Всегда казался очевидным вывод, что человек, который вырос в обстановке презрения к своему собственному народу, его истории и культуре или человек, который воспитывался в такой обстановке в период формирования личности, станет еще тем "патриотом". Вроде бы понятно всем на уровне простой логики без погружения в глубины психологии. Ладно там монархи... У них все по-особому. Династические браки, то да се... Но в наше-то просвещенное время... Впрочем, про просвещенное время промолчим. Оно такое сейчас просвещенное, что скоро догонит и перегонит Торквемаду и прочих аналогичных деятелей. Это мы про культуру отмены. А вы что подумали? Нет, зря подумали. В Отечестве нашем Богоспасаемом до испанской инквизиции никак не дойти, сие невозможно. Вот до хунвейбинов - вполне. Они уже резвятся во всю, готовятся. Так что поговорим о делах давно минувших. Главная сложность монархии - наследники. Всегда с ними, понимаешь, беда... Далее текст нашего уважаемого автора Бориса Николаевича Григорьева. Написано специально для канала.
И еще пара слов, которые редакция вынуждена добавить после прочтения комментариев. Очень жаль, что приходится объяснять некоторым очевидные вещи. Этим некоторым стоит понять разницу между изложением автора СВОЕГО мнения и пересказа в сокращенной форме мнения человека МИНУВШЕЙ эпохи. Борис Николаевич своим циклом статей по старинным журналам не спорит с теми учебниками истории, которые вы читали. Он показывает, что люди (причем образованные и мыслящие) могли воспринимать ситуацию совсем по-иному 120-150 лет назад. Не все в жизни однозначно. У человека с умственными способностями выше среднего после этого, по идее, должен возникнуть некий вопрос о дне сегодняшнем и как его будут воспринимать через 120 лет. Если он не возник... Ну, дальше сами.
Царствование Петра III
Б.Н.Григорьев
По материалам статьи В.А.Тимирязева в журнале “Исторический вестник»
т.т. 91 и 92 за 1903 год
В.А.Тимирязев (1841-1912), известный русский литератор, журналист и переводчик, сотрудник «Исторического вестника», брат всемирно известного естествоиспытателя К.А.Тимирязева (1843-1920). Василий Аркадьевич, не удовлетворённый скупыми исследованиями русских историков о Петре III, написал большой очерк об императоре и привлёк для этого некоторые новые материалы.
Пётр III (1728-1762), сын старшей дочери Петра I Анны и голштинского герцога Карла Фридриха, вошёл в нашу историю как сумасброд и солдафон, помешанный на игре в солдатики и любви ко всему прусскому, ненавидевший Россию и свою супругу Екатерину и который, после свержения с трона в результате дворцового переворота, был якобы нечаянно убит в Гатчине графом А.Г.Орловым. Посмотрим, каким представляется этот человек в работе В.А.Тимирязева.
Как только Елизавета Петровна в 1741 году совершила государственный переворот и убрала с трона законного императора-младенца Иоанна Антоновича, она сразу обратила внимание на своего племянника Карла-Петера-Ульриха, принца герцогства Голштиния-Готторп, и приняла меры к тому, чтобы доставить его в Петербург.
К этому времени родители принца умерли: мать в 1728, а отец – в 1739 году, Россия вела войну со Швецией, причём обе страны испытывали острую необходимость в наследнике трона. А наследник был в Голштинии: отрок Карл-Петер-Ульрих имел право как на шведский трон, потому что его отец по матери был племянником Карла ХII, так и на российский – тоже по матери. Елизавета Петровна опередила шведов и заблаговременно забрала принца под своё крыло.
Брак Анны Петровны с Карлом Фридрихом оказался неудачным: рядом с наилучшим образом образованной красавицей оказался не очень умный, совсем некрасивый и не любящий её человек, увлекающийся употреблением горячительных напитков. Когда на втором году их брака родился мальчик, мать произнесла: «Бедный малютка, не на радость ты родился». На седьмой день после родов она подошла к окну, чтобы полюбоваться иллюминацией, устроенной по поводу рождения сына, простудилась и через три дня умерла от скоротечной чахотки.
Поначалу голштинского принца хотели воспитывать в духе приготовления к наследованию российского престола, но после смерти Петра II в 1730 году, воцарения Анны Иоановны и в 1740 году установления брауншвейгской династии в лице Иоанна Антоновича, внимание его воспитателей было обращено в сторону Швеции. Россию они всячески осмеивали и представляли принцу как варварскую страну.
К наукам принц способен не был, но языки шведский и французский он одолел. Считая себя с малолетства голштинским солдатом, за образец пока взял Карла XII и был без ума от счастья, когда отец присвоил ему в 1737 году звание поручика. Воспитанием его занималась фройляйн Алиниус, которую он звал мамой и взял потом с собой в Россию.
После смерти отца воспитание молодого герцога формально взял на себя дядя, принц и епископ Любский Адольф-Фридрих, но на практике это было поручено графу Отто Фридриху фон Брюммеру (1690-1752), жестокому и тупому солдафону, наказывавшему своего воспитанника за малейшие промахи и проступки. Любимым наказанием фон Брюммера было ставить мальчика на колени на горох и держать его в этом состоянии до тех пор, пока колени не начинали краснеть и распухать. Когда принц подрос, фон Брюммер стал прибегать к кнуту или надевал на него дурацкий колпак, ставил его в угол, а сам, сидя за столом с другими слугами, всячески потешался над ним. Слабый физически, не блиставший способностями мальчик был обречён на то, чтобы вырасти слабым, злобным и трусливым человеком.
К его счастью в 1741 году о нём вспомнила Елизавета Петровна и послала в Голштинию двух дипломатов, братьев Й.А.Корф (1697-1766) и Н.А.Корф (1710-1766), с уведомлением о своём намерении усыновить принца. Голштинское регентство было в восторге от такого предложения, и уже через 3 дня молодой герцог под именем графа фон Дукера с гофмейстерами О.Ф. фон Брюммером и Ф.В.Бергхольцем выехал в Россию.
В начале января 1742 года герцога с распростёртыми объятиями встретила Елизавета Петровна, но скоро восторги императрицы кончились. Перед ней предстал хилый болезненный подросток – это был не оловянный, а какой-то деревянный солдатик, кричавший, а не говоривший на ломаной немецко-французской смеси. В лютый холод его повезли в Москву, отметили там его день рождения и произвели в подполковники Преображенского полка и в полковники конной гвардии.
Будучи сама не очень образована, императрица, тем не менее, сразу обнаружила провалы в его образовании и приказала дипломатам найти за границей наилучшую систему воспитания. Но наилучшей оказалась метода профессора Якоба Штелина (1709-1785), напоминавшая, по словам Тимирязева, программу для «детских садов». Проэкзаменовав герцога, профессор констатировал, что кроме слабого французского языка, тот решительно ничего не знал.
Обучение Я.Штелин практически начал с курса букваря, показывая герцогу картинки и снабжая их небольшими текстами. Ученик воспринимал всё, кроме предметов, относящихся к военному делу, с хилым интересом,. Историю профессор преподавал с помощью коллекции медалей и монет, географию – на базе карт и схем крепостей империи. Три раза в неделю он читал с учеником иностранные газеты и показывал упоминаемые в них страны на глобусе и географических картах. Впоследствии Штелин получал от канцлера А.П.Бестужева-Рюмина депеши дипломатов и документы по политическим вопросам.
Ученик выходил вместе с учителем на прогулки, на которых учитель рассказывал ему о растениях, цветах и деревьях, рассказывал об архитектурных сооружениях и попадавшихся на глаза примечательных постройках. Елизавета живо интересовалась процессом учёбы и подарила племяннику шкаф с 24-ю ящиками, в которых находились деревянные модели крепостей. Их можно было разбирать и собирать по прилагаемым инструкциям – аналог нынешних детских конструкторов.
Ученик неплохо и с удовольствием чертил и рисовал – главным образом военные укрепления, но как только ему приходилось напрягать ум, он выходил из себя и капризничал. При изучении «невоенных» предметов, фиксировал Штелин в журнале, ученик становился рассеянным и легкомысленным. Его готовили к принятию православия, и он быстро усвоил катехизис, но в душе продолжал оставаться лютеранином. Русскому языку его учил И.П.Веселовский (1689-1754) и достиг в этом определённых успехов – будущий наследник стал бегло говорить по-русски, но использовал русский язык в общении чрезвычайно редко. Танцам его учил француз Лодэ, но сносно танцевать научился одну кадриль и не умел прилично и с достоинством кланяться.
Учёба продолжалась до 1746 года, до совершеннолетия наследника, и результаты её были весьма и весьма скромными. К тому же в его жизни последовали болезнь и очень важные события, которые имели последствием большие перерывы в его учёбе. С принятием православия 18 ноября 1742 года наследник стал называться великим князем и цесаревичем Петром Фёдоровичем. Он принял присягу на верность императрице и стал носить титул наследника русского престола. Елизавета подарила наследнику 300 тысяч рублей и новую обстановку для его покоев. Всё это вынудило учителей сделать продолжительную паузу в процессе учёбы.
Около этого времени в Россию прибыло шведское посольство и предложило бывшему Карлу Петеру Ульриху шведский трон, на что Елизавета ответила решительным отказом и предложила сделать то же самое племяннику. Современники говорили, что племянник сделал это достаточно неискренно.
Потом цесаревич заболел и едва не умер, и его вывезли в Москву, считая московский климат более здоровым, нежели петербургский. Императрица решила наследника женить. Канцлер Бестужев предлагал в невесты саксонскую принцессу Марианну, дочь саксонского курфюрста и польского короля Августа III, в то время как Брюммер и Й.Г.Лесток (1692-1767) продвигали кандидатуру Софии-Августы, принцессы Анхальт-Цербстской. За кандидатурой Софии-Августы стоял прусский король Фридрих Великий, который писал, что «пришлось употребить такие усилия, как будто дело шло о величайшем в мире интересе».
Отец невесты воспротивился этому браку и выступил против того, чтобы его дочь становилась православной, но когда один пастор сказал ему, что православие мало чем отличается от лютеранства, он сдался и дал согласие. В Петербурге этим делом активно занимался прусский посланник Мардефельдт, он сумел обвести Бестужева вокруг пальца и продвинуть свою кандидатуру невесты. Невеста чуть не явочным порядком прибыла с матерью в Петербург и очень всем понравилась – даже великому князю. За десять дней она научилась так говорить по-русски, что могла вести разговор с епископом Симоном Тодорским, приставленным к ней в качестве наставника по приобщению к православию.
После болезни и помолвки с великим князем София-Августа стала великой княгиней Екатериной Алексеевной и вместе с женихом и Елизаветой отправилась в Киев. На возвратном пути Пётр Фёдорович заболел оспой, и Екатерина Алексеевна трогательно ухаживала за ним. Великий князь выздоровел, но болезнь оставила на его лице глубокие рябины.
21 августа 1745 года состоялось бракосочетание молодой пары, свадьба праздновалась с большой пышностью. За два месяца до этого Пётр Фёдорович достиг совершеннолетия и был освобождён от опеки фон Брюммера и Штелина. Взамен их к нему был приставлен князь Василий Аникитич Репнин (1696-1748), а высшее руководство над семейной парой было поручено супругам Николаю Наумовичу и двоюродной сестре императрицы Марии Симоновне (1723-1756) Чоглоковым, которые действовали по инструкции, составленной канцлером А.П.Бестужевым-Рюминым [1].
Началась 17-летняя супружеская жизнь, больше похожая на какой-то бедлам или пародию. Уже совершеннолетний Пётр Фёдорович по существу оставался всё тем же ребёнком – взбалмошным, во многом наивным, болтливым, но циничным и с претензиями на свою значимость, с массой «тараканов» в своей голове, наполненной в основном мыслями о военных играх или кутежах. Все усилия молодой, умной и тщеславной супруги направить мужа на путь праведный наталкивались на его полное непонимание и грубый отпор.
Мы не будем вдаваться в описание всех перипетий этой жизни, которой В.А.Тимирязев посвятил в своём очерке достаточно много места – на этот счёт наши современные читатели имеют вполне определённое представление, и ограничимся лишь упоминанием некоторых важнейших событий.
Определённой вехой во взаимоотношениях супругов было рождение у них в 1754 году сына Павла. Если раньше между ними существовала хоть видимость каких-то отношений, то после рождения сына Пётр Фёдорович вовсе перестал общаться с женой и спрашивать у неё совета. Раньше он называл ее в шутку madam la Ressource, т.е. "мадам Возможности", утверждая, что жена разбирается во всем, теперь - сухо «мадам великой княгиней». Он стал открыто подсмеиваться над всем русским, осыпать Россию и русских бранью и своим кумиром считать Фридриха Великого, короля Пруссии, с которой в рамках Семилетней войны (1756-1763) воевала Россия. Он завёл себе фаворитку в лице Елизаветы Романовны Воронцовой (1739-1792), глупой, некрасивой, но добродушной и мягкосердечной девушки.
В 1756 году Екатерина Алексеевна родила дочь Анну, которую императрица, как и сына Павла, отняла у родителей, чтобы самой заняться и её воспитанием. Но испытать на себе педагогические приёмы императрицы принцесса Анна Петровна не смогла - она умерла в трёхлетнем возрасте. К этому времени Елизавета Петровна окончательно утвердилась в мнении о том, что наследник оказался мало способным к управлению империей, и старалась не допускать его к решению государственных вопросов.
К такому же мнению пришли почти всё влиятельное окружение императрицы. А.П.Бестужев-Рюмин незадолго до своей опалы предлагал удалить Петра Фёдоровича и назначить наследником его малолетнего сына Павла. Такого же мнения придерживался и воспитатель Павла граф Никита Иванович Панин (1718-1783), о том же мечтала и сама императрица незадолго до своей смерти, но не успела этого сделать. Она скончалась 25 декабря 1761 года, и Пётр Фёдорович вступил на российский престол.
Перед смертью Елизавета сделал попытку примирить семейную пару, и Пётр Фёдорович обещал ей «исправиться», но поведение своё отнюдь не изменил, а в отношении жены стал ещё грубее и несносней. На заупокойных панихидах он вёл себя вызывающе, болтал, весело смеялся, гримасничал и продолжал свою «арлекиниаду» даже на похоронах императрицы. Ничего хорошего от царствования Петра III никто не ожидал.
Вместе с автором очерка перейдём теперь к описанию 6-месячного правления Петра III Российской империей.
Начало его ознаменовалось царскими милостями. Главные награды получили любимцы императора: А.И.Глебов (1722-1790) стал генерал-прокурором Правительствующего сената, князь Н.Ю.Трубецкой (1699-1767) получил звание подполковника Преображенского полка, Д.В.Волков (1727-1785) стал личным секретарём императора. Особенно облагодетельствованы были А.П.Мельгунов (1722-1788)[2] и придворный балагур и повеса Л.А.Нарышкин (1733-1799). Последний получил в подарок 16.000 рублей, 1 января 1762 года был произведен в шталмейстеры, 10 февраля стал владельцем каменного дома в Петербурге, а 16 февраля, после ликвидации Тайной канцелярии, вместе с Волковым и Мельгуновым стал членом комиссии по приёму доносов по важным государственным умыслам.
Не были забыты и фавориты покойной императрицы.
Особую предусмотрительность новый император демонстрировал по отношению к военным, особенно к гвардии. На первом параде гвардия с восторгом приветствовала Петра III. Кстати, и на представителей иностранных держав император произвёл сначала довольно благоприятное впечатление. Английский посланник Роберт Кейт полагал, что, несмотря на свою ограниченность, Пётр будет хорошим государем – по доброте своего сердца. И правда: Пётр не был злым человеком.
Наибольшую популярность Пётр завоевал своей милостью к опальным лицам елизаветинского периода. Он вернул из ссылки Миниха, Бирона, Наталью Лопухину, Лестока, Лильенфельдов и др. Миниху было 80 лет, а Бирону – 72 года, но держались они бодро и всем своим видом показывали, что их ещё рано было списывать со счетов. «Мы в воскресенье присутствовали при трогательной сцене, - писал Кейт: - герцог курляндский и Миних явились вместе ко двору… Они разговаривали друг с другом очень пристойно и, казалось, забыли взаимную ревность, погубившую их[3]».
Закон о вольности дворян и отмену соляной пошлины Тимирязев считает благодетельными, но преждевременными и необдуманными (по-теперешнему, популистскими) мерами. Восторженное дворянство[4] через Глебова предложило в знак своей благодарности отлить золотую статую Петра III, но он благоразумно отказался от этого и предложил употребить золото на более нужные дела.
Самой благотворной мерой Тимирязев называет уничтожение Тайной канцелярии и гуманной мерой – возвращение раскольников в Россию, бежавших из страны из-за преследований Анны Иоановны и Елизаветы Петровны, и предоставление им свободы вероисповедания. (Кажется, что ко всем этим мерам и законам наскоро приложили руку ближайшие советники Петра, обеспокоенные его вызывающим ко всему русскому поведению и пытавшиеся создать у народа более благоприятное впечатление о царе. Сам Пётр Фёдорович был на это и не способен, да и не настроен. Б.Г.) Тимирязев пишет, что вся его энергия уходила на всякого рода мелочи, он ограничивался тем, что постоянно входил в бюрократические дела мелких чиновников и приводил их, привыкших к беззаботному елизаветинскому времени, в неописуемый ужас.
Он вставал зимой и летом в 7.00 часов, и пока одевался, адъютанты входили к нему с докладами. С 8.00 до 10.00 часов он принимал высших сановников, потом отправлялся по казённым учреждениям, заставая там одних только мелких чиновников, что давало ему повод раздавать потом «оплеухи» их начальству. С 11.00 до 13.00 Пётр находился на плацу и при содействии прусского генерала Бауэра учил войска маршировать. Уже в бытность великим князем ему доставили голштинские воинские части, и теперь он переделывал русскую армию на прусский лад. В 13.00 царь обедал и приглашал к своему столу приятных для беседы людей, невзирая на их чин и звание. Иногда он обедал в частном доме – преимущественно у членов английской фактории, к которым он испытывал особое расположение. После обеда немного отдыхал, а потом опять делал «набеги» на казённые учреждения, обыкновенно являясь там, где его меньше всего ждали. Вечера проводил с голштинскими офицерами, куря и опустошая бутылки с вином и пивом. Иногда устраивал вечерние концерты, играя в оркестре первую скрипку. После ужина он до 2.00 ночи проводил в беседах на политические темы со своими любимцами Глебовым, Волковым, Мельгуновым и Нарышкиным.
Расписание дня впечатляет – без дела император не сидел.
Несмотря на благотворные законы и меры, недовольство в стране не исчезало. Недовольны были войска, возмущённые переучиванием всего и вся на прусский манер. Недовольно было духовенство указами царя об управлении архиерейскими и монастырскими вотчинами: духовенство превратилось в чиновников, посаженных на жалованье. Роптали новгородцы, а вместе с ними и другие православные, негодуя на указ Петра новгородскому архиепископу Дмитрию Сеченову убрать из храмов все иконы, кроме образов Спасителя и Богоматери. Были запрещены домашние церкви и ходили упорные слухи, что у священников обреют бороды, отнимут рясы, а самих их переоденут в лютеранские сюртуки. Пётр нисколько не пытался нейтрализовать эти слухи, а наоборот продолжал вести себя в храмах и в контактах с духовенством самым вызывающим образом, чем заслужил клички «немца» и «лютера». Как точно заметил один иностранный автор, «император смотрит на свою Русскую империю как на пустяшный придаток к своему немецкому отечеству».
Но всё это было лишь цветочками.
Ягодки появились в виде полного и крутого изменения внешней политики России в пользу её врага – Пруссии. Сразу по восшествии на престол он послал своего любимца И.В.Гудовича (1741-1820) в Бреславль к Фридриху II с изъявлениями безграничной дружбы и согласия, что фактически выводило Россию из войны с Пруссией. Пруссия терпела поражение, русские войска занимали Восточную Пруссию и Померанию, и «привет» от императора России был для прусского короля спасительным чудом. И он немедленно послал в Петербург своего посла барона Р.Гольца. Русские интересы в Берлине до него представлял…английский посланник в России Роберт Кейт, который ещё в 1758 году приобрёл расположение в.к. Петра Фёдоровича и имел решающее влияние на его умонастроения в первые дни его царствования. На третий день правления Петра III Кейт писал в Лондон, что император «оказывает мне всё большее и большее дружелюбие…подошёл ко мне и с улыбкой сказал, что накануне ночью послал курьеров в различные корпуса своей армии с приказанием, которое доставило мне большое удовольствие, именно – не наступать на прусскую территорию и избегать военных действий».
Напомним, что Англия на этой стадии Семилетней войны была союзницей Пруссии, и откровения Петра Фёдоровича – а они продолжились и далее - проливали бальзам на душу англичанина Кейта. Вместе с Кейтом Пётр откровенно обсуждал свои действия по отношению к бывшему союзнику – Австрии - и информировал англичанина о своих переговорах с австрийским посланником Флоримоном де Мерси-Аржанто (1727-1794), бельгийцем по национальности. Кейт вступил в прямую переписку с Фридрихом II, а в отчётах в Лондон хвастался тем, что теперь вопросы войны и мира находятся у него в руках.
Ф. де Мерси-Аржанто допустил непростительную ошибку, отказавшись принять участие во встрече дяди императора, принца Георга Голштинского, приглашённого Петром в Петербург. Положение австрийского посланника и его переговорные позиции сильно ухудшились. Пётр взбесился, пишет Тимирязев, и шесть недель не допускал его к себе. Но всё это довольно прозаично закончилось. Мерси-Аржанто явился на банкет к канцлеру М.И.Воронцову (1717-1767). Присутствовавший на банкете Пётр встретил его дружелюбно, но сдержанно. Царь много пил, а когда сел играть в карты, стал подсмеиваться над французским посланником бароном де Прёйи Бретёйлем (1730-1807). Француз сдерживался и делал вид, что ничего не слышит. Кончив играть, Пётр сказал французу, указывая пальцем на испанского посланника:
- Помяните моё слово – Испания проиграет!
Бретёйль возразил ему и сказал, что Испания не проиграет, потому что пользуется поддержкой Франции – особенно если Россия останется верной настоящей системе, т.е. будет продолжать воевать с Пруссией. Пётр, как утверждает Тимирязев, окончательно взбесился и закричал:
- Я уже говорил вам, что я хочу одного мира и мира! Если вы не будете сговорчивы, то вам будет худо!
3 марта в Петербурге появился Гольц и получил восторженный приём у императора. Пётр, рассыпаясь в уверениях своего восторженного почтения к прусской армии и прусскому королю, повёл посланника за обеденный стол. Гольцу отвели великолепное помещение рядом с дворцом и дали в его распоряжение роскошный экипаж. С этого момента Пётр навещал Гольца по два раза в день и ежедневно обедал или ужинал с ним. Скоро Кейт вынужден был констатировать, что все внешние дела Российской империи перешли от него к Гольцу.
Фридрих II дал Гольцу инструкции заключить с Россией мир на любых условиях, в том числе соглашаясь на потерю территорий Пруссии. Но Пётр и слушать не хотел об оставлении за собой уже занятых русской армией Восточной Пруссии и Померании и был готов немедленно заключить с Пруссией мир без всяких условий. Он предложил Гольцу написать любой проект мирного договора, и он его тут же подпишет.
Это был, пишет Тимирязев, самый позорный мир, который Россия когда-либо подписывала[5]. Кроме мира, Петербургский трактат 1762 года предусматривал союз России с Пруссией, возвращение Пруссии всех занятых русской армией территорий, обязательство Фридриха II отобрать у Дании любимую для Петра Голштинию и гарантировать герцогу Георгу Голштинскому престол Курляндии. На празднестве по случаю подписания мира провозглашали здравицу за короля Пруссии. Саксонский посланник Прасс говорил: «Теперь в Петербурге императором король прусский». Переписка между Петром III и Фридрихом II достигла зенита восторженности и сентиментальности, пишет Тимирязев и приводит образчики этой корреспонденции:
Фридрих II: «Когда поступаешь с таким беспримерным благородством, то имеешь право на общий восторг. Ваше величество вполне это заслужили; первыми действиями вы заслужили благословение ваших подданных и разумнейшей части Европы. Вся Европа преследует меня, но я нашёл себе друга с истинно немецкой душой. На вас только я надеюсь, вам только я навеки предан как вернейший друг».
Пётр III: «Ваше величество, конечно, смеётесь надо мной, восхваляя меня. По справедливости вы должны удивляться моему ничтожеству, тогда как я повергнут в изумление вашими подвигами; вы отличаетесь необыкновенными достоинствами. Я признаю в вашем величестве одного из величайших героев, бывших когда-либо на свете».
Лицемерие Фридриха и восторженный лепет Петра до тошноты зашкаливают.
…Известие о мире с Пруссией сообщил австрийцам посланник князь Голицын.
Мало сказать, что он удивил Вену - поначалу он поставил её, как и всю Европу, в неописуемую растерянность. Министры Колоредо и Каунитц пытались как-то затянуть процесс выхода России из войны и оттянуть момент созыва мирного конгресса, но Пётр под диктовку Гольца написал им второе послание, в котором сообщил, что Россия больше не нуждается в австрийских субсидиях, и что если Австрия не помирится с Пруссией, то он присоединится к прусскому королю и восстановит мир силой. И отдал соответствующий приказ командующему русской армией фельдмаршалу графу З.Г.Чернышеву (1722-1784). И австрийцам пришлось смириться.
Мерси-Аржанто попросил Вену отозвать его с поста посланника в России и назначить вместо него третьестепенное лицо, желательно военного, который больше придётся по нраву Петру III. В отличие от него, французский посланник Бретёйль занял более непримиримую позицию, и его поддержал в этом министр иностранных дел Франции Этьенн Франсуа де Шуазель (1717-1785). Он от имени Людовика XV (1710-1774) сказал с нескрываемым сарказмом посланнику графу П.Г.Чернышеву (1712-1773): «Всего важнее - сохранить торжественное обязательство, принятое в отношении союзников». Король Людовик XV демонстративно перестал замечать Чернышева и дал указание Шуазелю заменить Бретёйля в Петербурге третьестепенным лицом в ранге резидента.
Своими неразумными действиями Пётр едва не поссорился и с английским королём, показав Гольцу секретную депешу своего посланника в Лондоне А.М.Голицына (1723-1807), в которой тот сообщал о тайных намерениях министра Стюарта Джона Бьюта (1713-1792) в отношении Пруссии, а именно о прекращении субсидий Фридриху II. Пётр отозвал из Лондона Голицына и назначил вместо него А.Р.Воронцова (1741-1805), брата своей любовницы. В инструкциях послу император написал требование склонять Англию к союзу с Пруссией.
Но самые тяжёлые последствия Петербургского мира выпали для Дании. Она резонно испугалась, что у неё отнимут северный Шлезвиг, часть Голштинии, предоставленный ей под гарантии Англии, Франции, Австрии и Швеции в 1720, 1732 и 1734 г.г., и начала вооружаться. Рассерженный Пётр Фёдорович приказал своему посланнику в Копенгагене Й.А.Корфу (1697-1766) сделать запрос датскому королю, готов ли тот решить вопрос о возвращении Шлезвига мирным путём, ибо в противном случае он применит решительные меры. Датчане не были настроены воевать и предложили для решения спорного вопроса созвать конференцию. К этому, кстати, подталкивали императора Кейт и Гольц. На какое-то время Пётр Фёдорович успокоился и дал знать барону Корфу о своём согласии созвать в Берлине конференцию, назначив своими уполномоченными барона и голштинца Сальдерна.
Напугана Петербургским миром была и Польша. Пётр III вынашивал план свергнуть с курляндского престола[6] саксонского принца Карла и поставить на его место своего дядю принца Георга Голштинского. Представитель России в Курляндии И.М.Симолин (1720-1799) получил на этот счёт прямое указание к действию. В Курляндии началась борьба трех партий за власть: Карла Саксонского, Бирона, вернувшегося из ссылки и принца Георга Голштинского.
Наконец, Петербургский мир «мироносца» Петра III аукнулся в Турции.
Сначала Фридрих II полагал возможным перетянуть на свою сторону Оттоманскую Порту мирным путём и дал своему посланнику в Константинополе Рескину 1 миллион талеров на подкупы. А Пётр III решил помочь своему кумиру и приказал посланнику А.М.Обрескову (1717-1787) посоветовать Турции напасть на Австрию, не боясь вмешательства царя. При этом он грубо нарушил старинный договор России с Австрией против Турции. Однако турки ни на какие уговоры не согласились, и прусско-турецкий союз не состоялся. Алексей Михайлович Обресков, один из умнейших русских дипломатов, игнорировал указания своего взбалмошного царя и тайно уверял турок в том, что Берлин хочет использовать их в своих корыстных целях.
Так новый русский император, заявлявший о своём стремлении к миру в Европе, за какой-то месяц взбудоражил весь континент. Мало того, что новая внешняя политика противоречила всем интересам России, что русские сановники иностранного происхождения Миних, Остерман или Бирон никогда не позволяли иностранным послам вмешиваться в русские дела, а теперь молодой пруссак Гольц неограниченно управлял русской внешней политикой. «Такого позора не было со времён татарских баскаков», - писал историк Соловьёв, - «но и тогда было легче, ибо рабство невольное не так позорно, как добровольное»[7]. Канцлер Воронцов и вице-канцлер Голицын, вернувшийся из Лондона, покорно терпели кунштюки царя и ни слова не возразили против его порочной политики.
Гольц и его правая рука Шверин справедливо считали своим самым опасным противником бывшего фаворита Елизаветы Петровны И.И.Шувалова (1727-1797), русского государственника, устранившегося после смерти императрицы от всяких дел, но не пожелавшего служить пруссакам. «Второй из этих вредных людей – генерал Мельгунов, любимец императора», - писал Шверин, - «он, пожалуй, был бы опасней первого, если б обладал таким же умом. Они двое и ещё Волков – самые главные противники императора». Вот так: любимцы Петра Фёдоровича оказались его главными врагами.
Гольц и Шверин прямо говорили императору об их замыслах лишить его престола, но тот отмахивался от этих предупреждений, утверждая, что он знает об этом, но считает, что у них нет времени думать о заговорах, а потому считает себя с этой стороны вполне безопасным. Но им удалось отстранить Волкова от всех дипломатических дел.
А ситуация вокруг Дании неожиданно обострилась. Петру III надоело ждать созыва конференции по Шлезвигскому вопросу, и он стал выступать за скорое решение вопроса силовыми методами. Данию перестали поддерживать и Швеция, и Франция, и Англия – каждая изобретая для этого подходящие причины, а Австрия вообще предложила императору субсидии на ведений войны с Данией. Фридрих II открыто подбивал Петра III на военные действия против датчан, но одновременно старался затянуть их начало, поскольку в первую очередь хотел поэксплуатировать русскую армию в своих целях. Поэтому он уговаривал Петра Фёдоровича, прежде чем отправиться в поход против датчан, короноваться, потому что русские – неблагодарный и ненадёжный народ, а коронация-де произведёт на него неизгладимое впечатление и устранит опасность заговора в пользу свергнутого Иоанна Антоновича. Ну, уж если он и отправится в поход, то необходимо взять с собой всех иностранных послов, запереть их в Ростоке или Висмаре, оставив Петербург на попечение верных голштинцев и ливонцев.
Пётр отвечал Фридриху, что не может быть речи о короновании, когда в его родной Голштинии начинается война, и если бы он отсиживался в Петербурге, то и сам прусский король перестал бы его уважать. Он крепко держит взаперти Иоанна Антоновича, и никакой опасности он для трона не представляет. Солдаты его любят (вероятно, других солдат, кроме голштинцев, он вокруг себя не видел) и рады, что в России женское правление, наконец, кончилось.
Кстати, Пётр решил увидеть Шлиссельбургского узника. С.М.Соловьёв считает, что Иоанна Антоновича для свидания с царём привозили в Петербург, о чём свидетельствует тайный указ императора коменданту Шлиссельбурга Бердникова о том, чтобы узника отпустили из крепости. Кейт и Мерси-Аржанто говорят, что Пётр навестил узника в крепости. Свидание в любом случае происходило в присутствии Нарышкина, Мельгунова, Волкова и Корфа. Иоанн Антонович, высокого роста, широкоплечий и обросший бородой, одетый неряшливо в грязную одежду, казался старше своих 22 лет, едва осознавал своё происхождение и производил впечатление полоумного. Он жаловался на плохое обращение с ним властей и просил побольше воздуха в помещении. Пётр Фёдорович приказал Бердникову построить для узника отдельное, более просторное здание.
…Между тем русские войска стояли около Кольберга в прусской Померании, и датчане, не надеясь на мирные переговоры, готовились к войне. Если на море они были более-менее спокойны, поскольку датский флот был сильнее русского, то на суше дела обстояли для них не так благоприятно. Им противостояла 40-тысячная армия под командованием П.А.Румянцева (1725-1796) и по приказу Петра Фёдоровича считала себя уже в состоянии войны с датчанами. Румянцев должен был укрепиться в Мекленбурге, но датчане опередили его. Они заняли сначала Гамбург и принудили власти города к выдаче им большого займа, а потом 27-тысячная датская армия под командованием французского генерала Сен-Жермена 7 июля вступила в Мекленбург. Датчане укрепились на выгодных позициях южнее Висмара и ждали русских.
Обстановка в России, несмотря на благие намерения Петра, оставалась сложной. Что бы он ни предпринимал, всё оборачивалось в свою противоположность и во вред ему и государству. К моменту переезда в отремонтированный Зимний дворец после 4-х месячного правления император сильно изменился и не в лучшую сторону. Саксонский посланник Брюль отмечал, что Пётр сильно изменился и в умственном, и в нравственном отношениях. Он перебрался во дворец 15 апреля в страстную пятницу и на следующий день, на Пасху, устроил там торжественный приём. Он откровенно хвастался великолепием своего нового жилища и с особенным удовольствием показывал всем свою библиотеку, размещённую в четырёх больших комнатах Зимнего дворца. Для ежегодного ремонта и пополнения библиотеки он выделил 7.000 рублей и сам указывал по каталогу, какие книги нужно было выписывать из-за границы. Выбор падал в основном на сочинения о путешествиях и по военному делу, в то время книги на латинском языке, из-за своей давней ненависти к этому языку, категорически исключались.
На приёме полностью отсутствовало православное духовенство, и в народе стали говорить, что император стал настоящим лютеранином. Он никогда не причащался и не постился, редко ходил в церковь, постоянно издевался и оскорблял священников. Первенствующему в Синоде новгородскому архиерею Дмитрию Сеченову он объявил, что намерен оборудовать в Зимнем дворце для своих слуг лютеранскую часовню, а на слова архиерея, что русское духовенство никогда не потерпит этого, назвал его «дураком», сказал, что лютеранская религия, исповедуемая королём Пруссии, должна пригодиться и для русских, и удалил его из столицы. Опасаясь народного гнева, император возвратил Сеченова в Петербург, но недовольство им в самых широких слоях населения не утихало.
Не лучше обстояло дело и в армии. Пётр любил военных, заботился о поднятии дисциплины, но делал это настолько бестактно и грубо, отдавая предпочтение всему прусскому, что возбуждал в офицерах и солдатах одно только негодование. Он переодел все полки в узкие и неудобные мундиры прусского покроя и по целым часам мучил всех, не исключая престарелых генералов, заставляя их выполнять всякого рода прусские «экзерциции».
Он уничтожил елизаветинскую лейб-кампанию и, казалось, сделал благо, потому что это выродившееся подразделение только портило гвардию, но Пётр заменил их кирасирским голштинским полком и обещал раскассировать всю гвардию. Первенствующее положение в армии занимал дядя царя, голштинский принц Георг, получивший звание фельдмаршала и оклад в 100 тысяч рублей. Своим неуживчивым и жестоким характером этот, с позволения сказать, карманный фельдмаршал, ещё больше усугубил ненависть русских к немцам, на что даже Гольц жаловался в своих письмах к Фридриху II.
Подражая прусским офицерам, Пётр не выпускал изо рта трубки, и когда его бывший наставник Штелин удивился этому, он ответил:
- Чему ты удивляешься, глупая голова, разве ты видел когда-нибудь настоящего бравого офицера, который бы не курил?
Вслед за трубкой появились вино и пиво, и всюду появилось пьянство и курение. Впрочем, замечает Тимирязев, сам он пил не очень много – главным образом английский эль и бургундское вино, смешанное с водой. Описание его Екатериной II пьяницей несправедливо, он только казался пьяным, подражая окружавшей его компании. Кроме того, он всё время был возбуждённым, потому что мало спал – всего около 3 часов, что сказывалось на состоянии нервной системы. Пьяные оргии происходили в основном в Ораниенбауме, а в Зимнем дворце и Петергофе Пётр старался вести себя более прилично.
«Сердце наше обливалось кровью при виде такого поведения императора», - писал наш известный мемуарист А.Т.Болотов (1738-1833). Ф.Мерси-Аржанто писал королеве Марии-Терезии, что русский двор, благодаря Петру, стал походить на уличную толпу. Он постоянно веселился, кривлялся, шумел и гримасничал перед иностранными послами, старый русский поклон он заменил французским приседанием и был похож на шута.
«Эти грубые, неприличные забавы Петра…были следствием не дурных и не предосудительных, а тем более, преступных побуждений», - пишет Тимирязев, - «но от неудовлетворительного первоначального воспитания в Голштинии и столь же неудачного образования в России под руководством Елизаветы». Отсюда его бестактность, неблагоразумие, недостаток здравого смысла и отсутствие чувства достоинства, которые нивелировали положительные свойства его характера: доброту и добронамеренность. Ни один человек не был казнён в период его царствования, а из ссылки были возвращены 12.000 человек. Приговорённых во время вспышки гнева к смерти он миловал, как только эта вспышка проходила.
Как бы то ни было, какими благими ни были намерения императора, обстановка в стране ухудшалась и с каждым днём накалялась. «Общее недовольство становилось уже не застенчивым шёпотом, но смелым, громким ропотом», - пишет Болотов.
Беспомощным и критическим было положение Екатерины. Она была совершенно изолирована, иностранные послы игнорировали её, с ней никто не советовался, потому что она ничего не решала. Она много плакала от беспомощности, а потом, заглушив свою оскорблённую гордость, пыталась воздействовать на мужа, присутствуя на его попойках. Пётр был доволен её снисхождением к своим фантазиям и посылал благодарить её за это. Возможно, утверждает Тимирязев, она и достигла бы нужного результата, но сил на это у неё не хватило. Она стала высказывать в его адрес ядовитые словечки, полные сарказма, и отношения между ними скоро перешли в обоюдную ненависть.
В тоже время Тимирязев считает утверждения Екатерины о том, что Пётр обращался с ней неприлично и даже жестоко, не имеют под собой никакого основания. Даже Мерси-Аржанто, не терпевший Петра, говорит, что Пётр обращался с женой почтительно, с достоинством и любезностью. Он дозволял иногда гневные вспышки, но они были редки, и к тому же он сознавался в том, что по сравнению с Екатериной был «порядочным тупицей». Он щедро, не взглянув даже на счета, оплатил все долги Екатерины, сделанные ею ранее; в день её рождения подарил поместье стоимостью в 100 тысяч рублей и распорядился обновить в нём всю обстановку. Он обращал внимание и на соблюдение приличий и настаивал на том, чтобы жена хотя бы на час приходила к нему в кабинет.
Если Петра нельзя было назвать образцовым мужем, то его связь с Елизаветой Воронцовой была больше смехотворной, нежели предосудительной, утверждает Василий Аркадьевич, и если кто и страдал от этой связи, то только сам император. Никому из мужчин никогда бы не пришла в голову мысль завести роман с такой некрасивой женщиной. Болотов говорит, что при виде её широкого, одутловатого и испещрённого рябинами лица, от толстой неповоротливой и уродливой фигуры просто становилось тошно. Но она была живой и подвижной личностью, что вероятно нравилось Петру Фёдоровичу. А Воронцова его искренно любила и не отличалась корыстолюбием – она имела от него пару бриллиантов, маленькое поместье и домик в Петербурге, который потом отняли. Она была доброй женщиной, но довольно вспыльчивой, она могла оскорбить императора самыми грубыми и неприличными словами, но тот всё терпеливо сносил. Пётр сделал её фрейлиной и поместил её в покоях Зимнего дворца прямо под собой, в то время как жене отвёл угловую часть дворца. Болотов пишет, что обе женщины вместе ходили на поклон к своему общему повелителю.
Только один раз Пётр не сдержался и публично оскорбил жену. Это случилось 21 февраля 1762 года во время обеда по случаю своего дня рождения. Он провозгласил здравицу за императорскую семью, во время которого все встали, кроме Екатерины. Он послал Гудовича спросить её, почему она не встала. Она ответила, что императорская семья состоит из трёх членов: императора, его жены и их сына. Пётр послал опять Гудовича сообщить жене, что она – дура, и что императорская семья включала в себя также его дядю Георга, принца Голштинского и принца Гольштейн-Бекского. Вдогонку Гудовичу Пётр крикнул во всеуслышание, что его жена – дура. Екатерина заплакала, но потом взяла в себя в руки и осталась за столом. В тот же вечер Пётр якобы приказал флигель-адъютанту князю И.С.Барятинскому (1740-1811) арестовать жену, но испуганный князь обратился к принцу Голштинскому, и тот уговорил племянника отменить приказ.
Это событие стало решающим для дальнейшего поведения Екатерины, которая стала склоняться к заговору с целью свернуть Петра III с престола. С этого момента Екатерина стала, что называется, «зарабатывать себе очки» у придворных и вообще в петербургском обществе, в то время как император своим безрассудным поведением всё больше отталкивал их от себя. «Императрица ведёт себя с удивительным мужеством», - писал пророчески Бретёйль, - «её все любят и уважают, тогда как императора ненавидят и презирают. Зная её смелость, нельзя не подозревать, что рано или поздно она решится на отчаянный шаг». И все увидят, что императрица воспользуется для этого совсем иными помощниками, нежели теми, которых считали Гольц и Берлин. Прежде всего она обратилась за советом к Н.И.Панину, воспитателю её сына Павла, но Никита Иванович, готовый к удалению Петра III с российского трона, предполагал возвести на него своего воспитанника, а его мать сделать всего лишь регентшей. В пользу переворота выступили некоторые ближайшие сторонники и советники императора: фельдцехмейстер А.Н.Вильбуа (1716-1781), князь М.С.Волконский (1745-1812), Глебов, начальник полиции, барон Корф, гетман К.Г.Разумовский (1728-1803), но главными помощниками и сторонниками Екатерины, как известно, стали братья Орловы и княгиня Е.Р.Дашкова (1743-1810).
…А Пётр Фёдорович, презирая все слухи об опасности, грозившей его престолу, готовился к походу против Дании. Следуя совету своего прусского кумира, он 6 июня объявил дипломатическому корпусу, что отправляется в Германию, чтобы стать во главе русской армии, и предложил иностранным послам следовать за ним. Ф.Мерси-Аржанто упорхнул сразу в Вену, Бретёйль - в Париж, и только Р.Кейт решил последовать призыву императора. Государство Пётр оставлял на попечение дяди, принца Голштинского. Поскольку ни сам Пётр, ни Фридрих не считали принца Георга способным к такой задаче, ему в помощь собрали совет из 10 сановников, включая князя Трубецкого и Миниха.
После трёх больших празднеств император отправился в Ораниенбаум, чтобы руководить оттуда отправкой в Германию 8 тысяч голштинских солдат. 10 кораблей уже вышли из Ревеля, ещё на 12 кораблей спешно грузились войска. Был отдан приказ идти на войну гвардии.
Заговорщики решили воспользоваться этим обстоятельством и тоже проявляли активность. Чтобы не вызывать подозрений, Екатерина уехала в Петергоф. Однако неожиданные события заставили заговорщиков действовать немедленно. Один из солдат, участвовавший в заговоре, явился к капитану П.Б.Пассеку (1736-1804) и заявил, что Екатерина арестована. Пётр Богданович ему не поверил, и тогда солдат пошёл к своему прямому начальнику майору Воейкову и рассказал о случившемся. Воейков в заговоре не участвовал, арестовал солдата и капитана Пассека и доложил обо всём императору.
Пётр в это время во всю веселился в Ораниенбауме, там поставили оперу, и он в последний раз играл на скрипке в составе оркестра. Он не придал никакого значения доносу Воейкова, равно как и доносу барона Будберга и ещё одного своего приближённого. Он никак не мог поверить, что русские снова могли предпочесть мужскому правлению женское. После веселий в Ораниенбауме Пётр отправился в Гостилицы к бывшему фавориту Елизаветы Петровны А.Г.Разумовскому (1709-1771), с ним отправилась и Екатерина, и это стало последним совместным их появлением.
Узнав об аресте Пассека, братья Орловы, княгиня Дашкова и др. стали спешно собирать силы для переворота. Мы не будем входить в подробности этих событий, а вместе с Тимирязевым проследим за дальнейшей судьбой нашего героя.
…В то время как в Петербурге уже произошёл переворот в пользу Екатерины, Пётр Фёдорович утром 28 июня устроил в Ораниенбауме смотр своим голштинцам, а позавтракав, решил вместе со своей многочисленной свитой нанести визит Екатерине в Петергофе. Но императрицы в Петергофе не оказалось! Пётр всполошился, стал искать её повсюду, даже заглядывал под кровать и, совсем обезумев, закричал:
- Я говорил вам, что она способна на всё!
Канцлер Воронцов предложил отправить в Петербург князя Никиту Трубецкого и графа Александра Шувалова, чтобы получить там нужные сведения, но вельможи не успели даже собраться, как из Петербурга прискакал поручик Бернхорст, отправленный накануне в столицу за фейерверком, и поведал о тамошних событиях. Пётр собрал совет, на котором было решено прекратить сношения с Петербургом, полковника Неелова послать в Кронштадт за 3 тысячами солдат, а Измайлова и Костомарова – в Петербург за Измайловским и Астраханским полками, которых считали верными. В Ораниенбаум был послан приказ голштинским полкам тоже прибыть в Петергоф.
Готовясь к военным действиям, Пётр III приказал подать ему мундир Преображенского полка и русские ордена, потому что на нём был прусский мундир и орден Чёрного Орла. Он продиктовал Волкову несколько указов и манифестов, которые, переписанные дюжиной писцов, были отправлены в Петербург, но были перехвачены сторонниками Екатерины. Старик Миних советовал императору выехать в Петербург и обратиться к народу. Гудович и Мельгунов нашли этот план слишком опасным, и Пётр совету Миниха не последовал. Гольц советовал отправиться в Нарву, где находилась часть ещё не отправленной в Германию армии, и Пётр уже приказал готовить 50 лучших почтовых лошадей. Но тут его перебили советчики, говорившие, что лучше всего отправиться в Голштинию и призвать на свою сторону армию во главе с Румянцевым.
Наконец было решено отправить генерала Антона Девиера и князя Барятинского в Кронштадт, чтобы изменить поручение, данное Неелову. Они прибыли туда в шесть часов, а в семь комендант Кронштадта Густав Нуммерс получил от адмирала И.Л.Талызина (1700-1777) приказ никого не впускать и не выпускать из крепости и привести гарнизон к присяге на верность Екатерине. Нуммерс умолчал посланцам Петра обо всём этом, а Барятинский принялся расспрашивать курьера Кадникова, привезшего Нуммерсу приказ Талызина, но Кадников утверждал, что ему о событиях в Петербурге ничего не известно. Тогда Девиер отослал Барятинского в Петергоф к Петру с донесением, что Кронштадт находится в полной власти императора. Так ему показалось.
А в 9 часов в Кронштадт прибыл сам адмирал Талызин. Иван Лукьянович очевидно почуял неладное и решил подстраховать немца Нуммерса. На пристани он встретил Девиера с 2 тысячами солдат. Девиер поинтересовался, зачем адмирал приехал, тот ответил, что он собирался ускорить отплытие флота. Девиер спросил, что происходит в Петербурге, и адмирал ответил: «Ничего».
- Куда вы теперь отправляетесь? – продолжал допрос Девиер.
- Я собираюсь отдохнуть, устал от жары.
И Девиер пропустил адмирала, который вошёл в какой-то дом, вышел из него через заднюю дверь и немедленно прошёл к Нуммерсу. Он сказал ему, что Петербург уже присягнул Екатерине и что он рекомендует ему сделать то же самое:
- У меня здесь четыре тысячи матросов, а у тебя лишь две тысячи человек. Вот мой сказ: решайся.
Комендант ответил, что поступит так, как угодно адмиралу. Талызину было угодно обезоружить Девиера. Нуммерс пошёл к Девиеру, отозвал его в сторону и отобрал у него шпагу. Весь Кронштадт принял присягу и очутился на стороне Екатерины.
Когда Барятинский 28 июня вернулся в Петергоф, он обнаружил Петра, в растерянности шагающего вдоль канала по аллее парка, поредевшую свиту и бесполезных голштинцев, у которых было слишком мало зарядов. Услышав о том, что Девиер завладел Кронштадтом, Пётр воспрянул духом и приказал всем готовиться к отплытию в крепость. Других вариантов просто не было в наличии. Гольц пишет, что все, включая дам, поспешили к приготовленным к отплытию галере и яхте. Гольц хотел было вернуться в Петербург, но Пётр настоял на том, чтобы он вместе со всеми поплыл в Кронштадт – он считал, что так для него было бы безопасней. Перед отплытием Пётр приказал голштинцам вернуться в Ораниенбаум.
Погода была тихая, ветерок благоприятный, и Пётр со своей свитой появился на рейде Кронштадта в 1 час ночи. Пётр, Миних и два или три царедворца прыгнули в лодку и направились к крепости. Дежурный по бастиону мичман Кожухов крикнул, чтобы лодка удалилась – в противном случае он прикажет открыть по ней огонь. Пётр, полагая, что Кожухов выполняет приказ Девиера о том, чтобы никого не пускать в крепость, распахнул кафтан и открыл свою грудь, на которой красовалась Андреевская лента.
- Разве ты меня не знаешь? – крикнул он. – Я твой государь.
- У нас нет более государя, - ответил мичман, - да здравствует Екатерина II. Она наша императрица и приказала никого не впускать в Кронштадт. Ещё шаг – и мы будем стрелять.
Гудович, подстрекаемый Минихом, посоветовал Петру не обращать внимания на угрозу и вскочить на берег, так как через минуту крепость признает его власть. Однако Пётр испугался и, возвратившись на галеру, упал в обморок. Он очнулся в Ораниенбауме и выслушал очередной совет Миниха: плыть в Ревель, сесть там на военное судно и плыть в Померанию, где Пётр мог бы возглавить армию и идти с ней на Петербург. Совет оказался слишком смелым и рискованным и не был принят. Пётр отпустил Гольца и придворных дам в Петербург, потому что уже был не в состоянии покровительствовать ему, распустил уже более ненужных слуг и снова впал в состояние, близкое к коматозному. С ним рядом оставалась лишь Елизавета Воронцова.
Вечером 28 июня Екатерина, завершив переворот, вместе с переодевшимся в русские мундиры войском и в сопровождении своих близких сторонников отправилась в Петергоф. В Сергиевской Пустыне им встретился вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын с письмом от Петра с предложением разделить с Екатериной престол. Половиной царства Екатерина довольствоваться теперь не могла, потому что ей принадлежало уже всё царство. Встреча с Голицыным в Сергиевской Пустыне закончилась его присягой Екатерине и его рассказом о том, чем закончилась экспедиция Петра в Кронштадт.
Потом на пути вновь провозглашённой императрицы встретился новый посланец Петра – генерал-майор М.М.Измайлов (1722-1800). На сей раз Пётр просил отпустить его в Голштинию с Воронцовой и Гудовичем. Михаил Михайлович бросился к ногам Екатерины и спросил:
- Признаёте ли вы меня честным человеком?
Екатерина ответила утвердительно, тогда он попросил её считать себя своим и вызвался, во избежание пролития ненужной крови, вернуться и доставить Петра в распоряжение Екатерины. Измайлов прибыл в Ораниенбаум и узнал о составленном президентом академии наук Г.Н.Тепловым (1717-1779) акте об отречении Петра III от престола, в котором царь говорил о непосильной для него ноше управлять Россией, отказывался от власти и обещал никогда и ни при каких обстоятельствах претендовать на неё.
Измайлов в сопровождении Голицына и Алексея Орлова[8] понёс акт к Петру в кабинет и застал его сидящим за столом, на котором стоял портрет Елизаветы Петровны. Измайлов стал уговаривать Петра подписать акт, аргументируя это дружеским расположением к нему Екатерины и её согласием отпустить его в Голштинию, если он, естественно, подпишет этот документ. Как ни был перепуган Пётр, но он стал колебаться, но когда Измайлов стал угрожать ему арестом, он сдался. Подписанный документ Измайлов вместе с Голицыным и Орловым отправил в Петергоф к Екатерине.
Императрица въехала в Петергоф в 11 часов утра 29 июня в день именин своего мужа. Она устроила парад войск на Дворцовой площади, а потом удалилась в свои покои, где и получила акт об отречении Петра III. Тимирязев пишет, что содержание акта не совсем удовлетворило её, поскольку, как она писала потом в обращении к Сенату, он был «прислан за несколько часов после того, что он повеления давал нас убить».
В 13.00 в грязной старинной пыльной карете Петра доставили в Петергоф. Он сидел в ней вместе с Гудовичем и Елизаветой Воронцовой, сопровождали карету Измайлов и Орлов. По прибытии в Петергоф Пётр вышел из кареты, попрощался с Елизаветой Романовной и Гудовичем, отдал шпагу и голубую ленту дежурному офицеру, поднялся по лестнице и был препровождён во флигель дворца, где он жил, будучи великим князем.
Екатерина прислала к нему Н.И.Панина спросить, какое место пребывания желал бы выбрать бывший император, прежде чем ему приведут в надлежащий порядок апартаменты в Шлиссельбургской крепости. Никита Иванович писал потом, что свидание с поверженным и несчастным императором стало самым тяжёлым для него испытанием. Пётр назвал Ропшу, где он тоже когда-то жил, и просил дозволить жить с ним Елизавете Воронцовой. В последней просьбе ему было отказано.
В 17.00 Петра посадили в карету и повезли в Ропшу. Екатерина писала, что сопровождать Петра было поручено князю Барятинскому, Алексею Орлову, трём офицерам и сборному гвардейскому отряду из 100 человек. Им было наказано сделать существование Петра по возможности как можно приятней и доставлять ему для забавы всё, что пожелает. Предполагалось после краткого пребывания в Ропше, а потом в Шлиссельбурге отпустить бывшего императора вместе с его фаворитами в Голштинию.
Во дворце в Ропше Петру отвели главную спальню, у дверей поставили часового, а вокруг дворца всё время ходили солдаты, не позволяя ему выйти в парк или подышать свежим воздухом на террасе. На следующее утро он пожаловался на то, что всю ночь не спал, потому что не мог иначе спать, как на любимой ораниенбаумской постели. Ораниенбаумская кровать была немедленно доставлена в Ропшу. День был воскресный, и Пётр от скуки попросил доставить ему скрипку, пуделя, доктора Людерса, обер-камердинера Тюнлера и слугу-арапа Нарцисса. Узнав об этом, Екатерина приказала генералу В.И.Суворову (1705-1775) исполнить все пожелания мужа, а сверх того привезти в Ропшу голштинского подполковника Киля, к которому Пётр был очень привязан. Однако, пишет Тимирязев, не все желания ропшинского узника были исполнены: то ли вещи и люди не нашлись на месте, то ли Екатерина отменила своё приказание. Сама она писала позже Станиславу Понятовскому (1732-1798), что для Петра Фёдоровича она «послала три вещи: собаку, скрипку и арапа».
Алексей Орлов относился к бывшему императору довольно любезно и для забавы играл с ним в карты, не выходя из данных ему инструкций. Когда Пётр просился наружу, Орлов открывал дверь и указывал ему на часового, молча пожимая плечами. К вечеру Пётр стал жаловаться на головную боль, ему дали лекарство, присланное Людерсом. Ему стало легче, но на второй день у него открылись геморроидальные колики, и к нему приехал Людерс. 4 июля больному вероятно стало хуже, т.к. из Петергофа был приглашён доктор Паульсон. Оба доктора заявили, что больному стало лучше.
6 июля Екатерина получила неожиданное известие о смерти мужа. В этот день она, как всегда, обедала со своими придворными и весело провела вечер. Ещё не была выработана линия поведения, и факт смерти мужа тщательно скрывали.
На другой день был издан манифест, в котором сообщалось, что страдавший от геморроидальных колик бывший император скончался. По совету Н.И.Панина гроб с телом Петра Фёдоровича был выставлен в покоях Невского монастыря, а затем был предан земле в Благовещенской церкви того же монастыря. Екатерина хотела было присутствовать на похоронах, но Панин отсоветовал это делать «ради её здоровья». Долго уговаривать её об этом не пришлось. Похороны совершились без всякого торжества.
Наш комментарий. В.А.Тимирязе, как мы видим, ни слова не упоминает о версии непреднамеренного убийства Петра III графом А.Г.Орловым во время их ссоры при игре в карты и о его странной записке об этом императрице. Вероятно, тема эта всё ещё считалась для публики закрытой. Историки поломали немало копий вокруг этого события, но мы воздержимся от их оценки и предоставим сделать это самим читателям. Скажем одно: права была мать Петра III – не на радость он родился.
Никого из приближённых Петра III Екатерина не наказала. Гудович, Мельгунов и Волков отделались кратковременным арестом и высылкой из столицы. Кратковременному аресту и ссылке в отцовское подмосковное имение подверглась и Елизавета Воронцова. После коронации Екатерины II она жила в Москве, потом вышла замуж за бригадира (по данным интернета – статского советника) А.И.Полянского и жила в Петербурге.
[1] Как нам сейчас видится с расстояния 280 лет, Алексей Петрович хорошо понимал, что 22-летняя Чоглокова вряд ли была способна играть роль наставницы супружеской великокняжеской пары, и решил взять это дело под свой контроль. С учётом слабого здоровья Елизаветы Петровны дальновидный и хитрый канцлер решил «наводить мосты» с великокняжеской парой.
[2] 28 декабря 1761 года он был произведен в генерал-майоры, а в феврале 1762 года– в генерал-поручики, получил от Петра III 1000 крепостных крестьян, был награждён орденом Св. Александра Невского, стал членом Особого собрания при императоре. Мельгунов явился автором законов об уничтожении Тайной канцелярии, о вольности дворянства и др.
[3] Миних, как известно, явился организатором переворота в пользу Анны Леопольдовны и арестовывал Бирона, лишив его регентства над малолетним царевичем Иоанном Антоновичем.
[4] Ещё бы не быть благодарными: можно было не служить государству, сидеть в своих имениях и безнаказанно гнобить крестьян или уехать за границу. А государство, а империя? Да гори они огнём. Так и погибла бы Россия и все начинания Петра I, если бы Екатерина II не отменила этот закон для ленивых и неразумных.
[5] В.А.Тимирязев не дожил до 1918 года, когда Советской Россией был заключён Брестский мир.
[6] Курляндия была вассалом Польши.
[7] А как быть с добровольным рабством во времена Б.Н.Ельцина?
[8] Как А.Г.Орлов оказался в Ораниенбауме, В.А.Тимирязев не говорит. Очевидно он появился там вместе с Измайловым.
