О романе со стихами "Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне" («Славянское слово 2023», 1 место) с автором Надеждой Бугаёвой беседует Наталия Киреева, доктор наук, филолог, контент-маркетолог, методолог в ФГБОУ ВО "БГПУ" (Благовещенский Государственный Педагогический Университет, г. Благовещенск на Амуре).
#Интервью #литература #поэзия #современныероманы #СказкаоЦаревичеПтице #НаталияКиреева #БугаёваНН #LiterMort
— Надежда, Вы много лет преподаете литературу, рассказываете о писателях. Как пришла идея стать писательницей самой?
Как литературовед, Наталия, Вы знаете, что преподавание литературы — это не передача готовых блоков информации от учителя к ученику. Обучение литературе подразумевает постоянное творчество, поиск новых путей донесения знаний до учащихся. Таково любое познание: без живости и сотворчества появляется академизм, закосневание, и учёба перестаёт служить достижению главной цели познания — поиску живых связей между прошлым, настоящим и будущим. Быть учителем литературы — значит постоянно создавать всё новые фрагменты анализа старых произведений, новые комментарии к мыслям «седых» классиков, чтобы тронуть сердца и умы «поколения Z».
Литература — это же источник живой воды, а не мёртвой. Так и хочется применить к литературе слова В.А. Жуковского о море: «Ты живо; ты дышишь; смятенной любовью,/ Тревожною думой наполнено ты.» И вот, постоянно «строча» свои упражнения и тексты вслед за текстами классическими, я заметила, что уже не просто комментирую, а полноценно творю внутри общего литературного пространства и обращаюсь не только к «поколению зумеров», но ко всем читателям. Слишком много наблюдений за жизнью и обществом, идей просят выражения — и находят его. Так что о своём писательстве могу отозваться так: «оно само».
— Я знаю, что Вы выступили создателем обложки для книги, мастерски стилизовав ее под работы графиков конца XIX – начала ХХ веков. Где вы научились работать в такой манере графики?
В моём художестве есть что-то от «Тошноты» Жан-Поля Сартра, так как я — самоучка. Люблю порисовать в свободное время. Так сказать, вдохновляюсь порывно — и берусь за перо. И вступить в творческий диалог с Альфонсом Мухой и Обри Бёрдслеем было интересным опытом, благо сами художники не узнают об этом и не закидают меня тапками. Видимо, моя безнаказанность меня и распаляет.
— А почему выбор пал на Серебряный век? Чем Вам особенно откликается эта эпоха?
Серебряным веком необходимо иллюстрировать в энциклопедии афоризм о жизни в «сложное и интересное время». На изломе XIX и XX веков творилось искусство небывалой художественной силы. Как будто что-то преломилось в лоне земли, и мёртвый с живым источники смешались и забили из недр фонтаном. Это было страшно и прекрасно одновременно. Уверена, и ангелы райских полей, и демоны в недрах земли вылезли поглядеть и толкались плечами.
Всё искусство Серебряного века — это бальмонтовская лебединая песня на закате: «Не живой он пел, а умирающий,/ Оттого он пел в предсмертный час,/ Что пред смертью, вечной, примиряющей,/ Видел правду в первый раз.» Роковые годы этой эпохи пронизаны лебедиными голосами уникальных тембров и чистоты: это и Гиппиус, и Блок, и Бальмонт, и Брюсов, и Маяковский, и Северянин, и Поплавский... и ещё много-много имён. Соцветие, созвездие. Бальмонт — это Сирин, певец радости, а Ахматова — Алконост Серебряного века. Как будто перед роковым закатом, когда забила из недр живительно-мертвящая струя, со всех краёв земли полились песни... и Бог, уже уходящий куда-то по своим делам, на секундочку задержался на небесах, чтобы прислушаться.
— Вы можете назвать своих учителей в литературе? Кто, помимо авторов Серебряного века, вдохновляет Вас на творчество?
Весь мировой опыт искусства учит меня, что вдохновение имеет привычку рождаться из сора, не ведая стыда. Кого-то, как Игоря Северянина, вдохновляет острое общество дамское, а кому-то, как Рокантену Сартра, достаточно повстречать живописного негра в плаще на фоне заката, чтобы дрогнули тайные струны души. Мои струны подрагивают при звоне любимых имён Пушкина, Лермонтова, Чехова, но также и Тынянова, Лотмана, Жапризо, Буало-Нарсежака, Толкиена... Игорь Еремеев, самобытно и свежо анализирующий «Слово о полку Игореве», извлекает из моих струн песню.
На творчество вдохновляют художники, которые не создают искусство «искусственно», не мастерят его из копролита и палок, но сами становятся сосудом для искусства. Искусство — гений, которым художник должен быть одержим. Мне по душе, когда искусство сильнее человека, когда оно бушует внутри художника своевольно и могуче, а человек, как проводник, лишь ищет изящный способ исторгнуть из себя эту силу. И она может быть тяжёлой, гнетущей, как мрачная власть Лермонтова, «нечеловека», которому людям не хватало духа заглянуть в глаза, или лёгкой, искрящейся, как гений Вивальди или Штрауса. Читая о таких людях, проникаешься уважением к человечеству. Встречая таких людей-современников, любуешься их гением и красотой.
— Надежда, к кому обращена Ваша книга? Каким вы видите своего читателя?
Моя книга обращена к тем, кто ведёт активный духовный поиск, кто ищет собственные ответы на вопросы о смысле жизни, счастья и любви. Мой читатель — это мыслящая и самостоятельная личность, интересующаяся историей, литературой, философией, психологией... жизнью. По сути, это современный интеллигент, несогласный с ролью потребителя, «юзера», имеющий смелость мечтать, мыслить и верить в прекрасное. А на это поистине нужна большая сила духа — в современном-то мире «чистогана» и «дикой» экономики. Вместе с читателем я ищу ответы на важнейшие гуманистические вопросы о сути любви, о поиске себя и своего пути, об успехе и способах его достижения, об одиночестве в многолюдном обществе, об осознании своих потребностей и возможностей...
— В Вашем романе используются формулы детективного и любовного романа. Но при этом Вы обманываете ожидания читателей, которые привыкли к жанровым особенностям такого рода литературы. Эта игра с читателем – сродни постмодернистской? Какова Ваша писательская задача?
На мой взгляд, формулы служат для передачи содержания, но не смеют это содержание подменять. А содержание (как в моём примере с искусством, наполняющим человека изнутри и своевластно владеющим им, как сосудом) берёт только те формулы, что подходят, и отметает неподходящие. Я думаю, что писатель должен уметь доверять вдохновению, как радару у себя в голове. Формула — наш помощник, но никак не диктатор. Формула даст нам лишь взлётное поле, но не крылья. Дополняя детективный и любовный сюжетные мотивы новым развитием и нестандартным финалом, я тем самым расширяю поле мотивов. Но что, если поле громадно и не освещено, а я всего лишь брожу по нему с фонарём? Постмодернизм тоже ведь стремился осознать проделанный человечеством путь. Его фонарь — это свет иронического прозрения, понимания страшной масштабности жизни и «маленькости» человека в ней.
Мне и читателям, как воздух, необходим простор «для любви и для мысли». Мир так велик, ежедневно выходит столько сотен типовых произведений, авторы которых боятся отклониться от мейнстрима и предстать «немодными», что восклицаешь «доколе» и творишь модам назло. Знаете, Наталия, пару лет назад в мировой поп-культуре был тренд «танцевать так, как будто никто не видит». Писать так, как будто никто не видит... Я верю, что сегодня это жизненно необходимо — на нас ведь наставлен сумрак ночи тысячами камер, кью-ар кодов, баз данных, соцсетей. Иметь смелость любить то, что любишь, и защищать то, во что веришь, — вот мой танец.
— В постмодернистскую эпоху одним из главных инструментов создания книг стала интертекстуальность. В Вашей книге много перекличек с русской классической литературой. Насколько сознательно это сделано?
Вы совершенно правы, Наталия. Сегодня мы как будто стоим на самой вершине горы, представляющей собой достижения человечества. Под нашими ногами — тысячи лет философии, науки, искусства. Перефразировав Высоцкого, скажу, что мы стоим босиком на лезвии горы и режем в кровь свои босые души. Противоречивые, как и положено людям, мы одновременно хотим и сплясать на этой вершине, как будто никто не смотрит, и в то же время не предстать иванами, не помнящими родства. Мы не изобретаем велосипед, но хотим его усовершенствовать. Так нас природа сотворила, к противуречиям склонна, ничего не поделаешь. У стремления создавать метатекст (то есть взаимопроникновение уже созданных литературных текстов с вновь созданными) есть чётко формулируемая причина: искусство — это цепь, все звенья которой взаимосвязаны. Это рукотворная гора, которая столь высока лишь потому, что новые художники строят поверх уже построенного. Это полотно, тканное Пенелопой: если разрушать уже натканное, то никакого полотна в итоге вообще не будет. Вплетая новое произведение в ткань мирового искусства, художник не рушит тем самым былое, не рвёт полотно, не начинает с нуля — а создаёт новый узор, становится коллегой всех предыдущих Пенелоп истории. Искусство же нацелено на познание мира. И каждый новый деятель искусства познаёт наш грешный и прекрасный мир вкупе со всеми предыдущими деятелями. А следующий художник будет познавать мир уже с тем, новым деятелем заодно. И так далее, и так далее... Даже Маяковский на самом деле не разрушал «старое» в своей охоте к новому: он любил Пушкина и считал себя его последователем. Так-то. Как говорится, живите теперь с этим. Собственно, такой дерзкий и ультрамодный, Маяковский был нормальным, здоровым классиком, развивавшим те же темы и проблемы, что и писатели Золотого века. Просто он искал новые «узоры» для полотна — смело «ворочал формулами».
Наконец, без метатекста произведения литературы оторваны от реальности, фальшивы. Фальшь вообще недопустима в литературе. Ведь литература — это осмысление жизни, а в жизни не так много вещей хуже фальши. Ради моды, славы, денег, ради самоутверждения и подражания великим не стоит создавать фальшь. Даже красивую, даже сладкую. Чем слаще фальшь, тем ведь хуже, не правда ли?
— Надежда, Ваша книга – симбиоз прозы и стихов, которые пишут герои. Стихов, баллад, стихотворных сказок. Это замечательный ход, помогающий погрузиться в атмосферу Серебряного века и полнее раскрыть смысл книги. Скажите, раньше Вы обращались к написанию стихов или это первый опыт?
Если верить в теорию предыдущих рождений, то, наверное, не первый. Если считать это рождение первым и единственным, то первый. Стихи я пишу с начальной школы. Вместе с мужем мы как-то издавали самиздатом сборник наших стихов на английском. Но самиздат — это как сидение и философствование у себя на кухне. Друзьям с тобой интересно, а недрузьям в тайны твоей кухни проход закрыт. Так что публикацию и продвижение этого романа со стихами я считаю чем-то вроде «каминг-аута». Моё дело — выйти во всей красе, а уж миру придётся эту красу расхлёбывать.
[Внимание: СПОЙЛЕР ДАЛЕЕ ПО КУРСУ!]
— Почему не совпадает финал созданной главной героиней «Сказки о царевиче-птице и однорукой царевне» и финал Вашего романа?
Как писатель, я одновременно и конструирую композицию, и следую за интуицией, вдохновением. Как литературовед, думаю, что смысл финала таков: связь между Лялей Гавриловной и Разваловым не расторгнута. Заметьте, что в сказке он буквально ведёт её за руку, поддерживает в труднейшую минуту жизни. Это также символизирует её отношение к нему, как к своему «ангелу». Он же явился к ней в Пасси, чтобы взять за руку. И важно, что в Лялиной сказке он не оставляет её руку. В реальном мире они физически разлучены, но в сказке, то есть в мире метафизическом, изменённом, их связь нерасторжима. И это уже вопрос к читателю: а какой мир правдивее, сказочный или реальный?
В Ляли-Гавриловниной сказке именно поэт Развалов предстаёт птицей, запертой в серебряной клетке, а она на протяжении всей сказки фактически свободна. Художественное время её сказки занято тем, что её птица летает на свободе, щебеча перед башней Царевича и терпя разочарование за разочарованием, потому что он не разбирает её языка, а позже птица в облике девицы возится вокруг пленившей Царевича клетки, не в силах подобрать ключик.
Что символизирует серебряная клетка? Бомонд, литературный большой свет, светскую жизнь в целом? Говорит же Развалов в своём внутреннем монологе: «почему же преломляется резвящаяся нога? почему же смех застревает в хохочущем горле?..» А потому. Это же декаданс, детка. Когда-то он хотел войти в этот «большой мир» бомонда, вошёл не без труда. И вот уже и дорос до потолка, а деваться дальше — некуда. Всё есть, вот уже и «гавенеровские сигары с шустовским коньячком» в глотку не лезут. Давит серебряная клетка. Это драма талантливого человека, не знающего, куда дальше развиваться. В монастырь, что ли, уйти? Как девице из «Чистого понедельника» Бунина. Но Развалов, к несчастью, не верит в бога. Вот и идти ему некуда.
В хронотопе романа он почти умирает и возвращается из мира мёртвых, как Одиссей, навестивший царство Аида. Или как Орфей. Но только мотив Орфея и Эвридики тут гендерно перевёрнут: это Эвридика спускается — буквально, вниз по ступенькам! — в Аид за своим Орфеем. Развалов же выступает «объектом», почти вещью, игрушкой в руках судьбы. Недаром злодей Аникушин своими ручищами буквально кидает его об стену, как вещь, ломает ему кости. Как он его обзывает? «Миздрюшка сухотная». Для Аникушина Развалов — вещь. А Развалов согласен с этой ролью? На первый взгляд — нет, он же умный человек, тонкий, мыслящий... Но он чувствует, что сам у себя уплывает из рук. Как он говорит о себе в бреду? «Время течёт вокруг меня, а я Васильев остров». Вот, опять: вещь. Он просто констатирует факт. И мотив времени: время идёт, а человек не движется, он по-прежнему заперт в клетке. Вроде и стихи пишет, и в Париж ездит, а всё не то: Васильев остров посреди текущего времени...
И вот «башня» Развалова — это и есть его «внутренняя клетка». Никто нас не вытащит, человек должен выйти из своей «башни» сам. Орфей же в итоге не смог вывести Эвридику... Потому что нельзя обмануть судьбу. И по этой причине в «Страшном крике на пустой улице» Развалов сам выходит из своей «башни» и идёт к Ляле Гавриловне. И дальше — то самое расхождение в их «сказках»: в Лялиной он идиллически берёт её за руку и уводит прочь от злой толпы.
А в «сказке» Развалова всё иначе: он, едва держась на ногах, приходит в лазарет — и его не пускают. Что потом? Мы знаем, что у Никитина есть бумажка с Лялиным адресом. Очевидно, Развалов пойдёт туда. И тут — апогей. Что он найдёт там? А там Мадемуазель Женевьев с энтузиазмом рассказывает всё с новыми и новыми подробностями, как «Лялечка прыгала, дабы укокошить неродившегося младенчика». Вот и сказке конец... И так Развалов узнает, что героем Лялиного романа был вовсе не он, что он вообще оказался на ролях второстепенных...
Так что, не вмешайся Мадемуазель Женевьев во главе косяка обстоятельств, Лялин сказочный сценарий воплотился бы в жизнь... Или не воплотился? Ведь счастье было так возможно. Но разве можно заставить жизнь потечь по заботливо подготовленному нами руслу?
— Получается, героиня романа – такая решительная, амбициозная и талантливая – сдалась?
Думаю, это и есть ключевой пункт в идейном содержании: человека может сломить отсутствие справедливости, логики, соразмерности между потерями и наградами. Жизнь позволяет человеку терять и терять, но когда приходит момент что-то получить взамен, то не обязательно на грудь навесят орден. Раз от героя, как бы он ни трепыхал лапками, не всё зависит, раз судьба может запросто его обделить, забрав заслуженное, то это уже не драма, а трагедия? И тогда это новый ответ на вопрос, почему Ляля Гавриловна в конце опускает руки (то есть руку): она чувствует, пусть и бессознательно, что она героиня трагедии, а мы, воображая в происходящем «драму», подначиваем героев, как участников гонки: давай же, поднажми, ты победишь!... А герой лишь смотрит на нас печальными очами, припорошенными пеплом, как у Андрея Соколова, и — напоказ, громко роняет то, что только что держал в руках. Бах. Потому что ему открылось, как Эдгару По, что у этой трагедии имя — «Человек», а победитель в ней — червь.
Кроме того, мой писательский интерес сконцентрировался и на изображении физической травмы и её влияния на личность. Развалов половину своего «экранного времени» предстаёт перед читателем полуживым, балансирующим между жизнью и «царством теней». Его история — это путь человека, чьи пагубные пристрастия чуть не погубили его.
А почему Ляля Гавриловна не смогла переступить через свою травму в Пасси, лишь слегка растрепав причёску, и как ни в чём не бывало продолжить прерванные дела? Подумаешь, несколько дней находилась в невротическом возбуждении и едва спала, побывала в опиумном притоне, откуда могла не вернуться; достигнув апогея в отчаянье, выпрыгнула из окна, пережила боль от сломанных костей, видела собственную хлещущую кровь, много дней провела в социальной изоляции в лазарете, откуда вышла с ограниченными возможностями... да разве всё это — преграды для сильной, самостоятельной женщины?
Вообще-то да, преграды. Быть сильным не значит, как терминатору, проходить чеканным шагом сквозь огонь и пули, а сломиться лишь под давлением гидравлического пресса. Для человека истинная сила — это, пережив травму, научиться снова жить, снова улыбаться по утрам, принимать себя и своё тело изменившимися. История Ляли Гавриловны — об этом. И если «вернуться к свету» ей помогла её собственная «Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне», в которой Царевич принял Царевну однорукой и провёл через недружелюбную толпу, то и пусть. Разве девушка не может помечтать?
— В своей исследовательской работе я много занималась вопросами продвижения писателей на литературный рынок. Эпоха Серебряного века в этом отношении очень интересна, и в Вашей книге я нашла любопытный материал для размышлений на эту тему. Почему Ляля Гавриловна ничего не делает для продвижения себя, своего творчества к читателю? При том, что ее кумир очень успешно владеет инструментами такого продвижения и косвенно подает пример Ляле Гавриловне?
Наталия, очень интересно Ваше наблюдение, что героиня, при всей самостоятельности характера, ничего не делает для продвижения себя. Здесь Вы вошли в область проблематики, и это очень важный вопрос. Действительно, одной только «мятежности», «мощи» недостаточно, чтобы достичь высот. Героиня как будто ждёт, что её все должны признать лишь по факту её талантливости, самобытности, но этого не происходит. Она ничего не делает для продвижения своей поэзии, так как делать будто бы унизительно: как сказал Булгаков устами Воланда, сами придут и сами всё предложат.
Но она заблуждается. Не придут и не предложат. И тут — ещё один мотив: помните у Хармса кудесника, который за всю жизнь не совершил ни единого чуда? Ляля — кудесник, который не совершает чуда. И вот почему она его никак не совершает, это всем вопросам вопрос. Другие совершают. А она нет. Чего ей не хватает? Возможно, поддержки друга, которым она избрала Развалова? Она его избрала — а он-то не в курсе, что его избрали! Продолжает жить, как ни в чём не бывало, и не знает, что на нём теперь такая ответственность: что он теперь Ляли-Гавриловнен, ибо она так решила...
Это так называемый гендерный мотив: без поддержки мужчины героиня, какой бы активной и смелой она ни была, не может поверить в себя. Ей нужно услышать от избранника, что она прекрасна, единственна, и тогда у неё вырастут крылья и она полетит. И Ляля спрашивает у Зинаиды Гиппиус: «Почему же я всё ещё гимназистка? Почему не печатаюсь?» Деньги-то на печать есть. А чего нет? Уверенности. Истинной уверенности, что она поставит на карту и выиграет банк. В этом её отличие от Развалова: она хочет играть только при условии, что выиграет банк, а Развалов умеет проигрывать. Построив дом и посадив дерево, он готов к тому, что жизнь потребует бросить всё и уехать строить новый дом в чужом месте. Развалов — кудесник. Он так и говорит о себе: «каждое утро, проснувшись, я боюсь, что вдруг за ночь разучился творить чудеса.»
Думаю, Ляля Гавриловна одновременно очень сильна и очень хрупка. Она из тех, которые под сильным ветром не гнутся в три погибели, стоят до последнего, чтобы потом вдруг сломиться пополам. Она, с одной стороны, очень активна, а с другой — сама же в нужный момент не делает шага. В Лермонтовской энциклопедии такую противоречивость называют демонизмом. Это разрушительность характера, когда человек склонен рушить свою судьбу и судьбы других. Вот почему, когда героиня получает предложение Гиппиус о помощи, вместо того чтобы спокойно наладить связи и войти в сообщество поэтов, Ляля Гавриловна срывается и «рвёт все нити». Демонизм не выбирают — с ним живут и умирают.
— Надежда, а как Вы считаете – современный писатель, независимо от сферы своего творчества, должен думать о продвижении себя и своих текстов к читателю?
Или продвигать, или писать в стол. А после смерти... его писанину найдут, и обессмертят когда-то безвестное имя? Как бы не так. Стол вместе с запертым в нём «хламом» вынесут на свалку благодарные потомки. Финита.
Безусловно, есть те писатели и «стихотворцы», которым Пушкин, будучи ещё 14-летним отроком, рекомендовал: «Не пиши». А есть непослушные, которые не могут жить без «письменности». Им приходится искать пути развития, склонять к сотрудничеству издательства.
Часто встречаю людей, выражающих мнение, что «издательство всё видит, всё знает, таланты притягивает магнитом, бездарностей отшвыривает». Хочется сказать им правду, уже открывается рот... и закрывается. И что сказать? Что на е-мэйл издательств приходит поток рукописей? Что если нет хотя бы минимальной причины, зачем надо бросить один, один лишь взгляд на текст нового автора, то этот взгляд так и не будет брошен?
… Ты не говорящая собака? Не пишущий робот-вундеркинд? Не мать депутата? Не уникальный горец, лишь вчера выучивший грамоту и моментально черканувший роман? Не гениальная танцовщица твёрка? Не разорившийся миллиардер?.. Тогда и говорить с тобой не о чем — приходи, когда станешь медийной личностью, а не просто писателишкой, а то развелось грамотных на нашу голову...
Грубо? Зато правда.
Потому что грамотных и правда «развелось» — нас теперь, по сравнению с Золотым веком русской литературы, тьмы и тьмы. И все грамотные равноправны, и все имеют закреплённое конституцией право писать и самовыражаться. К кому же из нас обращался Пушкин, предостерегая — «не пиши»? Ко мне, к соседу снизу, к соседу сверху, к Прилепину, к Яхиной, к актёру Марочкину, к нашему сантехнику, к товароведу в «Магните»? К кому? Ждёшь ответ — не даёт ответа...
Как говаривал Лермонтов, всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно.
Я сама 11 лет назад выпорхнула из университета таким резвым граммар-наци, такой блещущей академическими знаниями, красным дипломом и любовью к слову и педагогике пичужкой, что и не подозревала, насколько тут, снаружи, зябко. Вне alma mater человека нет. Он ничто, пустое место. Это тот самый «образованный простолюдин», которым в своё время гнушались люди породовитее. Так, городской интеллигентишка.
Любой грамотный сегодня сравнялся с полуграмотным с его пишущей собакой (а что, почему ей нельзя, когда всем можно). Все трое ведут блоги, все трое считают себя лучше других (кроме собаки — она-то считает, что лучше всех хозяин), у всех есть по гаджету.
И как-то тянет почитать блог пишущей собаки, не правда ли? В ней есть какой-то наив, какая-то притягательная непосредственность. Вот я грызу, вот я лежу... Мы все с детства мечтали о таком эпосе, начитавшись «Записок сумасшедшего» Гоголя. И приходит понимание, что совет Пушкина был обращён точно не к милейшей собаке, а... к кому же тогда?
Вот видите, Наталия, быть писателем сегодня — значит быть смелой личностью. Один тонкий, образованный человек сказал, что люди не должны мнить себя гвоздиком, на котором висит вселенная. Да, не должны. Но метить хотя бы выше пишущей собаки, на мой взгляд, это сегодняшний долг человека.
— Планируете ли Вы писать продолжение?
Уже пишу. Как только завершилась первая история, сразу же завертелось веретено продолжения. Пока герои живы — есть что рассказать. Мне самой очень интересно узнать, что случится с Лялей Гавриловной, когда она наконец «оживёт» после своего символического схождения в Аид в первом романе и расправит примятые в падении крылья (сразу как-то Врубелем и Лермонтовым повеяло). А Развалов, прошедший путь до половины и очутившийся в сумрачном лесу? Засветит ли ему во мраке непогасшее сердце, по свету которого он сможет выйти, как по нити Ариадны?
В башне алчности и злобы,
В келье без окна и дверцы,
Где мы заперты до гроба,
Нас согреет твоё сердце.
Я приду к нему из мрака,
Об него смогу согреться,
Если ты не дашься страху
И не спрячешь своё сердце.
В мире есть тепло и радость,
В мире верность есть и вера,
Раз к моей груди прижалось
Сердце, что не охладело.
Спасибо большое за Вашу книгу и этот интересный разговор, Надежда! Я очень рада, что в литературу пришел такой замечательный автор!
Взаимно, Наталия! Как сказал бы Никитин из моего романа, беседа с Вами наполняет пожухлое сердце натуральным пленительным счастьем. А если серьёзно, то я искренне благодарна Вам за насыщенный диалог. Поистине Ваши эрудиция, профессионализм и столь милая сердцу активная жизненная позиция — тот самый огонёк, ведущий к теплу, радости и вере. Благодарю Вас и до новых встреч!
Благодарю Вас, Надежда! Пусть «Сказка о царевиче-птице и однорукой царевне» находит своего читателя.
А Вам я желаю вдохновения и радости творчества!