Осенью 2010-го я пригнал на продажу мечту автогоунщиков - БМВ Х5 в бронзе. Скоростные тесты проводил на Ленинградке. Однажды увлекся и не заметил указатель населенного пункта. Вскоре передо мной возник полосатый жезл, а его владелец, худой лейтенант с изрытым оспой лицом, препроводил меня в полицейский фургон VW.
- Ну что, командир? - завел привычную пластинку служивый, сев за руль. – Куда спешим? Знак видели? Населенный пункт «Дурыкино». Скорость 136. Это лишение.
Я молча смотрел на догорающий осенний лес. В салоне фургона другой полицай оформлял неудачливого водителя.
- С нарушением согласны? - продолжал мой, постукивая пластиком по руке. - Оформляться будем? Или КАК?
- Или как, - шепнул я, – У меня только тысяча рублей. Правда…
- На бензин оставьте, - также шепотом ответил лейтенант и извлек стопку протоколов.
- Ф.И.О.? - посыпались вопросы. – Временно безработный? Номер телефона?
- Серега! - вдруг крикнул сотрудник из салона. - Красную Мазду лови! Сто семьдесят прет!
Лейтенант Серега швырнул мои документы на торпедо, схватил палку и выбежал из машины. Водительское и свидетельство распластались передо мной. Недолго думая, я сгреб документы, вышел из фургона, запрыгнул на водительское место своего авто. Завел баварца, врубил спортивный режим и с пробуксовкой покинул треклятое Дурыкино. Дорога петляла, я ждал преследования, но все было тихо. Вдруг тренькнул телефон:
- Иван Валерьевич, это лейтенант Кудаков. Куда же вы нас покинули? Это…
- Вы не туда попали, - буркнул я и бросил трубу.
Продолжить движение по ленинградке было опасно и на ближайшей развязке я свернул на Пятницкое шоссе. Темнело. Я спокойно приближался к Зеленограду, когда перед заправкой заметил припаркованную на встречной обочине патрульную десятку с включенными фарами. Я поспешил спрятаться за попутную фуру. Кажется, ДПС-ники меня не заметили. Лента дороги стелилась вниз, затем набирала высоту. Едва я пошел на подьем, как позади, на холме мелькнули огни проблескового маячка. На полном ходу за мной гнался патрульный автомобиль! Где-то внутри лопнула ампула с адреналином, я вдавил педаль и выпустил на свободу все три сотни лошадей: разгонялся, тормозил, облетал тихоходов по стречке, вилял по обочине. Но патруль сидел на хвосте, надрываясь сиреной. Дорога вильнула вправо, скрыв меня от преследователей и я быстро свернул на отворот проселочной дороги.
Проехав около километра по сосновому лесу, я уткнулся в обшарпанную церковь с обвалившейся колокольней. За ней чернели кресты кладбища, рядом стоял ржавый строительный вагончик. Правая часть жестяной крыши бытовки оказалась вырвана с мясом. Деревянная направляющая лопнула, а оцинкованная сталь скукожилась на крыше в покореженный ком. Я заглушил авто, выскочил, закрыл БМВ и побежал к церкви. На петлях болтался замок. Оставалась бытовка, сверкающая в предзакатных лучах оцинкованными боками.
Я подошел ближе. Листы двп у двери оказались измяты и имели несколько круглых отверстий, словно по ним палили ядрами из старинной пушки. Я открыл оббитую сталью дверь и едва не был сбит птицами – курлыкающая орава голубей рвалась наружу, маневрируя в сантиметрах от моего лица и обдавая ветром.
Внутри воняло перепревшим сеном, аммиаком, гнилью. Зажав нос, я зашел. Посреди помещения возвышался стол, лавка, в углу – шкаф. На столе валялись осколки грязной посуды, треснувшийся электрочайник, пыльный томик Св. Григория Синаита «Добротолюбие». На полу – строительный мусор, сердечники от генератора в виде буквы «Ш», в шкафу - черная монашеская ряса. Но главное, все вокруг было выкрашено в черно-бело-серые цвета засохшего птичьего помета. Будто древние сталактиты и сталагмиты, помет струился по стенам, нарастал конусами в углах и крошился под ногами. Десяток разбуженных мной птиц удивленно зыркали. В дальнем углу я заметил распростертое мохнатое покрывало, скрывавшее часть помещения.
Единственное маленькое окошко озарилось светом: голуби заневричали и их воркование сменилось на предостерегающее: «Гуррр-гурр-гуууур». Я прилип к окну: на опушку выкатилась десятка преследователей, полицейские остановились возле БМВ. Из авто вышли два гаишника в светоотражающих жилетах: прапорщик и сержант. Они обошли баварца, сержант заглянул внутрь салона, а прапор направился к двери бытовки.
Я метнулся к шкафу.
Дверь открылась и круг света от фонаря юркнул внутрь.
Я сидел в рясе за столом и делал вид, что пью чай из чашки, наполовину засранной голубями. Прапор какое-то время нерешительно топтался на пороге, удивленно разглядывая меня. Сизари внимательно зыркали на мента, повернув головы набок.
- Господи-боже, что за запах, отец?
- Разнотравье, - отхлебнул я невидимый чай. – Не свети в глаз!
- Птичек разводите?
- Божьих тварей…
- А к вам, батюшка, никто не заезжал?
Я покачал головой.
Дпсник принялся осматривать помещение. Он высветил строительный мусор, мотки веревок, цветочные горшки с возвышающимися сталагмитами. Мент перевел круг света под стол и вдруг отпрянул назад.
- Господи-боже! А это что!?
Я неспеша заглянул под стол. У моих ног один к одну лежала дюжина мертвых птиц. Пернатые были аккуратно бок к боку выложены в ряд.
- Смиренный игумен Пафнутий руку приложил! – вылетело первое, что я вспомнил из школьной программы.
Служитель фыркнул и вышел. Я оказался наедине с голубями и в полной темноте.
- Бугульма-шесть, Таймыр на приеме. Да откуда я знаю, он это или не он? – слышалось снаружи. - Сам приезжай...
Я прятался от сотрудников ДПС в загаженной птицами бытовке. Подкрался к окну, прислушался. Прапорщик общался по телефону с тормознувшим меня в н.п. Дурыкино лейтенантом.
- Серега, сколько тебе ехать? Да ну, нахер… Тут либо тачку сторожить, либо дежурство сдавать. Обыскали, только отец… как его… Порфирий. Какая ксива? У попов нет ксив. Вот сейчас приедешь и сам это попросишь…
- Бля, они атакуют! – донесся крик другого сотрудника, сержанта. Выглянув в окошко, я различил человека в отражающем жилете. Он закрывал голову, черные тени реяли над ним. – Меня в ухо клюнула! Птица мира. Сидор, валим!
- Постой, нужно глянуть в какой поп куртке.
Я метнулся по бытовке, сбил табурет, голуби встревоженно поднялись в воздух, чтото теплое и склизное ляпнуло мне на затылок. Врубил фонарь на телефоне, схватил со стола пестрый томик Григория Синаита «Добротолюбие», встал на колени в дальнем углу и раскрыл книгу посередине.
Едва дверь открылась, я принялся нараспев , подсвечивая текст телефоном, читать:
- Фунта хлеба достаточно для всякого, подвизающего в безмолвии; пить две чаши вина нерастворенного, а воды – три; и из брашен, какие случатся, съедать, не сколько похотливо взыскует естество…
Прапор кашлянул.
- Все записал, - вставил он, когда я переворачивал страницу. - Ваше высоблародие, можно вопрос?
Не обращая внимания, я продолжил чтение.
- Ничто другое поистине так не расстраивает состояния безмолвия и не лишает его божественной помощи, как дерзость, чревоугодие, многоглаголание…
- Ваш… ваше преосвящество, - не сдавался мент. – Один вопросик.
- И суетная забота, надмение, и госпожа страстей самомнение.
Прапор стал пятиться вдоль стены, приближаясь ко мне.
- Воды страстей, коими мутное и возмущенное море безмолвия…
- А вот, скажем, ежели мзду кто берет... – вкрадчиво начал он.
- …Наполняет душу, переплыть иначе нельзя, как на порожнем и легком корабле полного нестяжания и воздержания.
- Ну это понятно… но вот, ежели я…
- Хватит, - гаркнул я и хлопнул книгой. – Оставьте меня.
- Есть, - осекся сотрудник и стал пятиться. – Простите, батюшка. Ай, мля…
Послышался хруст, мент запнулся и чуть не упал, ухватился за стену. Я подсветил фонарем дверь. Она захлопнулась.
- Валера, едем!
Обрадованный, я отбросил томик Синаита, поднялся, как вдруг высветил предмет, о который споткнулся полицай. Им оказался черный метровый брусок с ровными матовыми сторонами, округлый с одной стороны и заостренный к противоположному краю. Я подошел ближе и перекрестился: на полу лежало гигантское семечко подсолнечника. Я бережно поднял семечко размером с артиллерийский снаряд и стал его изучать, поглаживая полированные бока. Тонкий масляничный аромат ударил мне в нос, когда слева вдруг почудилось какое-то движение. Я повернул голову и от неожиданности уронил семечко.
То, что я ранее принял за пуховое покрывало, округлилось и пришло в движение, проворачиваясь вокруг своей оси. Я направил свет телефона в угол. Пучок наткнулся на переливающуюся янтарную сферу, внутри которой плавал чернильный овал зрачка. Внезапно сфера взлетела к потолку и я различил исполинскую голубиную голову с черным, изогнутым клювом.
В моей груди что-то стремительно обрушилось, мысли стихли, а тело стало невесомым.
Прапорщик фотографировал номера БМВ, когда дверь бытовки слетела с петель. Я промчался в сторону леса мимо ментов, энергично подмахивая согнутыми в локтях руками.
- Отец Пафну.., - удивился прапор и обернулся в сторону вагончика, - Ебана-а вода…
Я несся, не разбирая дороги. Ветки стегали по лицу и шее, я провалился, катился, полз, вскакивал и снова бежал. Судя по воплям и треску, где-то бежали бежали и менты.
- Сидоооор! Где макааар?
- В багажнике…
Наконец лес расступился, я выбежал на просеку, поросшую жухлыми кустами. В позе витрувианского человека высилась посреди мачта высоковольтной линии. Я нашел какую-то яму, плюхнулся на дно и стал вслушиваться. Кровоточила губа, ныло колено.
Вскоре от черной стены леса отделилась тень. Кривыми галсами приблизилась к яме. Это был расхристанный прапор. Его светоотражающий жилет был изодран, из-за ворота торчала ветка.
Мент, задыхаясь, указал в сторону леса.
- Pиздуй... те, - выдохнул он, - святой отец.
- Куда? – испугался я.
– Усмирять свою тварь.
- А чего она моя?
- Что?! Вы смеетесь? Кто это за куйня?
- Я не знаю.
Прапорщик, нервно усмехнувшись, принялся водить перед моим носом пальцем.
- Нет, отец Пафнутий. Нее, нее, нее.
- Да, да, да.
- Это ваша тварь! Ты же разводил там… фазанов.
- Впервые вижу, кля… клянусь
- Как это?
- А так это. Не отец я.
- А как же нестяжание да воздержание? Хорош уже, батя. Там Валерка в замес попал. Что делать скажи. С этой черной курицей.
- Откуда я знаю? Я просто водила. Меня тормознули в Дурыкино.
- Врешь…
- Доки могу показать.
- Ну тогда жопа, - сказал прапорщик и плюхнулся рядом.
Мы лежали на спине, смотрели на звездное небо и слушали гул проводов.
