Окончание. Начало здесь
Наконец, от группы отлепился рыжий фельдфебель и подошёл к хозяйкам:
– Вимыт здэс! – короткий, толстый, щедро поросший рыжими волосами палец указывал в пол. – И – вэк!
Фельдфебель требовательно протянул руку к корзине с яйцами, которую всё ещё держала Ирина Григорьевна. Хозяйка как-то потерянно передала ему её, и немцы, наконец, двинулись к выходу.
Уже у самой двери в корзину сунулась пухлая, холёная рука белобрысого офицера. Выбрав крупное яйцо с тёмной скорлупой – последнее из яиц, снесённых застреленной чёрной курицей – фриц тут же продолбил его пальцем и стал, причмокивая, высасывать.
– Что он сказал? – тихо спросила Ирина у оторопело замершей посреди хаты Кати. В ответ дочь резко и зло ударила по стене рукой.
– Что сказал, что сказал… Сказал вымыть пол и убираться.
– Куда убираться?..
– Куда-куда… В хлев! Или в пристройку…
– Зима же скоро!.. Чтоб им подохнуть всем, фашистам!..
Девушка, сердито поджав губы, метнулась к окну. Она видела, как четверо немцев неторопливо, уверенно, как хозяева, шли через двор. Вот фельдфебель передал корзину с яйцами костлявому, высокому фрицу, а сам подошёл к хлеву, поднял с земли двух застреленных курей, и, держа в каждой руке по курице, наконец, вышел за калитку.
Катерина, подавляя слёзы бессилья, отошла от окна, опустилась на лавку, и, поджав под себя босые ноги, застыла, как истукан.
Ирина Григорьевна, тяжело вздохнув и пару раз искоса глянув на дочь, принесла в дом ведро воды и намочила старую тряпку, собираясь мыть пол. Тут девушка вскочила с лавки и вырвала мокрую ветошь у неё из рук:
– Пусть сами и моют!
– У них сила, у них власть, что поделаешь, дочка… Не дёргай чёрта за хвост…
Катя выронила из рук тряпку, её губы искривились, дрогнули, но девушка удержала-таки слёзы и вдруг неожиданно мягко сказала:
– Ты посиди, мама, я сама.
Опустившись на колени, Катерина стала мыть пол, но делала это небрежно, больше размазывая грязь, не заглядывая в углы. Приткнувшись на краю скамьи, Ирина Григорьевна почти что против воли залюбовалась мягкими, грациозными движениями дочери.
«Ладно, я, считай, прожила свою жизнь, – с горечью подумалось ей, – а что Кате принесёт война?»
На сердце было тяжко и горестно.
Наконец, девушка поднялась, размашисто, зло швырнула тряпку в ведро и оглядела кое-как вымытый пол:
– Для фашистов сойдёт.
Закончив с уборкой, они наскоро поужинали: Катя нарезала крупными ломтями уже зачерствевший чёрный хлеб, Ирина принесла из сеней кастрюлю со спасёнными яйцами.
Спать легли поздно, и долго тревожно, бессонно ворочались: мать на печи, а Катя – на тощем сеннике в запечье.
Катерина проснулась рано, на зорьке. Мать, кажется, ещё спала. Девушка накинула на синее платье длинный, потёртый ватник, привычно всунула ноги в опорки и, стараясь не шуметь, выскользнула из хаты.
Она настежь распахнула дверь в небольшую пристройку и стала потихоньку перетаскивать из неё в хлев весь нехитрый крестьянский инвентарь: вилы, лопаты, грабли, вёдра, старые стёртые жернова, сломанную бабушкину прялку и прочий хлам.
Всё это добро Катерина аккуратно складывала в углу, у поленницы. Сам хлев был довольно большим, раньше, до коллективизации, в нём «квартировали» лошадь и корова, но теперь, когда здесь обитали лишь четыре курицы, да у дальней стены высилась небольшая куча картошки, он казался пустым.
Наконец, Катя добралась до стоящей в углу пристройки маленькой изъеденной ржавчиной буржуйки, которой не пользовались уже лет семь-восемь.
Девушка с трудом выволокла печку во двор и тщательно осмотрела. Если не считать рыжих пятен ржавчины, то буржуйка была в полном порядке. Эта крохотная печка давала сейчас хрупкую надежду на то, что они с матерью не замёрзнут.
Катерина вновь скользнула в пристройку, где царил пыльный полумрак и пахло мышами, аккуратно посметала висевшую по углам паутину старым берёзовым веником, а затем принесла ведро воды и стала тщательно мыть пол.
Днём Катерина с матерью перенесли в пристройку колченогую табуретку и два сенника, ворох старой одежды и немного еды. Прямо в центре поставили буржуйку и хорошенько её раскочегарили – в пристройке заметно потеплело.
Четверо вчерашних немцев заявились во двор под вечер – на этот раз к дому Вороновых подъехали два мотоцикла с прицепами, а соскочившие с них фрицы были в каких-то тёмных, пятнистых накидках.
Катя с Ириной хотели закрыться в пристройке и не показываться на глаза «квартирантам», но не успели.
Белобрысый офицер и фельдфебель, едва появившись во дворе, отошли к хлеву и закурили, а высокий, костлявый фриц громко подозвал к себе обеих женщин:
– Ком!
Не успела Катя подойти, как на руки ей упал тяжёлый тюк, а немец знаком приказал нести его в дом.
Как только Катерина с матерью в сопровождении костлявого фрица вошли в комнату, девушку оглушил злобный ор пожилого, коротконогого немца. Возмущённый ариец тыкал пальцем в невымытые углы хаты и грязные разводы на полу и, визжа, как резаный, сыпал немецкими ругательствами.
И вдруг визг оборвался. Коротконогий немец стал торопливо, нервными движениями расстёгивать кобуру. Катя поняла, что её прямо сейчас застрелят на глазах у матери. Оглянувшись, она увидела свою мать с беззвучно распахнутым ртом, готовую упасть на колени. Сердце Катерины часто, неровно забилось, внутри всё сжалось, руки похолодели, но она одними губами прошептала матери: «Не смей!»
Тут костлявый немец что-то быстро сказал коротконогому (Катя от страха не разобрала ни слова), перехватил у девушки тюк и знаками показал ей, что пол должен быть немедленно вымыт заново.
Закусив губу, Катя мыла пол – на этот раз аккуратно, не пропуская углы. Ирина Григорьевна хотела помочь дочери, но её заставили таскать в хату бесконечные тюки с бельём, одеялами и одеждой. Костлявый и коротконогий тем временем носили в хату компактные складные кровати и прочий скарб.
Когда Катерина, наконец, домыла пол, пожилой немец схватил её за плечи, на минуту впился в лицо девушки своими льдистыми голубыми глазами, а затем, развернув Катю обеими руками, сильно толкнул её в спину:
– Вэк!
Девушка не помнила, как вслед за матерью дошла до пристройки. Здесь она ощупью опустилась на тощий сенник и, уткнувшись лицом в материнское плечо, горько заплакала.
В ту ночь, несмотря на усталость, Катерина долго не могла заснуть: накрывшись старым ватником, она беспокойно ворочалась на тонком сеннике, и лишь под утро забылась неглубоким, зыбким сном.
Утром Катя мелко порубила крапиву в треснутом, старом корыте и выставила во двор – для курей. Немцы вовсю хозяйничали в хате, куда хозяйки не казали глаз, и во дворе: повырывали за домом неубранные ещё лук и свёклу, сколотили всё до яблочка со старой, раскоряченной антоновки.
***
Ирина Григорьевна и Катя жили теперь в своём дворе как две воровки, стараясь лишний раз не попадаться на глаза фрицам и ежечасно усилием воли подавляя гнев: они научились ненавидеть тихо. Нужно было как-то пережить злое, тяжёлое военное время, затаиться.
В начале ноября Катерина встретила на окраине Поддубья, у колодца, бывшую одноклассницу Татьяну:
– Говорят, Москву немцы взяли… – склонившись над колодцем, нервно прошептала Таня. Глаза её блестели от застывших в них слёз, губы дрожали.
– Брешут про Москву! – горячо вскинулась Катя.
– Тише ты! – Татьяна испуганно оглянулась. – Может брешут, может – нет. Старшеклассники, которые посмелее, в лес, говорят, ушли… Хотя нашлись и такие, кто в полицаи пошёл, – шёпотом добавила она. – Правда, не из наших – из Сосновки.
В середине ноября Ирина Григорьевна заболела. Как ни старалась Катя согреть буржуйкой хлипкую пристройку, как ни прятала маму под ворохом старой одежды, оставляя себе единственный потёртый ватник, пожилая женщина сильно простыла.
С ночи в пристройке бывало особенно зябко. Мать сипато, с трудом дышала и раз за разом гулко кашляла. Катерина отпаивала мать чаем из липового цвета, который чудом успела тайком вынести из дома и спрятать в пристройке. Никаких лекарств у них не было.
Ночами больную мучил раздирающий, жестокий нутряной кашель, который не давал Кате сомкнуть глаз. Однажды, проснувшись под утро в полной тишине, Катерина с пугающей ясностью осознала, что мамы больше нет.
– Мамочка! – с отчаянным криком девушка вскочила и бросилась к матери, но Ирина Григорьевна была уже холодной.
***
Ее похоронили в тот же день на старом деревенском кладбище, рядом с могилой бабушки. Спасибо соседям – помогли наскоро сколотить гроб, выкопать могилу в мёрзлой земле.
Вечером Катя в оцепенении опустилась на лавочку у дома – ей совершенно не хотелось идти в промёрзлую, стылую пристройку и оставаться один на один со своим одиночеством.
Сквозь крохотный разрыв в низких тучах на минуту вынырнуло багровое солнце, озарив печальный вечерний простор. Вдали чернела дремучая стена огромного соснового леса. Где-то в её заповедной глуши – Катя знала это – прятались партизаны, но дороги в отряд девушка не знала даже приблизительно. Вот она и одна – одна на целом свете. Что ей делать, куда, к кому бежать? Бежать в партизанский лагерь? Не зная дороги? Прямо сейчас? Одной?
Катя осталась жить в одиночестве в хлипкой, продуваемой всеми ветрами пристройке, а в доме и на дворе по-прежнему хозяйничали фашисты.
***
В тот декабрьский вечер к Катерине подошёл молодой, рябой, простоватый на вид немец, видно, из солдат, и велел ей убраться в доме. Скрепя сердце, девушка принялась за уборку. Она уже домывала пол, когда услышала тяжёлые, спотыкающиеся, неверные шаги. Быстро оглянувшись, Катя увидела высокого, упитанного белобрысого фрица. Этот фриц был один из четырёх «квартирантов», живших в её доме, звали его Пауль. Немца шатало – он был сильно пьян. Мерзко улыбаясь, фашист пьяно бормотал:
– Ком! Ком!
Почуяв опасность, Катерина судорожно сжала в руках мокрую тряпку, которой мыла пол, и осторожно, по стеночке, двинулась к выходу. Она отчаянно швырнула мокрую ветошь в лицо фашисту, надеясь выскочить из дома и убежать, куда глаза глядят.
Сбежать не удалось – немец, отбросив мокрую тряпку, схватил её сзади за волосы и ударил о стену. Резкая боль пронзила плечо, спину, шею. Катю опрокинули на пол, потом протестующе затрещала разрываемая юбка…
***
…Когда Катя поняла, что беременна, она почувствовала жгучую, всепоглощающую ненависть к себе. Глухая ненависть к фашистам была привычной – она давно жила в душе. Острая, рвущая сердце точно когтями, мучительная ненависть к себе была ненасытной и неистребимой. Не остереглась…
Летом 1943, когда наши наступали, и под Поддубьем разгорелись бои, Катя была уже на сносях. Сначала она думала схорониться в погребе, потом всё же подалась в лес – подальше от жутких выстрелов, рвущихся гранат и снарядов. Во время боёв за деревню полностью сгорел Катин хлев, один из снарядов угодил в угол её дома, и большущую дыру Катерина потом с огромным трудом залатала.
В Поддубье она вернулась, когда начал болеть живот, за день до родов. Среди убитых фрицев она увидела дородного ядовито-белобрысого Пауля – и ненависть, так долго терзавшая её душу, угасла: он получил своё.
В одиночестве родив двойню в холодной, пустой бане, Катя хотела тут же избавиться от детей – она даже заранее набрала для этого воды в большую, пузатую деревянную бочку… но не смогла. Не поднялась рука.
Катерина хотела назвать дочь Ирочкой, в честь матери, а сына – Николаем, в честь отца, но этого ей не позволили. Её заставили записать дочь Кларой, а сына – Карлом, – так, по негласному закону, называли всех немчат, и сами эти имена были как позорное клеймо, как проклятье.
***
Фронт покатился дальше, жизнь потихоньку входила в свою колею, но эта мирная жизнь не принесла радости: Кате пришлось жить изгоем, её в глаза называли «фашистской подстилкой» и звали «фашистскими выродками» её детей.
Вскоре Катя получила три похоронки – на отца, старшего брата Тимофея и Мишку – одного из близнецов. Похоронка на Алексея, второго из братьев-близнецов, пришла только а начале августа, уже после Победы – он погиб при штурме Берлина. Получив похоронки, Катя не плакала – у неё больше не осталось слёз: эти серые кусочки картона с написанными на них жестокими словами как будто выжгли всё живое, что ещё оставалось в её душе. Ей некого было ждать, ей не на что было надеяться.
С деньгами было туго, очень туго. За трудодни в колхозе Катерине ничего не платили. Иногда, с трудом собрав с десяток яиц, она относила их в Болхов и продавала. Эти редкие, несчастные копейки с продажи яиц и были, считай, всем её доходом. Только яйца эти нужно было ещё как-то собрать для продажи – собрать, глядя в вечно голодные глаза своих детей…
***
…Измученная тяжёлыми воспоминаниями, Катерина провела ночь без сна. Она встала на рассвете и, пока дети спали, сварила на завтрак несколько яиц. В сенях ещё висело несколько пучков сухого липового цвета, припасённого с прошлого лета. Она заварила липовый чай в старых металлических кружках – пусть поостынет, пока спят Карл и Клара – и, осторожно прикрыв за собой дверь, вышла во двор.
Свежее, безветренное майское утро разгоралось: солнце уже выползло из-за тёмно-зелёной кромки леса и неспешно катилось по безоблачному небу. Катерина издали заприметила мужчину, быстро идущего к деревне от остановки, на которой раз в день останавливался небольшой автобус с Болхова, и, схоронившись за широким стволом старой яблони, замерла, с любопытством глядя на дорогу.
Она узнала мужчину, когда тот поравнялся с её домом. Стёпка Плетнёв, её бывший одноклассник! Они с Сашкой Ефремовым ушли на войну в один день, а после Победы Степан в родных краях не появлялся. Степан был одет по-военному, на груди блестели медали, пустой левый рукав гимнастёрки был аккуратно заправлен под ремень. В правой руке он нёс небольшой потёртый чемодан.
Родителей Степана – крепких середняков, не пожелавших идти в колхоз, ещё до войны раскулачили и сослали куда-то в Сибирь с двумя младшими детьми, а старший Стёпка остался в Поддубье со старой, полуглухой бабкой, которой разрешили остаться в деревне.
Катя знала, что в школе Степан был влюблён в неё. Он любил её, а она любила Сашку Ефремова – вот такой нехитрый любовный треугольник. Катерина хотела выбежать за калитку, поздороваться с бывшим одноклассником, поговорить, уже сделала шаг из-за яблони, но осадила себя: кто он, а кто она. Кусая губы, она напряжённо смотрела вслед Степану, пока тот не скрылся за поворотом…
Степан пришёл к ней сам, когда уже стемнело, и Катерина загнала детей спать на печь. Она услышала, как негромко стукнула калитка, и напряглась, а потом раздался тихий стук в дверь.
– Впустишь?
– Входи.
Катя тщательно вытерла и без того чистый стол, проставила на него две старые металлические кружки и, как заворожённая, смотрела, как Степан неторопливо достаёт одной рукой из чемодана сахар, печенье, банку тушёнки, чёрный хлеб и початую бутылку водки.
– Ну что, помянем всех наших, кто не вернулся, – он аккуратно разлил водку по кружкам, открыл банку тушёнки и нарезал хлеб. – У тебя, я слышал, тоже полегли все…
Катя молча кивнула. Они выпили, закусили и долго молчали. На печи сонно заворочались дети.
– От немца прижила? – жестокий и прямой, как выстрел в лоб, вопрос.
И Катерину прорвало – впервые за все эти годы. Она вскочила и, спотыкаясь, бросилась вон из хаты, чтобы своими рыданиями не разбудить детей. Степан, помедлив минуту, двинулся за ней следом.
– Вы ушли, все ушли, – горячечно шептала Катерина, опустившись прямо в росистую траву у ствола старой антоновки. – А мы остались. Одни. И защитить некому. А мне восемнадцать лет!
Закрыв ладонями лицо, она, захлёбываясь слезами, отчаянно рыдала и вздрогнула от неожиданности, когда рука Степана ласково погладила её по волосам.
– Я же утопить их хотела, как только родились… Не смогла.
– Катя, поехали со мной в Иркутск, – как сквозь туман донеслись до неё слова Степана. – Жизни тут не дадут ни тебе, ни детям. Распишемся, запишем на меня детей, поменяем им имена. Я люблю тебя со школы. В Новосибирске живёт мой фронтовой друг, он поможет с документами…
Ближе к утру Катя постелила Степану на лавке, а сама устроилась в запечье на старом тюфяке. Заснуть она даже не пыталась – мысли скакали в голове, как шальные жеребята.
Уехать из Поддубья! Уехать далеко, за тысячи километров – туда, где её никто не знает. Сбежать от судьбы «фашистской подстилки» и уберечь от судьбы «фашистских выродков» своих детей!.. Перед Катериной открылась дверь в другую жизнь, её выпускали из капкана.
Сибирь!.. Пока для Кати это было лишь слово, но она интуитивно чувствовала, что с лёгкостью растворится, затеряется вместе с детьми на её бескрайних просторах. Сибирь укроет их, сбережёт их тайну.
Сибирь подарит им новую жизнь.
***
Лето 1954 года выдалось жарким – несмотря на настежь открытые форточки, в палате было нечем дышать. Катя только перепеленала сына, как дверь открылась:
– Собирайтесь, мамочка, за вами пришли, – пожилая грузная медсестра перехватила у Кати сумку с вещами.
Кивнув на прощанье соседкам и осторожно прижав к себе ребёнка, Катерина вышла за дверь.
Степан и дети ждали её в огромном пустом холле. Июньское солнце щедро плескало яркие блики на пол и стены. Поставив сумку у стены, муж одной рукой обнял Катю, поцеловал, с радостным любопытством схватился за край пелёнки и откинул белоснежный уголок, закрывающий лицо сына. Малыш безмятежно спал, изредка причмокивая во сне нежными пухлыми губками.
Ирочка и Коля тоже подошли к матери, с улыбками склонились над новорожденным братом. За эти два года волосы детей слегка потемнели, едкая белобрысость, всегда резавшая Кате глаза, ушла, волосы стали светло-светло русыми.
– Едем домой, – радостно заторопил всех Степан и, подхватив сумку, первым направился к выходу.
---
Автор: Наталия Матейчик
