Глава 20
Я долго не могла уснуть прошлой ночью. Всё ворочалась и думала, как же теперь мне выстраивать отношения с Романом Шварцем. Ведь после того, что случилось, о прежней дружбе и речи быть не может. А у меня такой характер: физически не выношу, когда рядом есть человек, с которым у меня не всё понятно. Есть или недопонимание, или обида, или ещё что-то в этом духе. «Непонятка» – другое слово. Мне всегда необходимо, чтобы в общении всё было предельно ясно.
Но для этого нужно, чтобы человек пошёл навстречу. Я сама готова всегда сделать первый шаг к взаимопониманию. Только теперь стало вдруг очень сложно. С этими мыслями и приехала сегодня на работу. Переоделась, проверила почту. До пятиминутки оставалось ещё четверть часа, когда в дверь постучали.
– Войдите, – сказала я, и внутрь вошёл… ну надо же! Роман Шварц.
– Доброе утро, Элли, – сказал он с виноватым и грустным видом. – Можно?
– Да, конечно, – отвечаю, но без прежней приветливой улыбки.
– Можно присесть? Я не надолго, – говорит Шварц.
– Конечно.
Он усаживается, кладёт руки на колени, сжимает пальцы в замок и смотрит в пол. «Что-то последнее время делает это слишком часто», – думаю.
– Элли, я забыл, что главное в больнице – чувство общего дела, – начинает он. – Отлаженный механизм, работающий, как часы.
– Прости, не понимаю.
– Я совсем зарапортовался, – признаётся Роман. – Я говорил себе, что варикозные вены были истончены. Что ничего не видел. Что защищал честь доктора Светцова… Это всё враньё, – он достаёт из нагрудного кармана, где привычно (как и у каждого из нас, кто в белом халате) торчат несколько ручек, какую-то маленькую вещицу. Присмотревшись, понимаю: карта памяти.
Шварц кладёт её мне на стол.
– Я просто… спасал свою шкуру, – вдруг произносит он глухим голосом.
Голос Романа скрывается, он кашляет. Молча наливаю ему воды из графина и даю попить. Коллега жадно пьёт, и на его худой шее кадык двигается вверх-вниз. Замечаю, что сегодня Шварц плохо побрился. Оставил щетину кое-где, да ещё несколько раз поцарапал кожу бритвой. Видимо, когда занимался этим, сильно волновался. Осушив стакан, он ставит его и продолжает молчать.
Во мне просыпается жалость.
– Послушай, Рома, – говорю ему. – Ты просто ошибся. Вот и всё…
– Нет, – перебивает он. – Нет. Это не всё. Вот здесь, на этой карте, запись той операции. Там всё видно, кто прав, кто виноват. После я первым делом вытащил её, чтобы никто не видел. Но ты знаешь… у меня не хватало духу просмотреть. Я надеялся избежать конфликта. Ну что такое один выговор для врача? Да у каждого из нас их за годы работы куча наберётся. Ты бы потеряла гораздо меньше, поскольку… ну, твои опыт и знания, авторитет. Да что там говорить! Тебя вся клиника любит.
Роман замолкает, чертит пальцем по столу замысловатые узоры.
– Знаешь, – он вдруг дотягивается до карты памяти. – Я всё ещё могу выбросить её. Никто ничего не узнает.
– Ты не пришёл бы сюда, если бы хотел так сделать, – замечаю я.
Шварц снова отодвигает вещицу и робко улыбается.
– Верно.
Тут впервые за много времени смотрит мне в глаза.
– Элли, давай посмотрим вместе? Может, мы оба что-то упустили? Пожалуйста.
– Хорошо, – соглашаюсь я. – Но прежде у меня утренний обход и пятиминутка, потом позвоню.
– Договорились, – с хлипкой надеждой в голосе говорит Роман и уходит.
Мне очень не по себе. Вроде бы всё хорошо: Шварц хочет детально, без лишних глаз и ушей, во всём разобраться. Это правильно, ведь делали операцию мы вдвоём. Но зачем снова к ней возвращаться? Там и так всё понятно: он сделал ошибку, я пыталась её исправить и не смогла.
Вздыхаю. Что ж, придётся пережить этот момент.
Иду в отделение, провожу осмотр вместе с коллегами. Проверяю назначения, осматриваю пациентов. Потом провожу совещание, которое издавна зовётся «пятиминуткой», хотя порой может и на целый час растянуться. Не у меня. Терпеть не могу болтовни. Люблю, чтобы всё коротко и по делу. Мы здесь не затем, чтобы лясы точить и в ораторском искусстве упражняться.
Едва совещание закончено, иду в регистратуру. Туда «Скорая» доставила больного – это очень старенький дедушка, одетый в плохо пахнущую полосатую пижаму. Очень худой, небритый. Если не знать, что это пациент клиники, – он напоминает пленника из фашистского концлагеря: кожа да кости, глубоко запавшие глаза, тонкий нос и лицо, похожее на обтянутый тканью череп.
– Здравствуйте, – говорит нам идущий следом за каталкой крупный плотный мужчина лет 50-ти. – Я Григорий Данилович Розов, а это мой отец, Данила Иванович. Он живёт с моей семьёй.
– Давно он мочится в постель? – спрашиваю, видя следы на пижаме и под ней.
– Не знаю, – равнодушно отвечает сын. – Дня два. Он стал плохо пахнуть. У него уже бывали мочевые инфекции.
– Ясно, – говорю, поджимая губы. Мне этот пышущий здоровьем тип неприятен. Почему-то рождается ассоциация: его бы переодеть в эсэсовскую форму, – вылитый начальник концлагеря. Довольный, лоснящийся жиром.
– Температура 39, на вид обезвожен, – сообщает медсестра.
– Мы пытались его кормить и поить, он ни в какую, – замечает Григорий.
– Начнём с физраствора, – говорю медсестре. – Поллитра струйно, общий анализ крови, большую биохимию, посевы крови и мочи.
– Не думаю, что всё это нужно, доктор, – слышу от мужчины. – Раньше ему давали антибиотики, и всё проходило.
– Мы должны его обследовать, – отвечаю сухо.
– Если боитесь судебного иска, я могу что-нибудь подписать, – замечает Григорий.
Я всё пытаюсь понять: какой тон голоса у него? «Насмешливый, ироничный!» – приходит на ум. Да, точно! После этого открытия внутри загорается огонёк злости. Его отец в ужасном состоянии, а он стоит тут и насмехается.
– Ничего я не боюсь, – говорю ему в ответ.
– Будете его колоть, тыкать, просвечивать, накрутите на пару сотен тысяч рублей, а потом дадите антибиотики и до свидания? – ёрничает Григорий.
Поворачиваюсь к нему, пристально смотрю в глаза несколько секунд и говорю:
– Такое ощущение, господин Розов, как будто вы сами боитесь, что счёт на оплату медицинских услуг поступит лично вам, а средства не будут перечислены из Фонда социального страхования РФ. У нас тут не Америка, между прочим.
Григорий не выдерживает моего взгляда и отводит глаза. Раскрывает рот, но прежде чем успевает сказать, я делаю это первой:
– Пожалуйста, посидите в вестибюле, пока мы занимаемся вашим отцом. Катя, – обращаюсь к медсестре, – возьми набор для КЩС и проводи господина Розова.
– Сам дойду, – буркает он и уходит.
– Душа-человек, – саркастично замечает медсестра.
– Так и есть.
Поднимаем старика.
– Когда его последний раз мыли? – задаюсь вопросом.
– Судя по пролежням, тогда же, когда переворачивали, – отвечает Катя.
Качаю недовольно головой. Какими надо быть людьми, чтобы несчастного старика довести до такого состояния?!
– Да уж, как там в Библии? «Чти отца твоего и матерь твою, да благо тебе будет, да долголетен будешь на земле».
Мы ещё возимся с Данилой Ивановичем некоторое время. Приводим его, насколько возможно в его состоянии, в порядок. Потом вызываю социального работника. Демонстрирую ей, насколько глубоки пролежни у старика:
– Вот здесь почти до кости.
Она хмуро кивает.
– Я видела достаточно. Всё оформлю, надеюсь к вечеру мы определим Данилу Ивановича в дом для престарелых.
– Буду признательна.
– Только подпишите вот это, – она протягивает мне документ.
Ставлю роспись.
– Спасибо, что так быстро.
– Я рада помочь, хотя радости тут мало. И как не стыдно так обращаться с родителями!
– Да.
Провожаю соцработника, и в коридоре ко мне пристаёт Григорий, который прежде спокойно листал что-то в смартфоне и улыбался.
– Эй, доктор! В чём дело? Я тут уже сто лет сижу.
– Ваш отец не получает должного ухода. Вы нарушаете Статью 87 «Семейного Кодекса РФ»: «Обязанности совершеннолетних детей по содержанию родителей». В ней говорится, что «трудоспособные совершеннолетние дети обязаны содержать своих нетрудоспособных нуждающихся в помощи родителей и заботиться о них». Чтобы вы знали, обязанность по содержанию нетрудоспособных, нуждающихся в помощи родителей, носит безусловный характер и не ставится в зависимость от наличия либо отсутствия у трудоспособных совершеннолетних детей постоянного и достаточного дохода.
– Что за бред? – недовольно хмурится Григорий.
– То есть вы называете законы нашей страны бредом? – перехожу в наступление.
– Нет, но…
– Вашего отца не мыли несколько недель. Он весь в фекалиях. Пролежни до кости. Я рекомендовала поместить его в дом для престарелых.
– Это не вам решать. Я его сын.
– Уже нет. Социальная служба взяла на себя временную опеку.
– Да? А кто будет платить за его содержание?
– Часть суммы станут удерживать из его пенсии.
Григорий язвительно усмехается.
– Ждите вестей от моего адвоката.
– Жду с нетерпением, – отвечаю ему и возвращаюсь в палату.
Старик уже пришёл в себя, ему очевидно стало легче. Слушаю дыхание, проверяю пульс и давление.
– Доктор… доктор… – говорит он слабым голосом.
– Здравствуйте, Данила Иванович, – улыбаюсь ему. – Как вы себя чувствуете?
– Я устал…
– Это от обезвоживания и от недоедания.
– Где… – он обводит палату глазами, – где мой сын?
– Он ушёл.
– Он… – старик сухими трясущимися руками, напоминающими куриные лапки, изображает бумагу и ручку, – подписывает все бумаги?
– Ваш сын больше не ваш опекун, Данила Иванович, – сообщаю больному. – Временно ваш опекун социальная служба.
– Почему? Как?
– Вас оформляют в дом для престарелых.
– Но у меня есть дом.
– Ваше здоровье серьёзно подорвано. Мы полагаем, это из-за отсутствия всякого ухода за вами, – поясняю Даниле Ивановичу.
– Мне 86 лет, – отвечает он. – Я сплю на одной кровати уже 70 лет, – в глазах старика появляются слёзы.
– Я хочу вам помочь.
Данила Иванович тяжко вздыхает.
– Я хочу… умереть на своей кровати, – произносит он таким печальным голосом, от которого у меня мурашки по коже.
Приходится оставить старика на пару часов, – есть помимо медицины и административные дела. Но когда прибывает бригада из дома престарелых, меня вызывают.
– Это для вашего же блага, Данила Иванович, – уговаривает старика соцработник.
– Я в этом не уверена, – говорю ей.
Она смотрит на меня удивлённо.
– Вы же сами подали официальную жалобу? Нельзя всё перевернуть обратно по вашей прихоти! – слышу в ответ.
– Я хочу домой… – слабым голосом причитает старик, почти плача.
– Если не хотите слушать меня, послушайте хотя бы его, – говорю соцработнику.
– Пострадавшие старики не всегда понимают, что для них лучше.
– Вы говорите не об абстрактном человеке, а конкретном взрослом человеке, который решил вернуться домой.
– Вы написали, что при поступлении он был недееспособен.
– Он был сильно обезвожен, после капельницы пришёл в полное сознание, – отвечаю я.
– Я понимаю, вы боитесь, – обращается соцработник к Даниле Ивановичу. – Но я тоже боюсь того, что с вами будет, если вы окажетесь без ухода.
– Мне дома хорошо. Доктор Печерская, пожалуйста, позовите Гришу, – умоляет старик.
– Не заставляйте меня обращаться в полицию и привлекать вашего сына и невестку к суду, – стоит на своём соцработник.
– Это возможно? – удивляется Данила Иванович.
Я киваю.
Его увозят, и слышу по коридору:
– Пожалуйста, доктор! Не позволяйте им! Не отдавайте меня, доктор Печерская! Я хочу домой…
– Простите, – кричу в ответ, едва сдерживая слёзы. Но понимаю: эмоции надо отставить в сторону. Они тут не помогут. Сын старика бросил его на произвол судьбы. Хотя бы памперсы можно было купить пожилому отцу?! Хотя бы раз дважды в день ухаживать за ним, купить противопролежневый матрас, наконец!
Да, всё возможно, когда ты любишь своего родителя. А если нет…
Вздыхаю и украдкой вытираю слёзы и тут вспоминаю, что я совершенно позабыла о Романе. Шлёпаю себя по лбу и достаю телефон. Звоню, не отвечает. Поднимаюсь в хирургическое отделение. Спрашиваю, где доктор Шварц. Мне сообщают, что уже ушёл. Как это? Не дождавшись окончания рабочего дня?!
– Он написал заявление по собственному желанию, – говорит дежурная медсестра.