За дощатой дверью отец черпал ковшом воду и наливал в кастрюлю. Громкие звуки мирной жизни вдруг прервались грохотом ревущих самолетов. Александра проснулась, резко села.
За окном, набирая скорость, стучал тяжелыми колесами паровоз. Она – в теплушке. Сейчас ее сменила стрелочница Зина, а дальше – опять дежурить ей.
В железной круглой голландке жарко горели дрова. Отблески пламени ложились на стол, застеленный дырявой клеенкой, на ведра в углу их дежурного вагончика.
Александре было под сорок. Железнодорожницей она стала этим летом, когда началась война. Завод бетонный, на котором она трудилась, эвакуировали. Ещё до августа они выполняли заказы обороны – делали плиты, балки, колпаки дзотов с амбразурами.
Жили до войны они вдвоем с отцом. Семейная жизнь ее не сложилась, замужем была и ребенка имела – мальчика. Но мальчик умер от скарлатины уже очень давно, было ему всего три года.
Была Александра не слишком хороша собой. В юности переболела оспой, и сейчас ее лицо было неровным, покрытым оспяными рытвинами. Ей казалось от этого и характер ее испортился – была она прямолинейна, груба, даже мужики ее побаивались.
Мужа своего она однажды сильно избила и вытолкала из дома. Муж пил. Они жили тогда в Ростове. Даже судили ее там судом товарищеским, дескать, разве можно советской женщине мужа бить?
А потом Александра вернулась к отцу. Казалось, отец уж старый совсем, но и его призвали на фронт.
Во дворе военкомата, оглядывая толпящихся мужиков с рюкзаками и мешками, с телогрейками на перевязи, отец, будто успокаивая, шептал ей:
– Да я тут самый молодой, Шур, смотри-ка.
А у Александры – зло на всех. Куда его, ноги ж больные...
Поэтому и не эвакуировалась она вместе с заводом. Отец старый – на фронте, а она чем хуже?
Потоки машин и людей уходили из Гомеля. И когда набирали женщин на прифронтовую железную дорогу, Александра первая вызвалась. А чего ей? Одна. Пусть бабоньки детей подальше увозят, а она всегда была боевая, и немцев не больно-то испугалась.
Потом их, нескольких женщин, распределили кого - куда. Сначала ее перевели на маленькую станцию в каком-то селе разнорабочей на пути, а потом – на станцию под Смоленском.
И вот там их бомбили без конца. Все существо было обращено в слух. Весь день и даже во сне каждое мгновение прислушивалась теперь Александра к взрывам.
Теперь она оказалась недалеко от станции Ярцево. Здесь пока взрывов не слышно, но они все снятся и снятся.
– Уух! – в теплушку с клубами морозного пара ввалилась Зина, – Маневровый никак не уймется: туда-сюда, туда-сюда. И когда люди спят? Морозит там. Заходила я, дров подкидывала, шоб нам с тобой не околеть.
Она стягивала башмаки, шапку, взяла чайник и начала пить прямо из носика.
– Слушай, Шур, точно "фронтовичкИ" у нас. Видела я. Мелькали за станцией. Ну, пусть дежурные ловят, – Зина махнула рукой.
"ФронтовичкАми" они называли беглых мальчишек, шныряющих по станциям , мечтающих прорваться на фронт – бить немцев. Всего один раз при Александре поймали таких военные. Мальчишки сумели добраться до линии фронта из Ярославля.
Пацанов ловили, сдавали в детприемники, в пункты для эвакуации.
– Ты уверена?
– Да, ободранные все. Чисто – шпана. Ох, что война делает, – вздохнула Зина.
– Да, хоть бы поймали лучше, а то ведь под немцами окажутся.
– Да, щас с Николай Пантелемонычем стояла, сказал – точно нас на днях перебрасывают, так что готовься, отступаем мы, Шура.
– А чего готовиться-то, мы уж привыкшие, – пожала плечами Александра.
Зинаида протянула фонарь.
– Через десять минут тяжёлый проходом. Встретишь? Я хоть отогреюсь.
Александра оделась, вышла из теплушки и направилась к стрелке. Тускло поблескивали рельсы главного пути, светили сигнальные огни. Она поежилась, снег задувал под ворот фуфайки.
Стояла тишина ожидания. Даже слышно, как у депо пыхтел маневровый.
Но вот рельсы тихонько ожили, запели свою протяжную песню. Полз состав. Вот уж слышен его гудок.
И вот он налетел. Ветер клубами снега летел из-под колес, наотмашь бил по лицу и плечам, рвал шапку. Рельсы стучали стыками, теплушки несли покореженную технику и таких же покореженных войной людей– раненых, покалеченных, убитых.
Потом резко все оборвалось, смолкло, состав яркой точной уплывал вдаль, и тут ...
Из-под стоящих вагонов шмыгнули тени.
"ФронтовичкИ!"
Александра отчаянная, она не стала звать дежурных, это долго, понеслась вдогонку сама.
– Стоять! А ну, сказала – стоять!
Мальчишки убегали. И только один, самый маленький отстал, сначала бежал смешно и медленно, а потом нехитро спрятался за вагонным колесом.
– Попался, голубчик! – Шура вытянула пацаненка на свет за шиворот, удивилась, – Ох ты! Малец совсем. И ты на фронт? С братом, поди?
Отдышалась и разглядела. Да ведь совсем маленький! И весь в ошмотках. Ноги перемотаны каким-то тряпьем, пиджак, подвязанный вафельным грязным полотенцем, заячья шапка-ушанка взрослая болтается на маленькой головке. И это в лютый-то мороз?
– Пошли-ка со мной.
И, как ни странно, пацаненок не сопротивлялся, не пытался убежать, пошел туда, куда вела его Александра. Не произнес он ни слова.
– Залась! – приказом сказала Шура, – Только тут ступеньки нету нижней.
Она подхватила малого, чтоб подсадить, и охнула, удивившись его легкости. Он был невесом. Видать – кожа да кости. И тут у Александры в душе шелохнулось, стало жаль ребятенка.
– Это ещё что? – смотрела на чудо в лохмотьях Зинаида, держа в руках вареную картофелину.
– Вот. Права ты была, – Александра разувалась, снимала платок, – Фронтовичок.
– Да, какой это фронтовичок? Малец же.
– Ну, может, с братом. Не догнала я, вот только его и догнала. Как шмыгнули за насыпь! Трое, вроде, - Александра посмотрела на пацаненка, махнула на койку, – Садись, голодный, небось? – и захлопотала скорей.
– Так ведь надо дежурным его сдать, Шур.
– Да погодь ты, дай хоть отогреется пацан, да покормим вот. Смотри, совсем ведь маленький.
– Нельзя, знаешь ведь. Сдавать их сразу надо. Правила же. Коль словим...
– А я и не ловила, сам попался, – отшучивалась Александра.
Картошка была готова. Они посмотрели на кровать. Взявшись ручонками за голые красные ступни ребенок уснул сидя в углу кровати. Шапка съехала и сейчас вместо лица торчало маленькое ушко в стриженном коротком ершике волос.
Александра аккуратно подложила подушку под голову, закутала ребенка ватным одеялом и добавила поленьев в печь.
– А фронтовичок-то лет пяти, думаю, – сказала Зина, – Ох, Шура! Вот война беспощадная...
***
Первых детей Ленинграда группа Любы встречала прямо на вокзале, помогали распределять по составу, везли в Горький.
Но вот беда – у Любы совсем не было возможности ездить там, в Горьком, по детдомам в поисках Оли. Она смогла побывать лишь в двух, повесить объявления на станциях и вокзалах.
И их сразу направили обратно в Ленинград.
Антону она писала и с дороги. Писала на полевую почту. Ответов от него не было. Ни одного.
А она в этих письмах так и не рассказала ему о пропаже Олечки. И теперь, вешая объявления на густо завешанные такими же объявлениями о поиске людей доски и стены, она все переживала– а если прочтет Антон?
Но где он? Где? Он далеко на фронте...
"Ищу дочку. Потеряла при бомбежке. Зовут Оля, фамилия – Прохорова..."
И вот опять они на станции близ Ленинграда. Их привезли на машинах к Ладоге.
Свирепый северный ветер гнал по льду снег, наметая высоченные сугробы, ломая лёд, образуя полыньи.
Они принимали машины из блокадного Ленинграда. Дети, раненые, инвалиды, женщины и старики.
Их задача – помогать в перевозке детей в назначенном направлении. Они получали документы для эвакуированных, знали точные пути эвакуации, знали поезда, в отличии от тех ответственных лиц, которые были назначены там, в блокадном Ленинграде.
Мороз крепчал, завывал ветер. Порой приходилось ждать очень долго. Люба напряжённо вглядывалась в окутанный полусумраком противоположный берег.
Лёгкие, как пушинки, молчаливые, как старички, дети не были похожи на тех детей, которых везла Люба с лагерем летом. Они, истощенные и измотанные, требовали особого подхода. У Любы уже был опыт, опыт, основанный на потерях.
Детей нельзя было кормить бездумно, все дозированно и постепенно. В первой поездке из Ленинграда с Любой ехала девочка – рыженькая лет восьми Света, умненькая и ласковая.
– Я маму там оставила, в парадной, – глазки растерянные, – Она упала и не могла встать, сказала мне, чтоб я на завод шла. Я и пошла. А там меня в машину усадили и к вам повезли. А как же мама?
– Мама рада, что ты теперь спасена. Она тоже потом приедет, вот увидишь. Она найдет тебя.
Эта Светочка начинала помаленьку есть, начала улыбаться, казалось, все хорошо теперь. Но ночью Света просто умерла.
– Перекормили, – констатировала медсестра.
Люба не видела, упустила момент, когда Свету кормили.
Она держала себя в руках. Отдавать свое тепло им – детям, оставившим все остатки детства в блокадном Ленинграде – это их задача. Но главное – довести живыми, обогреть, устроить и не потерять ни грамма информации о ребенке.
– А ну, молчать! Чё вы ноете!? Нечего ныть, все хорошо, вы спасены, – прикрикивала она на стонущих женщин, – Слушай мою команду! Детей распределить, каждая берет по пять. В теплушку семь таких пятёрок. Распределяю я! Никто не лезет!
Она училась на своих ошибках. Мягкость потом, а сейчас только дисциплина поможет выжить.
– Бреем всех налысо! Воду отобрать и у детей, и у взрослых – всю! Сдать на кухню. Увижу – высажу на станциях, будете покупать еду – высажу сразу!
Ослабленным детям воду кипятили, варили кашу и суп, осматривали ежедневно. Нельзя было расслабляться, каждое расслабление могло стоить жизней.
И этот путь принес детские смерти - прямо у нее на руках умер мальчик. Толстенький – опухший от голода.
Остальных довезли. Двое суток она была на ногах. Старательно заполняла все бумаги, не давала присесть никому, пока все не оформили. О маленьких детях записывали все: в чем одет, с кем дружил, как звали соседку. Люба теребила взрослых....пишите, пишите...
Она валилась с ног после этой поездки.
А когда вернулась в пустую свою теплушку, зашла за шторку, одетая упала на топчан. К горлу подступали слезы. Сколько раз за последние дни они горячо перехватывали дыхание, но она находила в себе силы держать глаза сухими. Ради детей.
Сердце рвалось на куски, но она не кричала, не плакала.
А сейчас, оставшись наедине с собой, она уткнулась в подушку, заплакала сначала тихо, потом во весь голос, тоскливо, с болью.
"Олечка ... Олечка ... Ты-то как теперь?"
Следующий день оказался свободным, и она поехала по детдомам Горького. Сколько она успеет? Два-три детдома.
И тут в одном детдоме пожилая нянечка ей дала совет.
– Ты девочку ищешь. А ты попробуй взрослых искать, тех с кем ехала тогда.
– Но мы ведь и не знакомились.
– Ну, ты ж знала, куда едут они, можа приметы какие были? Можа они и прихватили девочку, или видели чего...
Люба сразу четко вспомнила всех, с кем ехала тогда.
– Там мужчина был без кистей, без обеих. Это примета?
– Ещё какая? Забинтованный был что ли?
– Нет, нет. Довоенная травма. Уже кожа чистая, значит давняя травма... Давняя травма. Может финская? И вроде помню имя его. Спасибо Вам.
Люба уже обдумывала идею... Она так была благодарна этой нянечке.
А потом опять поездка за детьми Ленинграда.
Лошадь с обвисшими боками тянула в гору телегу с детьми. На крутом подъеме повозка остановилась. Старая лошадь мотала облезлой головой, упиралась копытами, от натуги у нее дрожала кожа.
Женщины толкали телегу, но она не двигалась с места. Сняли часть детей, но колеса телеги попали в глубокую рытвину, застряли. Казалось, телега сейчас потянет лошадь вниз, случится непоправимое.
По склону поднималась группа бойцов. Они взялись за подводу, стронули ее с места. Потом усадили детей и дружно поволокли ее в гору.
И, конечно, солдаты полезли в вещмешки, за пазухи, отламывали хлеба, совали детям фляжки.
– Отставить! Отставить, я сказала! Кто командир? Заберите у детей хлеб, все заберите! – Люба кричала во все горло.
– Отставить! – раздалась команда командира, – Забрать еду!
Высокий широкоплечий капитан с обгорелой прядкой русых волос из-под шапки догнал ее, тихо спросил.
– А почему нельзя хлеба вам дать? Дети же.
– Дайте! – Люба злилась, – Мне дайте, вот на эту подводу. Мы детей в дороге кормить будем, нам ещё ехать. А так нельзя. Они голодали, им нельзя так сразу. Помрут.
И через несколько минут на телеге высилась гора припасов от воинов. И сами они шли рядом, шли молча, глядя на притихших детей. Они много видели, но эти голодные глаза детей не забыть теперь вовек.
– Дядя, дай хлебушка..., – раздается с повозки.
Боец поворачивает голову, смотрит на Любу – та мотает головой – нет. Если б знали они какое зло может причинить бездумная сердобольность.
Ее опять догоняет командир группы.
– А чем мы ещё можем вам помочь?
– Можете. Проводите до вокзала, помогите в погрузке детей, воды натаскайте в вагоны с колонки. Если вы, конечно, не спешите. Это долго. А если б ещё и котел с кашей организовать... Мы рисовый отвар сварим.
– Мы поможем. Я – Миша. А Вы?
– Люба. Благодарю вас за помощь.
В эти дни с особенной остротой ценилась человеческая доброта. Милосердие и бескорыстие требовалось, как глоток воды, оно придавало силы.
Бойцы провели с ними полдня. Помогли очень. Не пускали лишних на станцию, нашли котел, натаскали воды и дров. Миша как-то быстро решил проблему с подачей настоящих пассажирских вагонов вместо теплушек.
– Люба, я ... я многое могу. Может Вам лично нужна в чем-то помощь? Я ... мы. В общем мы не простая группа. Вы понимаете ...
Паровоз протяжно загудел, вот-вот отправится. Миша смотрел на нее каким-то уж слишком сочуственным взглядом.
– Можете ... Я знаете, я дочку ищу, ей четыре года, потеряла ещё в июле под Оршей.
Глаза Михаила потускнели...
– Дочку? Не знаю. Ребенка, наверное, не смогу отыскать. Это не по нашей части. Взрослого – есть надежда, а ребенка ...
– Взрослого? Тогда взрослого, пожалуйста – Антон Александрович Прохоров, старший лейтенант, танкист, под Витебском наша часть стояла танковая. Это муж мой, писем не было. Ну, и мы эвакуировались...
– Хорошо, я постараюсь, а как Вас найти?
Люба назвала адрес детдома.
– Туда пишите.
Паровоз загудел, Любу звали. Она вскочила на площадку и поезд медленно тронулся.
Люба оглянулась, вспомнила...
– Товарищ капитан, товарищ капитан! Ещё! Мне очень нужно найти мужчину без обеих кистей рук, лет сорока пяти. Может, в финскую потерял. Он ехал из Орши со мной в поезде, первого июля. Зовут его, вроде, Константин. Слышите, Константин.
И сквозь набегающий шум колес и снежные клубы.
– Слышу, Люба, слышу...
***
Первой приметила Зина уже утром, когда, проснувшись, "фронтовичок" захлопал глазами с длинными ресницами.
– Эй, а не девка ли ты у нас, а?
Вернулась Александра. Маленький гость сидел за столом – ел кашу.
– А мы кашу сварили, кормимся. Шурк, так это ж девчонка.
– Как девчонка?
– Как-как...так. Смотрю – глаза-то девичьи, посмотрела – и точно. Молчит только, ничего не говорит.
Александра присела рядом с девочкой.
– Так ты – девка?
"Фронтовичок" кивнул.
– Ого..., – удивилась Зина, – Ну, хоть кивает. Я уж думала и не понимает ничего. Сейчас смена придет скоро. Иди, я додежурю уж, раз такое дело. Куда поведешь-то? На станцию или в эвакуационный на Кирову?
– На станцию. Дежурные пусть разбираются.
Александра крепко замотала девочку в свою пуховую шаль, взяла за ручонку, покрытую цыпками и направилась в дежурку.
– Зовут-то тебя как, матрёшка?
Девочка молчала.
Но на станции дежурного не оказалось, ушел в депо, и скоро ль вернётся – неизвестно. Ждать не хотелось, и Александра решила отвезти ребенка в эвакуационный пункт.
Девочка шла медленно, задыхалась быстро. Александра подхватила её на руки и малышка обвила ее маленькой ручкой за шею.
– Мать-то твоя где? А? – прошептала Александра, она никогда не была сентиментальной, и сейчас гнала от себя эту подступившую вдруг жалость, все пыталась сглотнуть какой-то непонятный ком в горле, – Погибла чё ли? – в ответ тишина, – Молчишь? Ну, молчи-молчи.
На Кирова эвакопункт сворачивался. В грузовик стаскивали вещи, бумаги. Суета.
– Я ребенка нашла. Куда его?
– Эээ, нет-нет. В медсанбат везите. Видите же, мы переезжаем.
– А как найти-то этот медсанбат?
– Вон машина стоит, попросите водителя, может и подбросит. Он туда как раз собирался.
Водитель дал добро и даже велел ребенка в кабину посадить. Александра распахнула дверь кабины, там уже сидела старушка.
– Ох, завшивленный, чай! – брезгливо отстранилась она от дитя в лохмотьях, – Бери в кузов.
– Ща пешком пойдешь, – резко и и глухо осадила Шура, и сунула ребенка на сиденье. Водитель только покосился.
Александра забралась в кузов, спряталась от пронизывающего ветра за кабину.
А у медсанбата – столпотворение. Как будто все жители городка собрались здесь. Искалеченные войной, израненные люди сидели на улице на снегу на своих мешках, на свернутых телогрейках. Персонал с измученными глазами, многолюдье, окрики. Разговоры только о том, что нужно сделать, чтоб остановить фашистов.
Александра, держа ребенка за руку, обвела толпу глазами. Место ли здесь ребенку? До девчонки ли будет этим докторам?
Да и в этом ли причина? В том ли, что тут такое творится? А может причина в ней самой? Этот ком так и не покидал глотку. Встал так, что Александра не могла нормально говорить, только шипела.
А может и не зря поймала она девочку? Может так и надо? Судьба.
Что там с отцом на фронте? Вон сколько поубивало. А она совсем одна.
Александра развернулась, держа девочку за руку и направилась к дороге, чтоб поехать обратно, к той избе за станцией, где их временно поселили. Страшно – за такое по головке не погладят. Но Александра всегда была отчаянная, да и обстоятельства, можно на них свалить ... Может потом и сдаст, а сейчас девочке лучше быть с ней.
В избе спала лишь Зинаида, остальные – на смене.
– Ну, вот и пришли, – она разматывала девочку, – Тут поживем, ладно, фронтовичок? Со мной. Сейчас картошки поедим, киселя тебе сварганю. Любишь кисель?
И девочка кивнула.
– Вот и хорошо. Малиновый. И повидло у нас есть сладкое. Садись сюда пока. Нут - ка, сымай свои портки драные.
В избе тепло. Александра начала раздевать девочку, раздевала и приговаривала. Лохмотья ребенка пахли керосином.
Но чем дальше она раздевала, тем больше замолкала – красные пятна на обтянутых кожей костях, расчесанные до крови ссадины и язвы на теле ребенка ужасали.
Шура замерла, разглядывая малышку, потом быстро достала из чемодана свое новое летнее платье, нежно завернула в него девочку, посадила на руки и прижала к себе.
Откуда-то из глубин охладевшего и огрубевшего от жизненных невзгод сердца тонкой теплой струйкой выплывала материнская нерастраченная нежность.
– Милая ты моя, милая. Как же так-то? Как же? Ну, ничего-ничего, – ком уходил, пришли слезы, а с ними и решение, – Ничего, дочка. Мы с тобой и полечимся, и поправимся. Теперь я с тобой, милая. Я – с тобой.
***
Продолжение здесь
Ещё рассказы на моем канале: