба растерялась.
– Это Миша, капитан. Помните, мы в Ленинграде вас с детьми провожали.
– А, Миша! – Люба была очень рада его слышать, хоть уж и успела почти забыть эту мимолетную встречу. Столько всего произошло с тех пор.
– Я так рад, что нашёл Вас. Так рад.
– Я тоже рада слышать Вас очень. Вы целы? Как Ваши дела?
– Да, все нормально. Но у меня мало времени. Мы на задание уезжаем опять. Я Вам звоню, чтобы сказать – я нашел того мужчину без рук. И кажется мне, что это именно тот, кто Вам нужен. Константин Петрович Ларичев. Он в Подмосковье сейчас, в Коломне, работает на заводе, пишите адрес завода, там и найдете. Представляете, какое время – люди без рук работают на заводах. Там парторг – Кизяков Павел Игнатьевич. Найдите его, он поможет. Скажете – по тому вопросу, что НКВД уточнял.
Люба схватила карандаш, записала данные, благодарила.
– Люба, Люба! Любочка, милая, подождите благодарить. Есть и трагичные новости для Вас. Так не хочется быть тем, кто об этом вынужден Вам сказать...
– Антон...
– Да. Он погиб, Люба. В первые дни войны... Люба, Люба, Вы слышите?
– Да, я слушаю...
Она ещё слушала. Уши слушали, но душа куда-то временно поднялась, смотрела со стороны на ту женщину, которая все ещё держит трубку телефона, стоит и слушает...
– Видимо, похоронка Вас не нашла, Люба. Его подразделение – героическое. Вы слышите?
– А что случилось? Что случилось там? Как погиб?
– Сгорел в танке. Люба! Люба, мужайтесь, я соболезную... И простите меня...
Люба медленно и тихо положила трубку. Казалось, если тихо-тихо она ее положит, можно будет притвориться, что этого звонка и не было. Не было звонка! И Антон жив, её Антон жив. Это просто послышалось...
Антошка. Голубые глаза, челка на бок, ладная фигура, быстрые его движения и постоянная улыбка. Сгорел в танке ...
– Суши сухари, Люба, будешь моей женой...
Люба сидела и гладила черный телефонный аппарат, пока не зашла, шумно хлопнув дверью, Ангелина.
– Звонили?
Люба посмотрела на неё, поморгала глазами, перевела взгляд на аппарат и вздохнулась, как вскрикнула – захлебнулась от слез: а ведь и правда – звонили, звонили ...
***
В Коломне так и получилось все, как обещал Михаил. Она нашла сначала парторга Кизякова, пожилого мужчину с тростью, и ей уже через полчаса, в кабинет парторга привели Константина Ларичева. Это был, действительно, он. Тот самый мужчина, с которым ехала она в вагоне в июле сорок первого.
Она не удержалась, вскочила, обняла его. А вот он ее не узнал, смотрел растерянно. Рядом был и парторг.
– Здравствуйте. Мы ехали с Вами в поезде, попали под бомбёжку под Оршей, наш вагон перевернуло. Помните?
Мужчина молчал, сидел, уставившись в пол. А потом вдруг быстро поднял на неё глаза:
– Так что, это ты была в красной кофте с девочкой?
– Я! Я! – Люба рада была, что вспомнил.
– А я думал погибла ты. Там ...
– Нет, как видите, жива. Но дочка ... Олечку я потеряла там. Вот, ищу ...
Константин закивал.
– Была, была девочка, – он говорил медленно, вспоминал, – Одна совсем. Я-то быстро вылез, вот сразу же. Стали, значит, вытягивать всех, смотреть, кто живой, а кто ... сносить мертвых-то, значит, стали всторонку. Я-то как, нет ведь рук-то. Так мне на спину клали. А я так сваливаю ... А там смотрю лежит – кофта красная. Так и подумал, что ты это. А потом смотрю дочка твоя – ходит, ищет, значит.
– Ходила? Ох...,– Люба натянуто улыбнулась, глаза ее бегали в нетерпении дальнейшего рассказа, а сердце вырывалось из груди – жива была, жива! – Ну, а потом, а потом что?
– Значит, взял я ее. Ну, как взял...говорю, пошли со мной. И пошли мы к дороге, значит, машины ж там уж подходили. Смотрю – женщина с двумя мальчишками уж в кузове, ну, ей и поручил. А сам в другой машине ехал. Но потом на станции видел ее. А девчонки-то твоей нет уж с ней. Говорю – а где девочка-то? А она – значит, забрали на пункте, отправят, сказали, с детским садиком, как потерявшуюся. Только на автобусах ...
Мужчина вдруг замолчал и жалостливо посмотрел на парторга.
– Не виноват я. Бомбили тогда сильно. Говорят и автобусы на дорогах бомбили. Кто знает, жива ли теперь.
– А женщину, женщину эту как звали?
– Так ведь не спросил я...
Люба ещё спрашивала о том, как выглядела женщина, какого возраста её мальчики. Но мужчина мало что запомнил. С такими данными найти женщину было невозможно. Но все равно Люба была довольна информацией. Сердце трепетало.
Олечка жива! Была жива! И, вероятнее всего, была эвакуирована с каким-то детским садом. Она будет искать дальше! Будет! И в конце концов найдет! Ее девочка жива!
Просто поиски её не закончены, но все, казалось бы, непреодолимые препятствия не остановят её. Ничто не способно перекричать материнское сердце, а оно бьётся тревогой и святой надеждой.
Оля, Олечка! Я найду тебя, дочка!
И опять на всех станциях:
" Ищу дочку... Возможно эвакуировалась с детским садом из Орши или пригорода..."
***
В ожидании рейсов день ото дня народ накапливался. По зашарканному полу кружили дети, матери окликали их, в углу солдатики ели яйца вкрутую, устроив стол на скатанной шинели.
За маленьким окошком кассы сидела Александра. Когда их перевели сюда, когда выяснилось, что у нее теперь дочка – оставили её работать на станции под Серпуховом. За ее спиной на двух сдвинутых стульях играла дочка.
– Я тебе по русски сказала – нет билетов! Отстань, дед! – Шура прикрыла фанерой окно кассы и обернулась к дочке.
– Даш, есть-то хошь?
– Неет,– дочка подошла к ней, забралась на колени. Не так часто мама была свободна.
– Чего так? Никак не откормлю тебя. Так вот и вырастешь худосошная. Эх, медку б тебе! Да нету нигде. Ни найду никак. Видать, и пчелы от войны проклятой улетели.
Она раскачивала дочку на коленях.
Девочка её заговорила не сразу. И когда потребовалось ее регистрировать, Александра написала – Клава, и свою фамилию. Так звали ее мать. Проблемы при регистрации были, и Александра безбожно врала, что дочку теряла, а потом нашла. Проверить это было трудно.
Врачиха, к которой тогда привела Шура дочку, сказала – у девочки шок. Сказала, нужно несколько месяцев, чтоб заговорила.
Только вот не права оказалась врачиха – дочка заговорила уже через месяц. А случилось это совсем неожиданно.
Поселили их в железнодорожном домике за станцией. Совсем худой домишко. С ней были ещё две женщины – стрелочницы, правда потом одна ушла, обиделась на Шуру. А та, и правда, за словом в карман не лезла. Единственное корыто не отдала под стирку, сказала – дочку в нем купать будет. Поссорились. Осталась с ней только пожилая Вера Григорьевна. Она охотно оставалась с девочкой.
– Дверь! Дверь закрой! Клаву купаю, – Вера выглядывала из-за печи.
Александра тогда вернулась со смены.
– Ой, давай-ка, я сама. Соскучилась...
Александра расстегнула ремень, фуфайку. Пора уж её и совсем снимать – весна, тепло стало. Нырнула за печку, где в корыте сидела довольная дочка.
Вера ушла.
Корыто стояло на табурете у самой печи, поближе к теплу. В нем сидела намыленная довольная дочка. На горячей плите стояло ведро.
– Не вертись ты, горе мое, обожжешься, – на Александру уже летели брызги, она схватила дочку за руку, – Не дури. Сейчас голову будем мыть твою кудрявую! Эх, кудряшка ты моя!
И вдруг дочка произнесла что-то, что Александра даже не сразу поняла что?
– У-даш!
– Что? Что-что? Ты говоришь? Может скажешь, как тебя зовут?
– У-даш..., – опять произнесла девочка и ударила ладошкой по воде, обрызгав Александру, но та и не заметила этого.
– Даша? Так ты Даша?
И дочка кивнула. Вода брызгала на плиту, шипела громко и весело. Отросшие кудряшки вились от влаги и чистоты, вместе с водой струились по чистому детскому лобику.
Александра поставила дочку в корыте и поливала чистой звенящей водой. Она стояла мокрая, розовая, прелестная в детской своей наготе. Совсем не такая, какой нашла ее Шура. Ушла костистость, синева, порозовела кожа, залечились ранки.
Александра ласково пошлепала дочку и, сняв с веревки теплую простынь, с головой укрыла её. Подхватила под коленки, понесла на кровать.
– Ой, потяжелела ты. Мамка не подымет...
Она посадила её на койку, начала вытирать голову.
– Мама, – произнесла девочка.
Александра называла себя мамкой или матерью, мамой – не называла никогда. И тут услышала именно – мама.
– Ох, – она присела рядом, – Говорунья ты моя. Скажи ещё что-нибудь.
– Мамотька, – сказала дочка и обняла ее. У Александры навернулись слёзы. Ну вот, теперь и имя известно, теперь и заговорит. Слава Богу, все налаживается у них. Домой бы ещё вернуться. Уж скорей бы эта война кончалась!
Но война все шла и шла. Вот уж год. Александра продолжала работать на станции, Даша была рядом. Она говорила так, как положено говорить детям в ее возрасте. Сказала, что маму её зовут Юба, папу – Атон.
Но в планах Александры не было – искать ее родителей. Для нее это было чем-то нереальным. Где их отыщешь? Да и не нужно ей это.
Даша – ее дочка. Вот кончится война, вернутся они в родной Гомель. А может и отец вернется, будет у Даши добрый дедушка. И столько всего хорошего будет у них. Будет дочка учиться и расти – на радость ей. А потом пойдут внуки...
Есть у неё теперь и смысл, и цель, и огромная материнская любовь к этой чужой, но ставшей такой родной для неё девочке.
И пусть только кто попробует сказать, что дочка ей – не родная! Пусть попробует!
***
Окончание здесь
Для вас ещё история о потерявшемся ребенке в наше время: