Следующее воскресенье Любка ждала еще с большим нетерпением. Она еще так ничего не рассказала матери о Петре, не знала, как объяснить то, что она вдруг оказалась в лесу. Поэтому и в этот раз Любке пришлось соврать. И опять ей было стыдно перед матерью. Но ничего она не могла с собой поделать.
Петр, как и в прошлый раз, ждал ее на краю леса. Любка и без пояска нашла бы те березки, но она взглянула на них и улыбнулась, подошла, погладила березку рукой, эту немую свидетельницу их секретных свиданий.
Как и в прошлый раз, они прошли то ли к речке, то ли к ручейку с чистой ледяной водой, уселись на знакомом месте.
- Ну давай, Петр, рассказывай дальше. В тот раз не дала я тебе закончить свое повествование.
- Хорошо, слушай дальше. - тихо сказал Петр и продолжил свой рассказ
Продолжение рассказа Петра о себе
В прошлый раз я закончил на том, что меня выписали из психушки, даже признали ограниченно годным к военной службе. Но оставили работать в тылу, преподавать немецкий язык в разведшколе.
Но не мог я ходить спокойно на работу зная, что там идут бои, фашисты еще сильны и бьются с нашими воинами. В глазах у меня частенько возникала картинка того самого вокзала, испуганная Ксюша, прижимающая к себе поближе Сонечку. У меня прямо руки чесались взять автомат и стрелять, стрелять по фашистам.
В военкомате, где я стал частым посетителем, меня уже все узнавали. И все знали, почему я так рвусь на фронт. Но чем я яростнее просился, тем строже был вердикт. Все еще боялись мне дать в руки оружие, боялись, чтоб я не натворил беды какой.
Но я все таки добился своего. Конечно, в разведчики мне уже не было пути, сочли, что самым подходящим видом войск станет для меня пехота. Туда меня и определили. По стечению обстоятельств я вскоре снова оказался там, где был в партизанском отряде, недалеко от своего города.
Немцев оттуда уже выбили, подчищали оставшиеся кое где небольшие группы фашистов, которые лесами догоняли своих. И вот через какое-то время, я вновь в своем родном городе. Попытался найти родственников Ксюши. Домишка их был сожжен, как и многие другие. Немцы, когда отступали, старались оставить после себя выжженные города и деревни. Никого я там не нашел. Дом, где мы жили, на удивление уцелел. Глядел на мир пустыми глазницами выбитых стекол в окнах.
В доме том никто не жил, но люди выбирались из подвалов, копались среди развалин в надежде найти что-то пригодное для жизни. Там-то я и встретил бывшую соседку по дому. Одетая в лохмотья она со слезами вспоминала тот роковой день. Машины одна за другой въехали во двор, солдаты обходили все квартиры, выталкивали людей без разбора, стариков, женщин, детей. Не давали ничего взять с собой, как были, так и забирали. На весь двор слышалось их “шнель,шнель”.
Соседке повезло, она в это время ходила мыть полы в солдатской столовой, что была рядом с нашими домами. С ужасом смотрела в окно, как заталкивают людей в машины. Все так же быстро закончилось, как и началось. А позже она узнала, что повезли всех несчастных на вокзал. Что с ними дальше стало, она не знала.
На вокзале тоже мало чем смогли помочь. То что мне сказали, я уже давно знал. Но я не отступился. Включил все свои знания, полученные в разведшколе, а потом и в работе. Мне удалось узнать, что после того, как разбомбили поезд, местность ту фашисты сразу же оцепили. Пригнали машины. Все, что осталось от секретного груза, загрузили в машины. Так же всех оставшихся в живых защитным щитом отправили впереди колонны.
Понимаешь, Ксюша с Сонечкой могли остаться в живых. Их могли отправить дальше. Самое страшное, что даже списков никаких не было. Просто живой груз. Я был на том месте, где произошло все это. Еще при немцах были восстановлены пути, пошли поезда. Когда я там был, уже ничто не напоминало о той трагедии. Но на розыски у меня не было времени. Наша часть продвинулась дальше, потом еще дальше. Постепенно мы продвигались на запад.
А когда перешли границу Германии, в моей голове опять произошел сбой. Я не мог спокойно смотреть на немецких женщин, даже на их детей. Все мое нутро жаждало мести. Только большим усилием воли я сдерживал себя от нечеловеческого поступка. Я понимал, что эти женщины не в чем не виноваты. Но в голове крутилось, что может ее сын, или муж, или отец, вытаскивал из кроватки мою Сонечку, толкал прикладом Ксюшу. И разум покидал мою голову.
Один раз я чуть не сорвался. Это было страшно. Хорошо, что товарищи вовремя заметили, чего я хочу совершить. Это была женщина Ксюшиного возраста и с ней девочка. Я по немецки спросил ее, кто у них воюет против русских. Она могла бы соврать и возможно бы я успокоился. Но она испуганно начала перечислять имена и мужа, и отца. Видимо я изменился в лице. Она прижала к себе ребенка, в глазах ее застыл ужас. Вот тут то товарищи и остановили меня.
После этого случая меня отправили в госпиталь. Но врачей, какие мне были нужны, конечно в госпитале не было. Поэтому меня поместили в немецкую больницу. Возможно даже, что это была больница для гражданских лиц, чистенькая, беленькая, ухоженная. Меня положили в отдельную палату, на окнах решетки, железная дверь под замком. Старенький врач немец, здоровые санитары и молоденькие сестрички.
Я никому не говорил, что знаю немецкий язык. Слушал, что они говорят обо мне, что думает врач о дальнейшем моем излечении.Удивительно, но они все были ко мне доброжелательны. Возможно боялись, что в случае моих жалоб на них, им не поздоровится.
Победу я встретил в этой больнице. Отсюда и домой меня отправили. Демобилизовали под чистую. Приехал в родной город, а там дом нежилой, семьи нет. Тоска совсем обуяла. Испугался, что снова голова моя задумается не о том. Решил уехать.И уехал, куда глаза глядят. Так я оказался в вашем городе. Сначала там и жил. Комнатенку у одной старухи снял.
Как приехал, стал письма во все концы писать. Разыскивал своих Ксюшу с Сонечкой. Куда только не писал. Я и сейчас их пишу. Пока ответы все неутешительные приходят. Но я надежду не теряю. Все равно след найдется. Это ведь не иголка в стоге сена. Не может быть. чтоб пропали люди, сгинули, как и не бывали.
Все бы ничего, да и в городе тоска меня заела. Детей совсем не могу видеть. Как увижу, так и встает в глазах Сонечка, прижавшаяся к Ксюше. Тут с одним мужиком познакомился, раньше в ваших краях бывал. Вот он мне и подсказал про эту избушку.
Я в деревне вашей в сельсовет сходил. Негоже нахрапом заселяться. Председатель совета добро мне дал. Вот и живу с тех пор тут. Спокойно мне. Лес, он нервы лечит.
Петр замолчал, протер кулаком глаза. То ли соринка попала, то ли воспоминания слезу вышибли. Не хотелось ему свою слабинку перед бабой показывать. Любка же не скрывала своих слез, плакала все время, пока он рассказывал. Жалко ей мужика этого было. Она-то думала, что он старик совсем. Вон волосы все седые и борода белая. Так и думала, что дедушка он. А у него, если посчитать, дочке то всего лет восемь будет.
- Мы как-нибудь до моей избушки дойдем, я тебе покажу, сколько у меня писем собралось уже. Посмотришь. Не отступлюсь, пока не узнаю. Если погибли, то хоть знать буду, куда на могилку к ним съездить, поклониться. Но чует мое сердце, что живы они. Эх, если бы не голова моя, поехал бы в Германию. Да кто меня туда, психа, пустит. А ведь я мог бы переводчиком поработать, записи лагерные переводить, да на русский перепечатывать. Я и на машинке печатать умею. Хоть на немецком, хоть на русском языке.
У Любки даже голова закружилась от его слов. А она то что, как дура безмозглая, сидит да ждет у моря погоды. Петр мужик, до вон как семью свою ищет. А у нее и ума не было, что написать куда. Только вот если напишешь, что похоронку получила, то вряд ли кто начнет искать. А будет она везде писать, что пропал без вести. Сердце ее чуяло, что жив Алексей. Не болит оно о нем, не плачет. И думает она о нем всегда, как о живом.
- Петр, а можно я вместе с тобой Алешу своего буду искать. Ты знаешь куда писать надо. А я вот даже и не подумала об этом.
- Конечно можно Так даже лучше. Поддерживать друг друга будем.
Они еще некоторое время обсуждали, что надо делать дальше, куда писать, куда стучаться.
- Только вот знаешь, Петр. Как мне в лес бегать несподручно. Может ты в деревню жить переберешься. Тогда бы хоть каждый день пиши. А еще я чего подумала, ты ведь учитель. В школу бы может тебя взяли. Может тебе и чудиться Сонечка перестала бы.
- Не знаю. Страшно мне что-то.
- А чего страшного-то. Немцев-то здесь нет. А ведь против наших ребятишек ты не будешь воевать. Подумай хорошенько. Ты вот немного еще в лесу живешь. Тепло сейчас. А зима начнется, сугробы, дороги переметет. Ружья у тебя нет, а зимой волки не то что в лесу, к деревне бывает выходят.
Петр призадумался. В словах Любки было рациональное зерно. Сколько можно отшельником жить. Так ведь и одичать совсем можно. И работать в школе ему хотелось. Он любил свою работу. Любил заходить в класс, когда дети с шумом поднимались и приветствовали его, любил отвечать на их вопросы, радовался, когда они хорошо отвечали и старались на уроке.
- Ладно, пора идти мне. Я ведь маме вру каждый раз, говорю, что Фирке пошла помогать. В другое воскресенье уж не смогу прийти, скажет, что это ты зачастила, дома не бываешь. Еще Фирку спросит как-нибудь. Ты вот соберись, да сам приди. В деревне тебе любой скажет, где наш дом. Да людей-то не бойся. Чем дольше скрываться в лесу будешь, тем больше небылиц про тебя люди придумают. Зря ты говоришь, что люди у нас неприветливые. Наоборот, люди в деревне добрые, помогут всегда, если надо. А вот что до сплетен, то да. Тут про любого, чего хочешь придумают. Ну так это ведь не со зла.
Люба вышла из леса, обернулась, посмотрела на Петра. Даже не верилось, что этот заросший старик еще молодой мужчина. В глазах у него такая тоска. Только сейчас Любка заметила ее. Раньше думала она только о своей боли, чужая боль ее не волновала. Поэтому и тоску в глазах Петра она не замечала.
Любка шла домой и думала, что надо все-таки рассказать матери о Петре. А то еще пойдут по деревне сплетни, что она в лес бегает к отшельнику. Как не скрывайся от чужих глаз, все равно не скроешься. Кто-нибудь да увидит. И понеслось.
