На высоком угоре стоял добротный деревянный дом. Окна в белых рамах, обрамленные резными голубыми наличниками, полвека весело и гордо смотрели на улицу, на реку и темный лес за околицей, глухой стеной огораживающий поселок с трех сторон.
В палисаднике цвели высокие черемухи. Их сладковато- горький, приторный запах пробудившейся природы, разносился вокруг легким игривым ветерком.
Дед Павел высокий и стройный как кипарис, сидел у калитки на резной скамейке и смотрел вдаль. Было тихо и умиротворенно вокруг. Только беспокойные воробьи нарушали замерший, как на картине вид. Да пчелы, громко жужжали, тяжело пролетая мимо деда, бережно транспортируя сладкий груз к ульям.
Под эти мерные привычные звуки природы, от чего- то стали видеться ему старые времена, слышался голос давно ушедших из жизни людей, их глаза, руки... Особенно часто тревожила мать покойная и бабка, да сын Володенька, так рано покинувший землю. Жить бы ему да жить.
Наверное, неотступно приближалось время встретиться с ними. Он не боялся этого, только еще сильнее распрямлял плечи и улыбался, в предчувствии скорой встречи. Без малого сто лет топчет землю, пора видать и на покой идти. Снова присел он на скамье, задумался, приснул и увидел себя малеееехоньким.
Пашка лежал на печи, когда в дом зашел странный здоровый мужик, с черной окладистой бородой в овчинном длиннополом тулупе и куньей шапке.
- Здорово живешь, Хозяюшка.
Мать всплеснула руками. Заметалась по кухне, юркнула за штору, мигом привела себя в порядок и через минуту вышла степенно к гостю.
- Здравы и вы будете, Михал Степаныч.
Он снял шапку, помял ее в руках, потом положил на полок и снял тяжелый тулуп. Без тулупа, он казался таким же огромным, широкоплечим, могучим.
Мать быстро собрала на стол.
- Присаживайтесь, Михал Степаныч, гостем будете, - и присела на табурет.
Михал Степаныч, в мокрых от снега валенках прошел к столу, отодвинул стул и сел, положив руки на стол. Стул тяжело скрипнул под тяжестью человека.
- Вот что Мария, тяжело тебе одной с мальчонкой, - он взглянул на печь, откуда торчала рыжая курчавая Пашкина голова. – Да и старуха на тебе висит немощная, работать то уж не может совсем. Решил я взять тебя в свою артель. Будешь каждый день, окромя воскресенья, работать. Оплатой не обижу, баба ты справная, работать можешь, а мне такие работники нужны. Ну и хлеба, пшеницы там, картошки, все получать будешь.
- Благодарствуй, Михал Степаныч, - проговорила мать, не поднимая глаз.
- Другую бы не взял, да муж твой, жизнь мне спас, царство ему небесное! Телом своим прикрыл меня. Ежели бы не он, не видать бы мне света белого. – Он перекрестился на икону. – Ну, ежели согласная, так тому и быть. - Он выпил рюмочку, закусил огурчиком и пошел одеваться. Натянув шапку, обернулся, - завтра и приходи с утра.
Дверь закрылась, только холодный воздух заклубился у двери. Мать стояла у стола, опустив руки. Муж ее вернулся с войны инвалидом. Полгода лежал в госпитале, а потом дома год. Болел сильно, раны не давали покоя, так и скончался в муках. Похоронили его быстро, в один момент, вынесли на погост, поставили крест под белой березкой.
- Отмучился, бедолага, - говорили селяне.
А мать долго стояла над могилой, сдерживая горькие слезы и мяла подол юбки в руках. О чем она думала в тот момент, так и осталось загадкой.
Но после визита Михал Степаныча жизнь в доме наладилась. На столе появились пироги и даже мясо. А маленькие кусочки сахара к морковному чаю, были просто деликатесом.
Мать вскоре справила Пашке новые валенки и теплый полушубочек. Теперь ему приходилось самому таскать воду из колодца, рубить дрова, топить печь, много работы по дому взять на себя, бабка все больше лежала. Научился корову доить и бабку кормить. Мать уходила рано, а приходила поздно.
- Помощник мой, сыночек дорогой, гладила она его по голове, когда возвращалась домой.
Через год, она родила Пашке сестренку, Шурочку. И к обязанностям парня прибавился присмотр за сестрой. Так и жили бы они не солоно хлебавши, кабы не беда.
Мать приползла домой обессиленная. Бледное лицо ее постарело так быстро, словно жизнь выкачали из тела. Пашка еле затащил ее в дом. Бабка в момент слезла с печи, наклонилась над невесткой.
- Ууу! Дурра безмозглая, что натворила! Пошто? – Причитала бабка, стоя над ней. – О дитях бы подумала. Окаянная. Траву бы тебе заварить, так ить нету. К Макеихе бежать придется. Пашка, тудысь тебя в коромысло, беги быстрей, опосля с ею расчитаемси. Горе- то какое, - завывала она, уже отпевая про себя мать. – Что мы делать теперь будем, а? С двумя дитями бросаешь.
Травка не помогла и мать отправилась вслед за отцом. Теперь под березкой стояли два креста.
- Пашка, теперича ты главный в доме. Я уж тут с Шуркой буду, пригляжу за ей, как могу. А ты давай к Степанычу иди, не обидит, небось.
Пашке было двенадцать лет, когда он, наравне с мужиками, стал возить лес на лошадях, зарабатывать хотел больше. Не верили ему. Рукой махали. Что с пацана взять, когда такие силачи от работы падают. Ничего! Силой бог его не обидел, да и ростом тоже. Управлялся с подводой, как заправский мужик, нормы выполнял и повзрослел рано. Мужики часто курили на морозе самосад. И пили мутную самогонку для сугреву, а он ни-ни. Только кутался сильнее в полушубочек, завязывал шапку потуже и бегал шибче. Каждую копеечку берег, домой тащил. А еще меда диких пчел, как-то в лесу нашел. Вот радости то было у Шурки. А бабка гладила его голову и хвалила.
- Хороший мужик ты, Пашка. Теперь ты уж Павел Матвеич!!! Меня не станет, Шурку не бросай. – Тихо произнесла она. - Женись быстрее, чтоб баба была рядом, она за ей присмотрит.
- Ты че, бабуля? Пошто разговор такой зачала? И думать не смей.
Бабка только вздохнула горько.
- Так и так стараюсь, тяну времячко, а оно бежит, силы отбират больно. Почитай сто годков в обед будет.
Бабка ушла тихо, спокойно, уснула с вечера, а утром уж не встретила солнышко ясное.
Дед смахнул со щеки, набежавшую слезу. Столько лет прошло, а память хранит все до малейшей крупицы:
Вот в тот день Пашка впервые рыдал за сараем в голос, пока соседки готовили бабку Дарью к погребению. Шурка, в свои пять лет, сразу повзрослела. Стояла печальная и тихая у самого выхода, с краешку, потом нашла ревущего брата.
- Пашка, ты не бойся, я буду приглядывать за хозяйством, пока тебя дома нет. – Она взяла его руку в свою и, пристально так, посмотрела в глаза, как бы спрашивая: веришь мне? Пашка отвел глаза в сторону. Что он мог сказать ей, малышке совсем, что боится он теперь. Боится! Боится, что не сможет, не вытянет в свои тринадцать с небольшим. Ээх!
А пришлось. Работал он не щадя живота своего и тут… колхозы объявили по всей стране. И он пошел туда первым. Не испугался, а еще через несколько лет, пройдя финскую войну и Отечественную в придачу, сам стал председателем колхоза.
Так односельчане решили. Выбрали на общем собрании. За силу его, за справедливость, за честность... Знали, этот человек их не обидит, если надо пожурит, если надо защитит.
Так и было. Мотался он по полям на своем вороном коне, контролируя колхозников, учитывая все моменты, торопя работников и помогая им. То там, то здесь, мелькала его фигура и везде слышали его задорный голос, одобрение и похвалу.
- А ну, давай, поднажми, бабоньки, - покрикивал он на току.
- Мы то жмем, Павел Матвеич, да вот кабы ты еще поднажал немного, тогда ить совсем другой коленкор пошел.
-А я и подмогну вам сейчас. - Он хватался за лопату и откидывал зерно подальше всех.
- Ой, председатель, насмешил, нам ить помощь твоя в другом месте желательна, - бабы прыснули от смеха. - Такого бы орла , да ночку, другую каждой, глядишь и производительность подымется.
-Что ж вы бабоньки, меня совсем загнать хотите? Я же вам не вольный конь. Вон деда Семена задействуйте. Он рад будет.
-Ты, Пашка сдурел совсем. Я ить забыл с какой стороны к бабе сунуться можно, хотя ежели припомнить... - Разминая в руках козью ножку, отвечал дед.
И снова дружный смех, радость, силы прибавляются, глаза горят.
-А и хороший председатель у нас, - думали люди, - ради такого и руки напрячь не жалко.
А Пашка был женат и верен своей любимой жене. Называл ее нежно лебедушкой и Ладушкой. Мария, жена его, шестеро детей ему родила, растила, работала рядом, плечо к плечу, Шурку не обижала. Все вместе делали и работали и песни пели, еду готовили и вечерами ели, собираясь за большим дубовым столом огромной дружной семьей...
Шурка с каждым годом наливалась красотой девичьей, наполнялась силушкой женской. И то правда, красавица получилась писаная. Огненная коса толстой змеей спускалась по груди ниже пояса. Огромные распахнутые зеленые глаза изумляли изумрудным блеском. Яркие конопушки под ними совершенно не портили девичьей прелести, а только добавляли яркости лицу и необыкновенного нежного шарма. Пунцовые губы весело расплывались в улыбке, а звонкий смех сопровождал ее всегда.
Дед Павел улыбнулся. Он любил свою сестру так же сильно, как и раньше. Он открыл глаза, посмотрел за околицу и снова погрузился в забытье.
От того и женихи толпились вокруг Шурочки толпами, а выбрала она Николая. Сам то он был не очень и красив, невысокого роста, зато душа его была такой доброй, кроткой, нежной, что до сих пор живут они вместе и налюбоваться не могут друг на друга. В гости к нему ездят частенько.
Дед опять улыбнулся, даже качнул немного седой головой.
А какая была у них свадьба веселая. Оооо! Вся деревня собралась, когда узнали, что Шурка замуж выходит. Столы поставили прямо на улице. Женщины принесли закуски с собой, так и собрали общественный праздник с гармонистами и певцами деревенскими. А уж отплясывали так, что земля дрожала.
Вот, ей богу парадокс. На столе картошка, лук, сало да огурцы с пирогами, а веселились от души, пели песни до зари, от щедрости своей делились последним друг с другом.
- Теперича нет, не так. Все не так. Жадность обуяла сердца. У некоторых и снега зимой не выпросишь, за заборами прячут свой достаток и себя вместе. – Сказал вслух дед. – То ли дело тогда. Есть захочешь, в любой дом зайди, а тебе краюху хлеба в руки всунут и ковш кваса доброго дадут, могут и сала подать, ежели есть оно. Потому как с дороги человек. Теперя, стучи сколь хошь, не достучишься. Забетонировались все. Отвернулись.
Он опять уснул. Только тело чуток вздрагивало.
Перед ним разворачивалось новое кино, вся жизнь летела перед глазами. Вот он ползет раненый по полю боя. Гремят пушки, взрываются снаряды, земля затмила небеса. Вокруг пыль, гарь, копоть и тела бойцов.
- Ааа – слышит он стон справа.
- Это ж командир наш. Раскромсали ироды как тебя! – Пополз он к нему. – Ты чего это, милок, давай, держись. Наши орлы вон как наступают, а ты в отказ. Не гоже так нам с тобой.
Одной рукой он тянул его за ремень портупеи. Так и доползли до санчасти. Командира спасли, успели, хорошим он человеком оказался, не забывал спасителя своего и после войны, только старые раны дали о себе знать и шевельнулся осколок у сердца в семидесятом году, заканчивая жизнь солдата.
- Уходят все в свое время, вот и сынок покинул меня раньше. Жаль его, хороший парень был, семью справно держал. дочка Аленка, как две капли воды на его похожая. Эх-ма! Все сердце. Сколько ему дано? – Он тронул рукой левую сторону груди, - стучит, отмеряет время, словно часы какие. Сколько еще мне даст смотреть на эту красоту? День, два? А кто это там по дороге идет? Володька! Володенька! Точно он, сынок. Красивый какой, да как же это может быть? И мать с ним рядом! Встречают знать…
Рука его опустилась на колени и глаза застыли, отражая небо и красоту виднеющегося леса, а на лице была все та же милая улыбка.
