– А их там, на станции-то тьма ведь. Все туды, все на войну ... А я – к тебе. Отвар вот липовый, медок. Тоже повоюем! Да, Любонька? – баба Матрёна вздохнула тяжело, посмотрела в окно, – Повоюем яшшо!
Баба Матрёна воевала одна.
В этот же день она надоела врачу – ходила следом, пока не написал он ей нужное Любе лекарство, которого в больнице сейчас нет.
Сама Матрёна прочесть не могла – не умела. Вечером направилась к председателю, потом к Геле в школу, поговорила с Мариной-медсестрой.
Домой вернулась расстроенная, говорили, что нигде этого сульфи...сильфа... она никак не могла запомнить название, в общем, лекарства – нет.
Неужели помрёт девка? Матрёна молилась у икон, чтоб Люба протянула ещё одну ночь, а наутро опять была у неё в больнице.
– Люба, Любонька, встать-то могешь? Давай-ка, дитятко, давай.
Матрёне помог выздоравливающий мужчина. Любу подняли, голова её кружилась, темная тень пальмы хватала её черной лапой, она понимала что-то с трудом. Ее перевели в палату на только что освободившуюся койку.
Матрёна быстро перестелила туда её белье. Уложили. Теперь Люба лежала в палате.
Зашла санитарка.
– Это что? Доктор что ль распорядился?
– Доктор, доктор,– кивала санитарке баба Матрёна, хоть никто и не распоряжался.
Просто увидела она, что из женской палаты выписали больную, да сама и перевела Любу из коридора– проходного двора, где гуляли сквозняки, сюда – в заставленную плотно койками палату.
Вскоре прибежала медсестра, а следом и доктор.
– Это что за самовольство! Кто вам позволил?
– Она имеет право, доктор. Она с фронта приехала, вакуированная.
– Да у нас тут все эвакуированные! Я Вас выгоню сейчас из больницы!
– А она сто дятей привязла, а сама дочку потеряла там, на войне этой проклятой! Понимаете ли вы? Сто дятей вязла, а свово ребенка ... Я тут костьми лягу щас, а тронуть яё не дам!
Доктор махнул рукой. Любу оставили в палате. Но становилось ей все хуже.
– Девоньки, милае мое, пропадет девка, сгинет ведь, коль не будет сильфидина того, – заходила она в школу.
– Нам сказали, он есть он в госпитале. Мы туда завтра с детьми, с концертом. Будем просить, – обнадеживала Ангелина.
Санитарок в больнице не хватало. Матрёна помогала всем, мыла пол в палате. Откуда только силы взялись?
Сводки пугали. Все происходящее теперь казалось чем-то нереальным.
– Слушайте, бабушка, а давайте мы Вас санитаркой возьмём, у нас людей не хватает, – доктор уже забыл о конфликте, сейчас всем было не до нагнетания страстей по пустякам.
Матрёна утерла рукавом взмокший лоб, пригладила волосы, переставила ведро.
– Так ить я покудова ... покудова дочка здеся. А как на поправку пойдет, уедем домой. И так там хозяйство на соседке.
– Дочка?
– Считай, дочка.
– Пусть так. Но хоть немного заработаете.
– Давай, доктор. Коли так...
Ангелина лекарство достала, выпросила в госпитале. Жёлтый порошок, упакованный в стеклянную банку, обтянутую пергаментом с обвязкой она сама привезла Матрёне, как драгоценность. Баба Матрёна уже ночевала в больнице в кладовой, домой было ездить далековато.
И Матрёна доложила о лекарстве доктору, выслушала назначение, и хранила лекарство в кармане, никому не доверила. Поила Любу.
Но ей лучше не становилось. Она все реже приходила в себя, тяжело дышала, синела, смотрела на все отсекленелыми глазами.
Доктор стоял над ней молча, заходя в какое-то оцепенение.
– Видимо, поздно. Необратимый процесс. Вы лекарство берегите, Матрёна Тимофеевна. Там не на одну ее хватит.
Он опускал глаза. Он и сам устал от безысходности, от избытка больных, от нехватки лекарств. Он уже рвался на фронт, но его держали здесь.
В очередной редкий раз Люба пришла в себя. Она уже не могла не шевельнуться, не двинуться. Что-то тяжёлое давило на грудь, не давало дышать.
Скосив глаза, она увидела за окном шершавый сосновый ствол, колючие ветки. Разум и душа пустовали. Ей давно ничего не снилось. Все силы ушли на преодоление боли, на то, чтоб дышать.
Она уж и до этого с беспощадной ясностью поняла, что это все – конец. А сейчас просто ждала, не томилась, смирилась, и даже как будто успокоилась. Забыла все.
Соседки по палате скорей позвали Матрену. И в этот раз Матрёна не бросилась её поить, кормить, она подставила стул, присела рядом. Сосновый ствол закрыла собой.
Опять будет тревожить? Вливать что-то в рот...не позволяя дышать ритмично, опять эти муки? – приготовилась Люба.
Но Матрёна её не трогала, она заговорила.
– Ты что это, девка, удумала? Помереть решила? Да? А дочка? А дочка твоя? Олечка как? Тоже помирать ей чё ли? – Матрёна кричала все громче и громче, кричала на всю палату, соседки притихли, а она будто призывала чего, кричала нараспев, – Ведь не выживет без тебя. Немцы прут и прут. Как ребятенку без матери? Как, подумала? Кто ее найдет, спасет кто? Она жива! Жива, слышишь? Ждёт тебя, все глаза, поди, проглядела, проплакала – где ее мамка, где? А мамка помереть решила. Нельзя тебе помирать, никак нельзя! Дочка ждёт! Оля ждёт, слышишь ли? Люба! Жить надо! Жить! Слышишь ли?
Белый платок ее съехал, отчётливо обозначил скулы и впадины на темных висках, а крик оголил отчаяние. В конце концов Матрёна разрыдалась. Заплакали и женщины в палате.
А Люба вдруг испугалась этого крика и все вспомнила – что война идет, что Оля пропала. И отчётливо увидела ее обиженное плачущее личико.
Как же так? Как же это она помрет, если дочка жива. Нельзя....
И сквозь тихий женский плач палаты послышался хрип:
– Слы-шу ...
Матрёна наклонилась над Любой, утерла платком глаза, подскочила.
– Слышишь? Вот и хорошо, вот и ладненько! Давай-ка подушку подыму, пить дам воды с медом! Таблетку сейчас растолкаю. Жить надо, Любонька, надо.
И с этого дня Люба пошла на поправку. Дней через десять уже Матрёна уехала домой, хоть Люба ещё и была слаба, но начала сама двигаться по палате. Самое страшное было позади. Кризис миновал. А у Матрены огород, хозяйство, да и устала она за эти дни порядком.
– Ты не сумлевайся, Любонька. Жива твоя дочка. Раз Бог тебе жись даровал, значит надо – для чего, – наставляла Матрёна перед отъездом, – А я тебя ужо дома ждать буду. Лечися, да и домой.
Люба обняла бабу Матрену, почувствовала сквозь кофту всю костистость и дряблость её старого тела. И откуда такие силы у этой женщины? Откуда душа такая?
Теперь на веки вечные – родная её бабушка Матрёна.
***
Лишь к октябрю Люба смогла приступить к работе в детдоме, как теперь называлось их учреждение. Сюда, под крыло Ангелины, начали свозить эвакуированных детей. И как она не воевала, но попали сюда и детсадовские дети.
Дети, неделями находившиеся в дороге, были завшивлены, свирепствовали дизентерия, кожные болезни. Колхозные женщины помогали, но боялись принести своим детям заразу.
Люба ушла в работу с головой. Все время представляла, что где-то вот также и ее дочка, – в чужих, но добрых руках.
Дети поступали и поступали. Их уже было около трехсот. Заботливые женские руки помогали малышам раздеться, ребятишек стригли, мыли и одевали. Сколько же сил и терпения требовалось для этого!
А ещё надо было всех зарегистрировать, вшить в одежду записку с именем – малышам, успокоить, накормить, обследовать на болезни.
Ангелина обещала Любе, что хлопочет на определение ее в группу организации, занимающейся вывозом детей с прифронтовой территории. Самой Любе ехать на поиски сейчас было крайне сложно. А будучи в этой группе, Люба смогла бы бывать в разных детдомах, искать дочку.
Её тянуло в Горький, ведь тогда, в Орше, ей сказали, что детей отправляли и туда – была надежда. Но время тянулось, разрешение никак не приходило.
Ангелина зашивалась в докладных райкому, в бумагах, ей шли бесконечные директивы – организовать, обеспечить, доложить.
В их районе организовали уже четыре детских дома для эвакуированных детей. И теперь пытались детей распределить. Их перевозили в другие детдома, передавали друг другу, разделяли сестер и братьев по возрасту в разные детдома района и даже области, определяли на лечение в больницы, мальчишек постарше забирали на военную подготовку.
Люба побывала во всех этих детдомах, пересмотрела каждого ребенка, оставила данные о дочке. Оля не находилась. Да и надежда, что Оля окажется в их районе была слабая.
Помещения, где располагались дети, были не приспособлены для проживания. Наступали холода, не хватало топлива, не было бань и прачечных. Воду часто носили с колодцев сами старшие дети. Электричество было не везде, не было керосиновых ламп, детям приходилось сидеть в темноте.
Питание было скудным, лекарств не хватало.
Обкомы и райкомы помогали чем могли, подключали заводы и фабрики в качестве шефства, но ...
К ним в детдом тоже часто приезжали матери, бабушки, в поисках своих потерянных, эвакуированных с детсадами и школами, детей. Хорошо, если ребенок, приехавший с их группой находился здесь, но часто было иначе, и родители отправлялись на поиски дальше.
Поселок заселялся эвакуированными. Наши войска отступали. Во многих избах уже жили целые семьи.
– Сафонова Кира! Кира Сафонова была в лагере "Вымпел", ей девять, – женщина в сером пальто, голубом берете, глаза молящие, подглазины черные, брови сдвинуты.
– Да, есть такая, – ответила Люба.
И тут женщина упала ей в ноги, схватила за руки и начала целовать их.
– Я...я...так искала, вы одиннадцатый детдом...
– Да постойте Вы! Встаньте! Что Вы! Она была, но где сейчас... Пойдёмте, пойдёмте со мной.
Девочка оказалась в местной больнице – дизентерия. Люба объяснила, как доехать до больницы, успокоила. А через три дня женщина с девочкой вернулись в детдом.
– Можно мы у вас останемся? Нам некуда возвращаться. Муж погиб, в Витебске немцы.
Так Катерина осталась работать у них в детдоме, а жить стала вместе с Любой – у Матрены Тимофеевны. Возвращаться ей было уже некуда. Они подружились. Катя в подробностях рассказала, как искала дочку. Люба расстраивалась. Девятилетняя Кира могла рассказать о себе и то нашлась с трудом. А ее Олечка ...
Питались они с Катериной в детдоме, как работницы. Баба Матрёна готова была отдать все, что у нее есть, подкармливала, горевала, когда они категорично отказывались её "объедать".
– Да чё ли вы мне чужие? Чели картохи на вас пожалею али яиц.
А вскоре случилось и самое страшное – тиф. Люди закрылись в избах, ограничили общение. Работников в детдоме стало совсем не хватать. И там – тиф. Катерина и Люба остались там, чтоб не разносить инфекцию. Жили с детьми, делали все возможное, чтоб болезнь ушла.
Дети тоже перепугались, сами топили печи, помогали готовить еду.
Тиф не отпускал, дети заражались, болели и умирали в больнице: первый, второй...и вот – мать и Юрчик, сын Ангелины, тоже.
Она рвала на себе волосы, билась на полу, как раненая птица, Марина пыталась уколоть её снотворным, а Люба от бессилия рыдала, уткнувшись в угол комнаты.
Потерять мать и сына сразу – как это?
Ангелина пришла в себя дней через десять. И опять ушла в работу с головой. Не спасла своего ребенка, но с тигриной хваткой спасала жизни других детей. А Люба смотрела на нее и поражалась – как так можно? Как можно быть такой сильной. Как допускает такую несправедливость Бог?
У самой Любы порой опускались руки, наваливалась хандра. Когда? Когда ей разрешат поехать на поиски дочки?
Первые морозы унесли тиф.
Драматичные сводки Совинформбюро осени сорок первого года тревожили: наши войска оставили Киев, Харьков, Смоленск, блокирован Ленинград, ведутся бои на подступах к Москве.
И вот, наконец, разрешение пришло. Люба после трехдневных курсов в Молотове с группой женщин направилась под Ленинград помогать в организации эвакуации детей. Вводные, секретность, строгость правил и ...
– Спасите детей – это ваша основная задача, – напоследок грустно сказала им инструктор.
Поезд стучал колесами, они двигались на запад, ближе к линии фронта. За окном падал уже снег.
Люба, в выданной фуфайке, подпоясанная кожаным ремнем, с военным вещмешком вспоминала себя прежнюю. Как ехала вот также в поезде она ещё совсем недавно, этим летом, как поправляла кудряшки Оли, как стеснялась лечь на пол при бомбежке, как доставала белые салфетки из модной сумки.
Она ли это была? Она ли?
Ушли иллюзии, она повзрослела, стала сильнее. Но она б с радостью отдала всю эту силу, за любой трагичный маленький штрих жизни её последних месяцев – за остекленелый взгляд Ангелины после потери сына и матери, за слезу на щеке плачущей девочки, наверняка потерявшей мать, за боль Матрены по ушедшим на фронт близким, за погибших, за умерших.
Нет, не несут спасение нам войны. Нет, никто не может быть столь безумным, чтобы хотеть войны вместо мира, ибо война – это бедствие людское, это слёзы детей, это горе матерей.
Кто же этот безумец? Кто же он – жаждущий этих детских слез, этих матерей, рвущих свои волосы, жаждущий этих воинов, оставшихся на поле брани? Кто же он?
Была ли у него мать? Человек ли он?
Обходчик в черной копоти и белой от снега шапке прошел мимо окон. Паровоз дал торопливый гудок и тронулся. Он нес их к блокадному Ленинграду.
И опять этот сон – стеклянная стена, Олечка, женщина, уводящая её за руку.
А на всех станциях опять:
– Я ищу дочку. Зовут её Оля Прохорова, ей четыре года. На ней была синяя кофточка, чёрно-белые платье с рисунком, черные туфельки. У неё голубые глаза и очень-очень кудрявые волосы. Может назваться – Кудряш. Я буду ждать письма – Молотов, Главпочтамт для Любови Прохоровой.
Она говорила это уже без того энтузиазма, что раньше. Столько детей прошло через её рук, столько потерявшихся детей! Было – черно-белое платье, были – туфельки, были – кудрявые волосы ... А теперь ...
***
Благодарю, что ждёте и читаете, очень ценю это!
Подпишитесь на канал, чтобы не потерять историю.
И вот ещё для вас рассказы: