Постановка “Евгения Онегина” в Театре К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко выполнена в лучших традициях “Театра Колумба ” из Ильф-Петровских “Двенадцати стульев”. Но если славные литературные родители Остапа Бендера смеялись над грубым авангардизмом Вс. Мейерхольда 20-х годов, то у современного постановщика оперы Чайковского Александра Тителя такого оправдания уже нет. Хочется спросить: над кем смеёмся, господа?
#АлександрТитель
#ТеатрСтаниславского
#ЕвгенийОнегин
#ТеатрНемировичаДанченко
#НовыйОнегин
#НоваяПостановка
#БугаёваНН
#LiterMort
К описанию художественного пространства сцены безупречно подходит строка из “Двенадцати стульев”: “Ни дверей, ни синих кисейных окон не было.” Гордые потомки советских авангардистов поместили поперёк пустой сцены металлический мостик, на котором Татьяне Лариной то и дело приходилось, как актёрам “Театра Колумба”, “прыгать и замирать в трудной позе”.
За неимением иных декораций Татьяне, Ольге и Прасковье Лариным и няне Филипьевне пришлось сгрудиться на мосту. “Ильф-Петровская” няня натянула на нос очки и сидела с книжкой Тани, делая вид, что читает. Зрители понимали, что бедная няня-крестьянка, выданная замуж в 13 лет в XVIII веке и жалующаяся на “тупеющий разум”, книжек не читала, и увлечённо постигали замысел постановщика. Постановщика, как Остапа, несло. (Причём несёт не переставая с 2007-го года.)
Очевидно, что те, кто номинировал творение Александра Тителя на “Золотую маску”, безбожно льстили “новатору”, чем грешны и благосклонные СМИ. Постановка Станиславского 1922-го года уже не кажется “реформаторской” — там хотя бы были декорации, дом Лариных с колонками, девицы Ларины выходили к завтраку не на голый мост, а к столу и в белых платьях — таких смелых, выше щиколотки...
Сам по себе мостик понятен и даже уместен: это важный пространственно-временной символ, появляющийся в 5 главе романа в стихах в Татьянином сне. Юрий Михайлович Лотман поясняет, что переправа через реку — устойчивый символ женитьбы в свадебной поэзии. Опираясь на “Слово и миф” А.А. Потебни, Ю.М. Лотман так характеризует образ моста: “В сказках и народной мифологии переход через реку является также символом смерти. Это объясняет двойную природу образов сна Татьяны: как представления, почерпнутые из романтической литературы, так и фольклорная основа сознания героини заставляют её сближать влекущее и ужасное, любовь и гибель.”
Понятно, что когда Татьяна то и дело бегает по мосту туда-сюда, то она символически мечется между мирным девичеством и надвигающимися малиновыми беретами взрослой жизни. Мостик постоянно колышется над сценой, как курс рубля последние годы, из-за чего няне Филипьевне так и не удаётся поцеловать подлетающую Таню перед сном, хотя обе изо всех сил делают вид, что за металлической решёткой лежит царство Морфея. Такова воля режиссёра, и они принимают “замысел упрямый” безропотно.
17-летняя Татьяна сразу явилась зрителю в тёмном траурном, совсем не ампирном платье (хотя действие шло в 1820-21 годах). “Гениально, — застонали театральные критики, — она в трауре по недавно умершему отцу Дмитрию Ларину!.. Какое внимание к деталям, какая глубина!..” Но тут на сцену вышла старшая Ларина в светлом утреннем платье, и критики остались с открытыми ртами, не найдясь, что сказать.
А что тут скажешь? Что 17-летняя дочь, ещё не просватанная невеста, вместо утреннего белого платья носит траур, а матрона семейства уже сняла траур по мужу?
Бред же. Тут на сцену, приплясывая (строго по канону), выбежала 16-летняя Ольга в болотно-салатовом платье и стала втискивать себя в проём жестяного моста, при этом не забывая петь: “Я беззаботна и шаловлива...” Критики переглянулись: очевидно, что в трауре пребывала одна Татьяна. Во 2-ом явлении Татьяна была в платье болотных тонов, а далее — опять в трауре. “Гениально! — к счастью, нашёлся один сообразительный критик. — Она заранее в трауре по своей любви к Онегину, который ещё не приехал! Это гениально, господа, какая прозорливость, какой символизм!..”
Это объяснение всех бы устроило, если не одно “но”: Татьяна заранее, с 1-ой “сельской” сцены, носила в ушах бриллианты, а на голове — “ракушку” взрослой дамы, с которой её и улицезрел испанский посол. Эдакая 17-летняя барышня-провинциалка в трауре, бриллиантах и с по-взрослому убранной головкой.
Уникум, феномен, анатомическая аномалия!
Младенец в усах и с трубкой произвёл бы меньший фурор, чем траурная Таня с сияющими ушками. Критики уже не стонали, а тихо повизгивали, как Каштанки, наконец найденные хозяином: “Гениально! Татьяна уже в 1-ой сцене старше, богаче и траурнее своих мамаши и сестры, вместе взятых!.. Какой символизм, какая смелость!”
Ильф-Петровщина торжествовала, Таня победоносно шествовала по “глуши степных селений” с бриллиантовыми ушами. Ю.М. Лотман комментирует бриллиантовую тему в “Онегине” так: “Мода на бриллианты, распространившаяся с особенной силой с конца 1810-х гг., поражала иностранцев в Петербурге. Закревская носила голубой тюрбан, заколотый крупными бриллиантами. С точки зрения Татьяны, бриллиантовые украшения на голове, конечно, vulgar.”
А почему? Почему бриллиантовые украшения в глазах Татьяны вульгарны, причём безапелляционно? Потому, что её основные черты, согласно Пушкину, — “естественность, простота, верность себе”. Простота! У Александра же Тителя Таня в родительском доме уже к завтраку топала в бриллиантах.
За ужином свечи зажигать не надо — Таня ушами осветит мрак.
Луч каратов в тёмном царстве! Одно слово — “смиренная девочка”, с книжкой в руках и с тысчонками в ушах. Уж не поторопилась ли она, называя Онегину свой родительский дом “бедным жилищем”?
А мне, Онегин, пышность эта,
Постылой жизни мишура,
Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера,
Что в них? Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище...
А в юности, Танюша, ты почему-то мишурой не брезговала, сияла ушами вовсю перед няней, отчего же такие перемены? “Весь этот блеск” утомил с детства, в “бедном”-то жилище?
То-то Онегин и не верит “бриллиантовой святоше”. Была Соня-Золотая ручка, а Таня в этой постановке — Бриллиантовое ушко. И Бриллиантовое ушко, толкующее о простоте, ветоши маскарада и моральных ценностях, уж простите, веры не внушает. Сценическая конъюнктура не та, не располагающая к простоте. Наши критики, экзальтированные мейерхольдовщиной столетней выдержки, уже, конечно, попадали со стульев и забились на песке: “Гениально! Если у Пушкина бриллианты — символ вульгарщины, то на сцене у Тителя — символ того, что Танюша — бриллиант среди навоза! Ну, очевидно же!..”
Спать, как уже отмечалось, бриллиантовой барышне пришлось на мосте. Так сказать, “блеск и нищета” глуши степных селений — на голом мосту, зато с горящими ушами. “С ума сойти, — опять зашевелились измученные экстазом критики, — богатство и бедность одновременно, ну, гениально же!..” Танины испытания же только начинались.
Как там сейчас принято ставить классику в лучших домах Европы и Филадельфии?.. Тела надо побольше давать, те-е-ла, — отвечали из “лучших домов Европы и Филадельфии”. Возможно, ответ поступил не совсем из лучших и не совсем применительно к Пушкину и Чайковскому, но постановщика было уже не остановить. Остапа несло. Исполняющая режиссёрскую прихоть Таня улеглась на железном мосту и притворилась, будто засыпает в своей девичьей постели, а одну голую ногу она с моста свесила — чтобы всё было как в “лучших домах Европы и Филадельфии”. Увы, она при этом пела сопрано. Увы потому, что сегодня в пресловутых “лучших домах” петь арию сопрано уже недостаточно — петь требуется непременно “в трудной позе”, желательно в воздухе и полуголым, иначе критики не смогут достичь экстаза.
Так и сложилось, что Татьяна спела “Я вам пишу, чего же боле”, как Ильф-Петровский Степан, — практически “почёсывая барса”. Затем девица вскочила, смяла письмо и бросила с моста. Пришла няня и, задрав голову к мосту, поприветствовала Таню. Няня героически делала вид, что бриллиантов и моста не замечает. Таня сверху указала ей пальцем на скомканное письмо: мол, отправь, собака. Няня подобрала комок и развернула. Театральные критики в зале скулили от восторга: “Восхитительно!.. Татьяна ещё девица, а уже генеральша!.. Какая подача мотива прошлого и будущего, феерично!..”
Потом было много кутерьмы, босые бабы стирали белые простыни в купальне (”Ах, какая подача мотивов простой сельской жизни и духовной чистоты!.. Какая непосредственность!..”), дворовый мальчик возил живую Жучку, гости на Таниных именинах вешали плащи на плечики. Прочитав проповедь траурной Тане, Онегин грубым и резким движением дёрнул перчатки и ретировался, чуть не пришибив Таню. “Ах, как прелестно, — вскрикнули разнеженные роскошью постановки критики, — нам показали Онегина глазами обиженной Тани: мол, это в её глазах он был неприлично груб, хотя на деле, конечно, такого моветона себе не позволил!..”
Стрелял в Ленского Онегин, кстати, не отворачиваясь. На ростовской сцене Онегин отворачивается и стреляет в воздух, а пуля достигает Ленского по чистой случайности — роковой волею небес. Московский Онегин смотрит зорко и стреляет метко. Он убийца. “Гениально!.. — опять подали голос терзаемые симпатией к постановке критики. — Танин сон о демоническом Онегине оказался в руку!” Ленского сгребли шваброй вместе со снегом, и он печально укатился колбаской за сцену. Это было канонично: бездарного поэта забыли быстро, как пустое место.
В финале Татьяна-генеральша вышла к испанскому послу в белом платье и без малинового берета. Мы и не ждали другого. То белое платье, которое она побрезговала надеть к завтраку в деревне, пригодилось в Петербурге. На Тане сияли всё те же бриллианты — друзья юных дней. Что ж, привычка свыше нам дана, замена счастию она. “Блестяще! Татьяна одна чиста душой, как её наряд, а гости в чёрном оттеняют её чистоту! — воскликнули придавленные восторгом к сиденью критики. — К чёрту малиновый берет, Пушкин сам, наверно, не знал, зачем это написал!”
Всё закончилось хорошо: генерал пел божественно, Онегин ползал за Таней на коленях, выбеленные мимы символизировали главных героев, замирали посреди сцены и заговорщически кусали по очереди яблоко. А тем, кому не по душе авангард 20-х годов и “трудные позы под куполом цирка”, можно слушать с закрытыми глазами: чтобы няня под мостом, бриллиантовая Таня и квадраты линолеума не отвлекали от главного — от Пушкина и от Чайковского.