– Сашка, ты? Привез? – крикнула старушка довольно громко.
Она была в сильных очках, в стеклах которых отражались лучи солнца.
– Здравствуйте, Людмила Ильинична! Саша уехал, он спешил на работу. А это – я.
– Аннушка! Аннушка! Ах ты, Аннушка...Не вижу ничего, – Старушка засуетилась на крыльце, не зная как и поступить, то ль зайти вперёд, то ль пропустить гостью.
– Пройдите, я за Вами, – предложила Аня и старушка, держась за косяк переступила свой порог.
Следом шла и Анна. Большая застекленная веранда с санками на стене, плетеным панно, круглым столом, потом прихожая – тоже широкая, просторная со шкафами во всю стену и лестницей наверх. Все добротное, деревянное, как будто сделанное вручную.
Анну не покидало ощущение, что она тут была ...
Вот сейчас шагнет она в следующую дверь, а там: направо – сразу большая гостиная с овальным столом и низким абажуром, а налево – длинная и узкая кухня с большим, через всю стену клетчатым окном.
Шагнула, а там: направо – сразу большая гостиная с овальным столом, а налево длинная и узкая кухня с большим, через всю стену клетчатым окном.
– Тут был абажур, – вырвалось у Ани.
– Что? А! Абажур – да, был. Перегорел, мне вот на стену повесили эту ... как их? Бра. Но я ее не зажигаю почти. Верхнего хватает. А ты, значит, помнишь? Не все забыла.
– Я и не думала, что помню, а вот – вспомнилось.
– А комнату свою найдешь?
– Мою? Нет, нет, конечно. Не помню.
Людмила Ильинична прошагала в коридор между кухней и залом, припадая на одну ногу, привела её в небольшую уютную комнату с желтыми цветными шторами из набивного габардина. На столе сидел игрушечный мишка, она его не помнила.
Но сразу подошла к окну. Эта заоконная картина живо пришла из детства – там за окном рос тот самый дуб, который увидела она на улице. Это был тот дуб, который она так искала. Именно тот, где живёт сова. Ей даже казалось, что она видит дупло и голову совы в нем. Да, это тот самый дуб.
– Ну, располагайся. Ванная там, – Людмила Ильинична махнула рукой, – А я пойду разогрею, остыло все.
Аня пришла в себя. Она поставила сумку возле кровати, огляделась. Почему она все так хорошо помнит? Надо спросить, сколько она тут прожила? Ей казалось, совсем недолго...
Она нашла ванную, умылась с дороги, вернулась в комнату и сняла свитер, в доме было тепло. Пришла на кухню. Людмила Ильинична хозяйничала, прихрамывая, накрывала стол.
– Так-то как прежде мне уж и не угостить. Раньше стол ломился, а теперь и сил нет.
– Ой, я же привезла..., – вспомнила Анна, вернулась в комнату за конфетами, чаем, – Вот, это Вам.
– Спасибо, – как-то застенчиво приняла подарок старушка.
– Скажите, Людмила Ильинична, сколько я тут прожила, в этом доме?
– Так чего, мать-то не рассказывала что ли?
– Не-ет. Мне отец на днях все рассказал. А мама вообще не говорила ничего об этом.
Старушка устало присела.
– Отец... Да-а, она такая, Нина-то. Все больше молчала. Жаль мне ее, – потом вынырнула из дум, – А ты, ты тут...в общем, шестой уж тебе шёл, когда увезли тебя отсюда.
– Получается, я первые пять лет тут жила?
– Получается. Есть такой грех, – она прятала глаза не смотрела на Анну.
– Грех?
– Да, грех. Как не грех-то, коль с матерью твоей в контрах были. Грех, конечно. Ну, да ладно, потом...потом... Давай вот поешь с дороги-то. Я картошки натушила с мясом в чугунке. Огурчики вот. Поешь.
– А Вы?
– И я, и я..., – сказала, наложила себе, но совсем чуток поклевала Людмила Ильинична.
И тут Анна подумала, что совсем не так представляла себе её. После рассказа отца, рисовалась жёсткая старушка с железным характером, а сейчас перед ней совсем старая и какая-то несчастная одинокая женщина. Но Анна помнила обиду матери и слова отца – впивается умело ...
– Если Вы не против, завтра сын мой приедет, Сережа. Он тут в поездке, недалеко.
– Сын? Ох, хорошо. Правнука хоть гляну. Дай хоть и тебя разгляжу.
Она достала из кармана сарафана другие очки, натянула их на нос, долго смотрела на Анну, а потом резко сняла очки и начала протирать уголки глаз платком. Вероятно, плакала. А может просто глаза заслезились от напряжения.
И опять в Анне просыпалась жалость.
– А давайте я посуду помою и уберу все.
– Да какое? Какое? Чаю ещё попьем. Наелась ли ты?
– Картошка – просто объедение. Научите?
– Тут все дело в чугунке. Его и заберёшь.
– Ну, что Вы. Нет-нет. Спасибо.
– Тут ведь все твое, Аннушка, весь дом. Так что – хозяйничай.
Анна сделала вид, что не услышала.
– А кто помогает Вам в хозяйстве-то?
– О! Тут помощников полно. С собеса ходят. Готовлю сама еще. А ещё есть женщина – окна моет, двор убирает. А я плачу. Я ж богатая старуха, у меня доход есть, кроме пенсии. Правда плохо стала видеть деньги-то. Не могу порой понять, что за бумажка. Бумажка, она и есть бумажка. Вот ты, пока здесь, на кучки мне разложи, чтоб я знала где - что...
Они прошли в зал, и Анна заметила, как ловко Людмила убрала с комода какую-то фотографию в ящик.
– Вот это дед твой, но он помер давно. А это батя твой родный, царство небесное. Такой шалопай был, – показывала она другие фотографии.
– А от чего он умер?
– Нырнул. Говорят, на спор. Но это не здесь было, поэтому уж не знаю точно ли. Но верю, любил поспорить-то. Смотри, чего покажу.
Она достала альбом. А там...мама и отец её родной, их свадьба. На маме туфли на платформе, цветное короткое платье и белая длинная фата. И такая она милая, совсем юная и наивная.
– Тут ещё и тебя не было, так-то. А вот и ты.
С выгоревших фотографий смотрели счастливые лица её мамы, родного отца, которого видела она впервые, что-то отдаленно напомнило в нем и ее собственное лицо. А на руках у бабушки она – маленькая, с ленточками в косичках.
– А Вы, Вы позволите забрать? Хочу переснять эти кадры качественно.
– Конечно, Аннушка. Говорю же – твой дом, бери все, что хошь.
– Нет, нет, не говорите так. Это Ваш дом и мне ничего не надо, я и фотографии верну, пересниму только.
– И ты в мать. Та твердила – ничего не надо, и ты – туда же. А дом как же? Ты не думай, что дома и вещи ничего не знают и не помнят, что они не живут, не радуются, не плачут от горя. Мы порой уж слишком равнодушны к ним. Они должны переходить к детям, внукам. А у меня ведь никого нет, кроме тебя, ну вот и сына твоего. А дом-то ведь жалко.
Она присела, а потом подложила подушку и легла на диван. Анна села рядом в кресло.
– Не устала ты? Полежишь пойдешь может?
– Вы отдохните, а я посижу тут. Не хочу лежать.
Анне показалось, что Людмила Ильинична задремала. А Анна озиралась. Тишина. Только мыши под полом скреблись. Ходики тикали, точно припадая на одну ногу, как и их хозяйка. Сердце билось, в горле чувствовался комок, и глаза щипало.
Ей казалось, что здесь она слышит шаги мамы. Дом обволакивал знакомыми с детства запахами, каждое окно манило к себе, а в буфете очень знакомо звякали чашки. Казалось дом так и просит – вернись в детство.
Она подошла к одному из окон зала, долго смотрела на полосу леса на горизонте.
Диван скрипнул, Анна обернулась. Людмила Ильинична уже сидела. Она протёрла очки и начала свой длинный монолог.
– После войны нам с мамкой худо пришлось. Дом сгорел по зиме. Я маленькая была, но помню – сидела мамка прямо в сугробе и плакала. А потом нам дали комнату в одиннадцатом бараке между развалин да обгоревших деревьев. Мы тогда каждое дерево берегли, все боялись, что не отойдет. Так и росли мы там, лазали по развалинам. А я все мечтала, обещала мамке – вырасту, найду мужа рукастого и построю нам дом огромный. Будет где жить. С мужем-то мне не повезло. Совсем безрукий был. Но я ж упрямая. Работала в колхозе как проклятая, зубами этот клочок земли выгрызла и строиться начала. Все думала, мамку перевезу. Но не успела, померла она. А я уж и успокоиться не могу, все мамке доказываю, что построю дом.
Судили меня однажды даже судом товарищеским, – Людмила усмехнулась, – думала посадят, но оставили. Отец же герой-фронтовик, вот и оставили. А я доски со стройки сперла, понимаешь ли. Неугомонная была. Это сейчас дом-то кирпичный, а первый-то деревянный был.
Она помолчала, сунула озябшие ноги в обрезанные валенки.
– Деньги нужны были на стройку-то. А где их взять? Так я Андрюшку в охапку и в город – там дома начали строить, туда и устроилась. Порой нам и зарплату кирпичом давали, а порой и воровали мы. Не одна я, многие воровали, а я чем хуже? Жрать нечего, а я кирпич домой пру. Веришь – я ведь каждый почти кирпич этого дома сюда на своем горбу привезла в мешке. Обезножела тогда совсем, только и успокоилась, когда в больницу попала.
Тогда Татьяна приехала, Андрюшку забрала себе, да и меня выходила. Это подружка моя с севера. Местная она, просто работать туда уехали с мужем. Вот тогда мы и поклялись друг другу, что детей поженим. Ее-то Юлька – больная девочка, ей поддержка нужна. А мой – здоровый сильный. Чем не жених?
Анна слушала внимательно. Понимала – за этим её бабушка и позвала, рассказать свою историю, довериться.
– Ох, и завидовала я ей, Таньке-то. Муж – золотой, деньги зарабатывает, сам мотается в Сочи стройкой дома занимается, а я все сама-сама. Жилы рву. Мой-то к тому времени другую бабу нашел, попокладистее. А у меня ещё и крыши над головой нет. Одну зиму с Андрейкой в сарае пережили, дом без крыши стоял, а мы на костре есть готовили. Но в барак я возвращаться не хотела. Не мое это. Как вернёшься, так и затянет. Я свой дом строила.
А у Татьяны уж и квартира, одна, вторая, дом в Сочах... Только одно горе – Юлька никак не вылечивается. Думаю, ну, женю на ней Андрея, будет и у него – крыша над головой надёжная. Мечтала все, – Людмила Ильинична потерла свои колени.
– А он возьми, да мать твою приведи. Где живёшь? В общежитии... А мама папа кто? Только бабка старая. Ох ты, думаю... Да-авай с ним ругаться! Они тогда от меня ушли на квартиру, рассердился Андрей. Я ж скорей – мириться. Ну, вернулись сюда уж когда Нина беременная была, уж рожать – срок.
А как тебя-то принесли. Ох... Я расстаяла. Думаю, да и пропади все это богатство! Вот оно – главное. И одуматься бы тогда! А! Остановиться, так нет... С работами худо было, а Татьянин муж – начальник шахты. Вот и отправили туда мы Андрея. А там уж с Татьяной и сговорились, сделали дело: она постаралась, чтоб Юлька с ним сошлась, а я, чтоб мать твою грязью облить. Где не остановится, не поговорит с парнем, я все Андрею в красках описываю, да в каких... А в клуб пошла, пели они там, так вообще ее в шалавы записала. Ох, и старалась я, ох старалась.
Потом думала, чем же она мне уж так насолила тогда? Додумалась – как раз своей этой напыщенностью, гордостью своей непонятной. Будто выше она всего этого нашего бытового. Говорю, бывало: Нин, давай тыкву у реки сорвем на кашу, и ничего, что не наша, не увидит никто. Ни в какую. Иду, сама, значит, тыкву рву, а она к каше не притрагивается – что ты! Ворованное не ест, да ещё и тебе не дает. Лучше, значит, ребенок – голодный. А меня зло берет. И так во всем. Правильная слишком, а у самой ни копья за душой.
Даже сейчас, рассказывая это, Людмила Ильинична злилась на невестку. А Анна слушала спокойно. Так понятно ей было это – про маму. Она хорошо знала ее, именно такой она и была – правильной, честной и неподкупной. Тихой, но твердой. Это про её маму – точно.
Однажды в детстве Анна принесла кулёк дорогих шоколадных конфет. Шла свадьба, и какая-то женщина раздавала детям конфеты, а ей отдала все оставшиеся прямо в кульке.
– Вот, – принесла их домой Анна.
– Что это? – спросила мама.
– Конфеты...
– Откуда?
– Всем по нескольку штук на свадьбе дали, а мне вот – весь кулёк достался.
Мама ещё раз заглянула в кулёк.
– Это много, – она засуетилась, совала ноги в туфли, – Пошли, ты извинишься и отдашь.
– Мам, ну это мне дали, – ныла Анна.
– Немедленно пойдем, ты покажешь мне эту женщину. Мы отдадим конфеты, женщина, наверное, дала их тебе подержать. Ты попросишь прощения, тебя простят.
– Нет, мама, мне их подарили....
Этой женщины они уже не нашли. Кулёк с конфетами отдали отцу невесты. Он кивнул и сразу ушел в другие заботы. Анна осталась без конфет. Тогда она очень злилась на маму, а мама говорила, что теперь она будет спать спокойно.
Она всегда была такой – ее мама.
Людмила Ильинична предложила выпить чаю на веранде.
– Только уж я не перетащу все. Смотри – тут вот чашки... Оденься только, холодно там.
И Анна быстро накрыла стол для чая на круглом столе застекленной веранды.
– Хороший какой стол, – восхищалась Анна. В доме все было очень добротное, мебель не дешёвая.
– Так ведь я жизнь на это положила, на то, чтоб обустроить дом-то. Жадная я очень. Сейчас уж что... устарело все, потрескалось, а когда-то завидовали мне все. Приходили – охали. Так хотелось мне себя выше всех считать. Чтоб завидовали...
– Это важно было для Вас?
– Ещё как! Я ведь и сама всю жизнь завидовала. А зависть съедает душу-то, злит. Вот и была, как собака, лаяла на всех. Меня и сейчас не любят у нас, но мне уж все равно. Пришли тут с благодарностью, так я их выгнала ...
– С благодарностью? За что?
– Да соседка сказала, что в садике детском крыша течет, закрыли садик-то. Ну, я Сашке, вот что тебя-то вез, и говорю – вези меня к заведующей ихней. В общем, дала я им денег на новую крышу. Сделали они. И начали тут с грамотами бегать. А на кой мне эти грамоты? Ну сделали, да и все.
– Так ведь новая крыша – это немало денег.
– Немало. С ума сошли – цены ломят. Убила бы...
– Так Вы и благотворительностью занимаетесь.
– Да, нет... Что ты. И слово какое-то ... не нравится оно мне. Вот только один раз, – она подумала, – Нет, вру – два. Я ж квартиру в Воркуте Татьянину всю отдала детской больнице, где Юлю лечили. Не вылечили, правда, горедоктора, но ведь не всё, чай, можно вылечить. А теперь может кому из детей и помогут.
– Здорово! Какая ж Вы жадная?
– Так это легко добрым-то быть, когда есть с чего, а когда не с чего было, жадная была. Стресс бедности это называется. Я по телевизору услышала. Говорят, тем кто голодал, так и не быть счастливыми – бояться они опять этого голода, вот и жадничают.
– А сколько лет вам, Людмила Ильинична?
– Людмила Ильинична? – она замолчала, – Ну да, бабушка из меня плохая вышла. Зови, как хошь.
– Простите, не хотела Вас обидеть.
– А лет-то...Много уж – пошел восемьдесят восьмой. Столько не живут.
– Живите долго...
У Анны включилась забота о немощной старушке. Чаю они попили, она уже переживала, чтоб та не замёрзла, предложила идти в дом, убирала посуду.
Людмила Ильинична показала Анне где лежит белье и направилась в свою комнату спать. А Анна смотрела ей вслед и думала о том, насколько женщина уже стара. Столько пережить и дожить до таких лет...
Заснула Анна быстро, но среди ночи проснулась. Захотелось выйти во двор. Она натянула пальто прямо на пижаму и вышла на крыльцо.
Ночь как-то полиняла, не такая уже была черная, по небу скользили облака, то закрывая, то показывая звёзды. Было сыро. Она долго стояла, немного замёрзла и вдруг дернулась от неожиданного звука в углу за крыльцом. Пригляделась – привалившись к углу там сидела Людмила Ильинична. Анна даже испугалась, не плохо ль ей там?
– Бабушка! Бабушка! Это Вы? Господи, я и не видела.
– Я, я. Бабушка... Хорошо, – проскрипела старушка, – Чего ты, чего заволновалась-то? Напугала я тебя...
– Так ведь и не слышала, что Вы тут? Чего Вы? Ночь ведь.
– А я уж много ночей тут сижу. Даже и зимой. Засну вечером, да и высплюсь, а среди ночи – сюда. Тут вот думаю, дремлю. А в доме не могу...
– Так ведь холодно... Как же...
– Ничего-о. А тут смотрю – и ты вышла. Думаю, ну, вся в бабку, тоже не спится. О чем думаешь? Обо мне, чай.
– Да...и о Вас, и о себе. Вот на дуб все смотрю, – она показала на дерево, – Так хорошо его помню.
– А...там сова живёт.
– Что, правда?
– Хм, – усмехнулась старушка, – Неет, ты как маленькая. Я маленькой тебе наплету, чтоб засыпала ты побыстрей, мол, смотрит сова. Ты и верила.
– А я теперь везде эту сову ищу, как вижу дуб, так сову ищу... Из детства все.
– Я знаю, про сову-то, что ищешь. Нина рассказывала.
– Когда приезжала?
– Да, и когда приезжала и потом, когда в больнице лежала. Мы с ней по телефону только и поговорили. Я поехать хотела, а она сказала – не пустят. Разе думала я, что она уж не поправится.
– Вы говорили?
– Да, вот как раз сову твою и вспоминали. Тоже, говорит, ищет... Под окном больницы дубы росли. Посмеялись тогда.
– Странно. А папа сказал, что вы врагами с мамой были.
– Бы-ыли. Ещё какими. А потом я все прощение выпрашивала у неё. Сначала-то думала деньгами выпрошу, наследством. Баш на баш – как говорят. Я тебе денег дам, а ты мне – прощение, внучку. И ведь уверена я была, что за такие-то деньги, за квартиру в Ленинграде, за дом на море, любой простит. Да у меня ведь и ещё квартира в Омске и в Пскове – Андреева, этот дом. Татьянино имущество ведь все мне перешло. Юля как померла, отец её за ней ушел, и Тани уж десять лет, как нет. Сначала-то перешло Андрею все, а он вот ...тоже..., – Людмила Ильинична вздохнула, – Не вышло тогда с Ниной, с имуществом-то. Сказала – не нужно мне ничего. Разве думала я, что в жизни бывает такое? Вот злилась я тогда, вот злилась. Тебя хотела видеть, а она – ни в какую.
Старушка замолчала.
– А потом?
– А потом я сама к ней поехала. Встретились мы в гостинице у вас там.
– Что?
– Да-а...приезжала я, нашла адрес ваш, записку ей передали от меня. По телефону-то она не отвечала уж. Встретились, при-ишла. Увидела я ее когда, вдаль-то я хорошо ещё видела, так разревелась, что остановиться не могу. Она подошла, а мне и "здрасьте" не сказать. Простила она меня. Только такая, как мать твоя, и могла простить. Поплакали обе о жизни. Счастья я ей пожелала, да и уехала. А отца не вини – не знал он. Не сказала она ему, сердце его берегла. О-ох! И так мне, Ань, тогда радостно было. Тогда вот и квартиру больнице отдала, и садик, – она встала, опершись на клюку, – Только обещание вот нарушила свое опять, дура старая.
– Обещание?
– Ага. Обещала я ей – тебя-то не тревожить. Но так захотелось увидеть, не сдержалася, прости уж. Коли жива была бы Нина, так и не потревожила бы, а так... Никогда я честной не была, вот и опять. Можно, хоть спрошу?
– Ну, спросите...
– У меня много чего есть, если на тебя дарственную сделаю...
– Нет, нет, мне ничего не надо. И, пожалуйста, закроем эту тему.
Анна тоже встала.
Людмила Ильинична как-то сжалась. Точно пружинка какая выскочила из человека, даже походка отрухлявела. Тащилась уже нога, и лицо растерянное и расстроенное. Столько нажито ...
Она тяжело поднимаясь по ступенькам, Анна помогала.
Она включила свет в зале, Людмила Ильинична попросила дать ей платок, Анна искала его. Старушка ушла в свою комнату. А Анне захотелось заглянуть в комод – туда Людмила Ильинична спрятала рамку с фото.
Оно так и лежало сверху. На фотографии была она, Анна, только моложе, прическа та же – каре. Лёгкое платье, позади – море. Только ... неужели? На фотографии была не она, там стояла дата - 1954 год. Это была Людмила Ильинична – точная копия её в юности. Анна в удивлении смотрела то на фотографию, то на дверь, за которую ушла её бабушка.
Ходики тикали и тикали... Время не останавливалось.
На следующий день ждали Серёжу. Он должен был приехать к обеду, звонил. Завтра, вместе с Сергеем, они должны были уезжать.
Вышли за калитку обе, сели там на скамейку. Сергей подъехал на такси.
– Привет! – радостно кричал уже от машины, – Привет, родня! Картина маслом: мать и бабка встречают блудного сына, – подошел ближе, – Ну, здравствуйте, давайте знакомиться, я – Сергей, еёйный сынок, – кивнул на Анну.
– Серёж, не ерничай, – Анна переживала, что Людмила Ильинична юмора молодежи не поймет.
Людмила Ильинична неумело подала руку, улыбалась. Они направились в дом.
– Он у тебя шалопай что-ли?
– Шалопай, шалопай, – кивал Сергей.
Сын Анны был парень умный. Никогда не было с ним особых проблем. Учился на отлично, спортсмен, закончил музыкальную школу. Вот только балагурить любил от души. Никогда не говорил серьезно. Иногда приходилось сдерживать.
– Не слушайте его, Людмила Ильинична, он постоянно шутит.
– Пусть шутит, а то уж слишком все серьезные вокруг.
Обедали так же весело. Сергей рассказывал свои студенческие приключения в поездке.
– Ну, а вы тут как? Познакомились? Бриллианты поделили?
– Какие бриллианты? – спросила Людмила Ильинична.
– Как какие? А разве у вас ничего не закопано в саду?
Это было лишнее. Анна напряглась, застыла с тарелкой в руках. Понял, что переборщил и Сергей, потому что Людмила Ильинична сидела с серьезным выражением лица, молчала ... А потом выдохнула ...
– Не-ет, бриллиантов точно нет. Я бы помнила.
Сергей прыснул, все опять разулыбались, сын показывал большой палец из-под стола.
– Ой, пра, а ты мне нравишься.
А когда отобедали, и Анна принялась за уборку на кухне, Людмила Ильинична под каким-то предлогом вытащила Сергея на улицу.
– Серёжка, подь сюда. Слушай-ка, чего скажу. Веди меня за дом.
– Так о бриллиантах все же вспомнили? – шутил Сергей.
Они привели на доски за домом. Окна дома отражали солнечные лучи.
– Ох. Деньги эти проклятущие мне столько горя принесли, что уж боюсь и говорить-то о них. Обещала бабе Нине твоей, что наследство никакое внучке, то бишь матери твоей, навязывать не буду, чтоб, значит, отношение было не из-за денег. Так ведь и боюсь теперь... Молчу. Попыталась было, так она и слушать не хочет. А душа-то болит, хоть и написала завещание на неё, но ведь... Нина вон от всего отказалась, так и Аннушка... в мать, думаю.
– К чему Вы это?
Сергей начинал уже понимать.
– Так ты-то – другой, вроде. Наш человек. Ты-то от наследства не откажешься?
– Я? Ни за что. Чего я дурак что ли? Только ...
– Что только?
– Только, если от души, ну... Если Вам этого самой хочется.
– Господи! – Людмила Ильинична подняла руки к небу, – Услышал меня Господь! Ты знаешь, когда всю жизнь каждую копейку, когда горбом ..., а оно никому не нужно, знаешь...,– она заплакала, Сергей даже не понял отчего.
– Да не плачьте, заберу я у Вас все, что нажито. Только не плачьте, пробабулечка, – он обнял старушку. Ему и правда было очень её жаль.
Людмила Ильинична подняла на него глаза и заплакала ещё громче. А потом утерла глаза платком, выпрямила спину.
– Значит так. Дом небольшой в Сочи есть, этот вот дом и три квартиры, одна в Ленинграде.... Да, и деньги на книжке, там мильона три. Я дарственную сделаю.
Сергей аж присвистнул, разомкнул объятия.
– Не много ли для деревенской старушки и бедного студента, а?
– Так уж вышло, – хлопнула бабуля себя по коленям, – А бриллиантов нету, уж не взыщи.
Сергей смеялся так, что свалился на землю. Примчалась Анна:
– Что тут у вас?
Людмила Ильинична испуганно захлопала глазами. Выдаст ведь сейчас Сережка, и обидится Анна, скажет – подкупает. Уедет обиженная.
А она ведь не подкупает, нет, не меняет ничего на доброе отношение, она просто привыкла добро беречь, деньги копить, всей жизнью копить и откладывать, и когда это не ценят...
А так мечталось, что приезд внучки её обновит и сердце по-другому забъется!
– Ой, маменька, тут бабуля твоя такие перлы мочит! Ой! Не могу...
Не выдал. Потом Людмила Ильинична шепнула Сергею:
– Только этот дом – Аннушке. Тут она родилась, тут сова живёт.
– Какая сова?...
Но вопрос остался без ответа. Странные они, эти старики.
На следующий день надо было уезжать. Анна переживала, хлопотала, давала наказы. Помогла, чем могла.
– Бабушка, а можно спрошу? Ты зачем себя в молодости на фото в комод от меня спрятала?
– Я-то? А да. Испугалась я чего-то, Аннушка. Судьба-то у меня плохая. Это только с виду кажется, что дом большой, что богатая стала, а судьба...ох. Как разглядела тебя! А ты – точно я стоишь! Я, только молодая. Ведь копия. Испугалась – не приведи Господи характер мой и судьбу мою злобную. Вот и спрятала.
На прощание уже на улице Людмила Ильинична обнимала Анну и приговаривала:
– Отец вот, отец твой ещё злится, Георгий-то. И как не злиться на дуру такую, как?
Анна обещала с отцом поговорить.
– Ты не грусти, пра. Если пустишь, я на майские к тебе приеду, может даже не один, – обещал Сергей.
– А с кем же? С девицей что ли?
– Ага...
– Так ведь, страшная я бабка – не приживаются у меня невесты-то. Чай, знаешь историю семейства.
– Знаю, но ведь историю мы делаем своими руками, давай развенчаем эту дикую легенду о злобной старушенции. Уж больно она преувеличена, как мне кажется.
– Ничуть не преувеличена. Но развенчать – не против. Приезжай, внучок! Буду ждать тебя с невестой, доживу, чай. А там и посмотрим...
В поезде они говорили, конечно, о бабушке.
– Обиделась она, Серёж. Хочется ей все мне оставить, а я отказалась. Сказала – не надо. Она аж в лице изменилась, опала вся. Жалко её...
– Не переживай, мам. Ты ж видела – уезжали, уже веселая была, необиженная...
– Сере-ож..., – Анна смотрела вопросительно.
Сергей стал серьезным.
– Знаешь что, мам, я тебе скажу. Вы очень усложняете, возводите в культ деньги эти. Наверное, потому что вот так, как она, как баба Люда, тяжело они достались. Скажешь – отказаться, я просто откажусь. Если именно это для тебя важно. Но подумай – кого ты сделаешь счастливее? Самое большое наследство – это счастье осознавать, что предки твои тебя любят. И мы нашли классную бабулечку. Она любит нас. Так позволь ей подарить эту любовь так, как она умеет.
Аня посмотрела на сына. Может он и прав... Пусть все идёт, как идёт. С отцом она поговорит. А Людмиле Ильиничне она будет звонить каждый день, а ещё теперь – будет ездить – нашла она свой дуб с совой, нашла бабушку ...
***
Самая могучая сила, которую мы передаём нашим детям, вероятно, кроется не в генах, не в деньгах, а в нашей душе....
Спасибо, что читаете мои рассказы, друзья.
Жду подписчиков на канал Рассеянный хореограф.
Пишу для вас...
Предлагаю еще рассказы для чтения: