Катя поудобнее пристроила на спине мешок, полный молодой майской крапивы, и, наконец, выбралась из леса, напоенного весенним птичьим щебетом, на дорогу.
Она сбросила старые, окончательно расползшиеся, но всё же ещё дававшие хоть какую-то защиту ногам сапоги, зажала их подмышкой, и теперь, то и дело поёживаясь, шлёпала босыми ногами по глубоким лужам – начало мая 1952 года выдалось на редкость дождливым и холодным.
К счастью, до «хаты» оставалось рукой подать. Катерина скользнула взглядом по огромному, сильно накренившемуся, ещё в первый год войны «поцелованному» молнией старому тополю, что рос чуть ли не у крыльца. Она боялась, что однажды это старое, искалеченное и уродливое дерево упадёт и проломит опалённым стволом и без того хлипкую крышу «дома», но срубить или спилить тополь в одиночку ей было не под силу, а помогать «фашистской подстилке» не станет никто…
– Ма-аам! – ветер донёс до Кати надрывный, отчаянный детский крик. Женщина вздрогнула и резко обернулась. Через голое, раскисшее от бесконечных дождей картофельное поле, напрямик, спотыкаясь от торопливости, к ней бежали двое белобрысых восьмилеток.
Пока дочка и сын мчались к ней, в душе Катерины на мгновение проснулась давнишняя, уже, казалось бы, навсегда побеждённая, угасшая и забытая неприязнь к ним – детям, рождённым от врага.
…Их отцом мог стать Сашка Ефремов – её школьная любовь, но на память о Сашке осталась у неё лишь чудом сохранившаяся старая, пожелтевшая новогодняя открытка и воспоминания о поцелуях на берегу речки в ту тёплую ночь, накануне его ухода на фронт…
Они хотели, чтобы всё было «как надо»… Хотели свадьбу с белым платьем, фатой и цветами… Сашка обещал вернуться. В тот последний вечер Катя, смущаясь, сняла с себя маленький серебряный крестик, который она, комсомолка, по настоянию бабушки носила тайком, практически не снимая, и надела на шею любимому. Надеялась, что крестик сбережёт Александра... Не уберёг – скоро принесли похоронку…
Тем временем Карл и Клара выскочили на дорогу и вдруг, не добежав нескольких шагов до матери, оробев, остановились.
Сын и дочка – оба худенькие, в кое-какой одежонке, босые, по колено в грязи – как два воробышка, испуганно жались друг к другу и не поднимали глаз, внимательно рассматривая вязкую, липкую, холодную грязь под ногами.
– Что случилось? – Катя с трудом разлепила губы, чтобы задать этот простой вопрос. Она уже догадывалась, что услышит в ответ.
Карл вздрогнул всем телом, его худенькие плечики судорожно всколыхнулись. Клара глубоко, шумно, не по-детски вздохнула. Наконец, мальчик вскинул глаза и посмотрел прямо в лицо матери:
– Петя Нефёдов снова обзывался, – тихо, чуть приоткрывая разбитые и опухшие губы, прошептал он. – Обзывал фашистским выродком. А потом драться полез. И с ним ещё Мишка и Лёша…
– А меня Лёша вонючей немкой обозвал, – всхлипнула Клара и, подбежав вплотную к матери, зарылась лицом в подол её юбки.
– А что учительница? – глупо, беспомощно спросила Катя.
– Ничего, – хором ответили дети.
– Не обращайте внимания. Пойдём – поедим.
Катерина неловко, как наседка крылом, приобняла одной рукой детей, и маленькая семья медленно побрела к своей «хате».
За перекошенной, висящей на одном гвозде калиткой, на скудной майской траве паслось всё богатство семьи – две тощие, взлохмаченные курицы – чёрная и рыжая.
Катя с детьми пересекла двор и, громыхнув тяжёлой, сильно отсыревшей дверью, наконец, оказалась в «доме» – ветхой развалюхе, в угол которой при наступлении наших в июле 1943 угодил снаряд. Бог миловал – «дом» не сгорел, огромную прореху Кате удалось кое-как залатать, и всё же «хата» дышала на ладан.
– Мойте руки! – негромко бросила Катерина детям и вывалила на стол пару горстей ещё неподвядшей, жгучей крапивы. Пока Карл и Клара плескались в старом тазу, Катерина, быстро растопив печь, вскипятила воды и запарила принесённую из леса зелень, а затем достала старую пузатую кастрюлю с мелко нарезанными картофельными очистками, нашинковала крапивы, всыпала зелень в очистки, тщательно перемешала.
Дети, вооружившись деревянными ложками, уже давно сидели рядышком за столом, тихо-тихо, как мышата, и голодными глазами наблюдали за действиями матери.
– Ешьте! – она резким движением подвинула к ним кастрюлю.
Карл и Клара с лихорадочной быстротой опорожняли кастрюлю и, почти не жуя, глотали едва посоленные варёные картофельные очистки. Оно и понятно – считай, весь день пробегали голодными.
Ни дети, ни Катерина до самого вечера не выходили со двора. Хозяйка тщательно перебрала крапиву – ту, что получше, оставила себе, остальное – курам: первая майская зелень давала кое-какой приварок, всё немного сытнее. Затем Катя заглянула в крохотную тёмную пристройку, где обитали куры, – хлева у неё не было. Не глядя, она привычно запустила руку в низкий, полуразвалившийся дощатый ящик и выудила два ещё тёплых яйца. Улыбнулась: «Малым с утра хороший завтрак будет».
Когда стемнело, она загнала свою живность в пристройку, накинула на дверь клямку и вернулась в комнату.
– Скидай штаны, залатаю, – скороговоркой бросила она сыну. – И ложитесь спать.
Карл быстро сбросил ветхие, грязные, разодранные на колене холщовые штаны, и, сверкнув худыми, голыми, покрытыми синяками ногами, вмиг забрался на печку. Вслед за братом осторожно полезла Клара. Немного повозившись на печи, дети уснули, накрывшись старым, заношенным дедовским кожухом – одним на двоих.
Слушая их ровное дыхание, Катерина долго сидела неподвижно, словно истукан, не имея сил даже думать, а затем, вздохнув, встала, прошла в запечье, и, засветив свечу, стала аккуратно штопать изодранные холщовые штаны.
Завтра – День Победы. Великий день. Но ни Катерину, ни её детей не позовут на праздничный школьный концерт. Завтра надо будет вообще не выходить со двора – так спокойнее. Тогда, может, лишний раз не тронут.
Мысли Катерины ненадолго вернулись в счастливое предвоенное время, После окончания школы она хотела ехать в Орёл, поступать в пединститут. Не получилось – помешала война.
***
…Вороновы, как и все жители Поддубья, до последнего надеялись, что немцы в деревню не войдут. Надеялись даже тогда, когда отступающие красноармейцы по одному, по двое и небольшими группками забегали в их дом, стоящий немного на отшибе: кто – перекусить и попить воды, кто – отдохнуть минутку, сполоснуть пропахшую порохом и потом гимнастёрку и переобуться.
Катерина с матерью чем могли, кормили исхудавших и голодных солдат – зарезали пару курей, наварили огромную кастрюлю супа да ещё чугунок молодой картошки…
Вечером, набегавшись за день, уставшая Катя заглянула в запечье – к бабушке. Анна Степановна не спала. Трясущиеся руки старой женщины, за жизнь изнурённые тяжёлой крестьянской работой, нервно теребили ветхий, затёртый до дыр ватник, которым она была укрыта.
– Бабуль, принести чего поесть? Ещё супа немного осталось…
– Не хочу, – старуха, с трудом повернувшись на сеннике, перевела на внучку взгляд тусклых, полуслепых глаз и закашлялась.
Катя с жалостью смотрела на худое, истаявшее, такое родное лицо.
Бабушка болела уже полгода – почти ничего не ела и всё время худела и кашляла. Правда, фельдшер, приехавшая из Болхова, никакой болезни у неё не нашла. Сама же Анна Степановна поставила себе диагноз «помираю от старости»: как-никак, девяносто седьмой год пошёл.
– Немцы далеко? – вдруг, встрепенувшись, спросила старая женщина.
– Далеко, – не моргнув глазом, соврала внучка.
– Это хорошо. Успею помереть на свободной земле…
И она успела. Когда на следующий день Катерина на зорьке заглянула к бабушке, Анна Степановна уже не дышала.
Старуха не только успела умереть на свободной земле – её ещё успели схоронить в земле свободной.
После похорон бабушки Катерина с матерью подались в осенний лес – накануне один из заскочивших в хату красноармейцев предупредил хозяек, что под деревней будет большой бой, и посоветовал где-нибудь схорониться.
Почти три дня, пока у деревни громыхало да ухало, в небе гудели самолёты с красными звёздами и чёрными крестами на крыльях, и то тут, то там взвивались к небу сизые столбы горького дыма, женщины просидели в молодом ельнике. На четвёртый день, ближе к вечеру, когда всё мало-помалу стихло, мать и дочь с опаской потащились к Поддубью.
Деревня, как ни странно, была почти цела. Ещё у околицы острые глаза Катерины заприметили несколько высоких фигур в тёмно-зелёном, медленно идущих по деревенской улице. Девушка вдруг с пугающей ясностью поняла, что это – немцы.
Сердце вмиг оборвалось, больно защемило внутри.
– Что теперь будет, мама? – тихо, испуганно спросила она. – Как мы жить под фрицами будем?
Прокравшись, точно воры, в собственный двор и запершись в своей и будто уже не своей хате, две женщины потерянно опустились на старую, растрескавшуюся от времени деревянную скамью. Ирина Григорьевна медленно окинула глазами тёмную комнату, в которой прошла вся её жизнь, и где всё было знакомо ей до мелочей. Разом навалились тяжёлые мысли о муже и трёх сынах, что ушли на фронт, и за всё время прислали домой только три письма на четверых. Последнее пришло почти месяц назад от Миши, одного из близнецов. Живы ли они?
Затем тревожные мысли плавно перетекли на Катю – младшенькую, последыша, нежданно-негаданно рождённую ею на пятом десятке. Как уберечь от фашистской саранчи восемнадцатилетнюю дочь? Приладить фальшивый горб? Подучить нарочито сильно хромать? А тут ещё коса эта роскошная ниже пояса…
Ирина подвинулась поближе к дочери, медленно накрутила на руку длинную, толстую, тяжёлую, сильно растрепавшуюся за время их лесных скитаний русую косу, которую она сотни раз так любовно расчёсывала и заплетала, когда дочка была ещё маленькой, и, схватив со стола острый нож с массивной деревянной ручкой, одним движением под корень срезала волосы.
– Мама, ты чего? – Катерина, удивлённо распахнув глаза, неловко пыталась собрать руками рассыпавшиеся неровные пряди.
– А ничего. Меньше пялится эти будут, – хозяйка зло швырнула на стол нож, бросила косу в печь и быстро чиркнула спичкой.
Тошнотворный запах паленых волос вмиг заполонил всю хату.
– Ладно, пойду – покормлю курей, четыре дня как голодают уже, – Ирина Григорьевна, прокашлявшись, медленно, с натугой поднялась, и, громыхнув дверью в сенях, вышла во двор.
Нарубив мешанки в корыте, Ирина торопливо открыла дверь сарая, и к ней, заслышав хозяйку, радостно высыпали шесть голодных курей. Они, словно ополоумев, лезли под ноги хозяйке, забирались в корыто и быстро, наперегонки клевали мешанку.
Ирина Григорьевна не смотрела на сновавших у её ног несушек – она с напряжением и испугом вглядывалась в серевшую за калиткой дорогу, боясь, как бы не заявились к ним в дом непрошеные «гости», но пока на большаке было тихо.
***
– Вот беда, заявятся ведь фрицы – до нитки оберут! – Ирина Григорьевна медленно подошла к дочери, в молчании сидевшей за столом. Неровные, коротко остриженные, торчащие во все стороны волосы придавали Катерине странный, непривычный вид. – Хоть бы курей спрятать куда…
– Где ж ты их спрячешь? – девушка подняла на мать большие, зелёные, словно недозревший крыжовник, встревоженные глаза. – Кура – дура. Снесёт яйцо – закудахчет на всё Поддубье…
В хату медленно заползали ранние осенние сумерки. Съев по паре яиц и закусив недозревшей ещё, кислой антоновкой, женщины легли спать. Однако к Кате сон не шёл – тревожные мысли, как пчёлы, роились в её голове, и уснула она только под утро.
Ненастный, тревожный рассвет постучался в окно хаты почти облетевшей веткой старой, суковатой яблони. Катя неохотно встала, сунула босые ноги в опорки, одёрнула платье, в котором спала, и, заслышав грохочущую посудой мать, вышла из запечья.
Они наскоро позавтракали молодой несолёной варёной картошкой. Катя заварила в двух низких металлических кружках сухой липовый цвет, что сама собрала этим летом с трёх старых лип на лесной опушке, и теперь, неспешно жуя корку хлеба, маленькими глотками прихлёбывала ароматный горячий напиток.
– Надо бы лук повыбирать в огороде, дожди зарядят – сгниёт, – медленно собирая со стола посуду, сказала Ирина.
– Для немцев выбирать будем? – Катя зло стрельнула глазами на мать. – Лучше пусть сгниёт всё!
– Немцы немцами, а лук выбрать надо... Не для того сажали, чтоб сгноить.
Едва мать и дочь, вооружившись лопатами и ведром, вышли из низкой дощатой пристройки, где хранился кое-какой инвентарь, как обе одновременно увидели четырёх высоких мужчин в тёмно-зелёном, направляющихся к калитке. Старая щеколда, запиравшая калитку изнутри, слетела после второго короткого и резкого удара ногой, и незваные «гости» толпой ввалились во двор.
– Немцы! – тихо, испуганно шепнула Ирина дочери. – Сиди здесь, – женщина втолкнула Катю в пристройку, – во двор не суйся!
Хозяйка, захлопнув хлипкую дверь, заторопилась к дому.
Ирина Григорьевна остановилась посреди двора и молча смотрела на приближающихся к ней немцев. Один из них был очень высокий, костлявый и неуклюжий, темноволосый, коротко стриженный. Второй – упитанный, дородный, белобрысый, важный, вальяжный, в хорошо подогнанном мундире с красивыми блестящими пуговицами – похоже, главный из этой четвёрки. Третий – молодой рыжий фельдфебель с рябоватым лицом и любопытством во взгляде. Четвёртый – средних лет, лысоватый, коротконогий, с пронзительными, злыми голубыми глазами.
– Матко, млеко! – резко выплюнул голубоглазый, обращаясь к хозяйке.
– Молока? Так коровы нет…
Переглянувшись, они быстро и недовольно залепетали что-то по-немецки, а она напряжённо, с тревогой вслушивалась в незнакомые слова.
– Яйко! – рыжий фельдфебель, слегка семеня при ходьбе, бодро направился к бродящим по двору курам.
Вот чёрт, теперь не скажешь, что яиц нет – они видели курей. Помедлив минуту, хозяйка неторопливо вошла в сени, взяла со скамьи небольшую старую корзину, на дне которой белело полтора десятка яиц, быстро выложила шесть из них в глубокую кастрюлю, что стояла в углу сеней, торопливо прикрыла ветошью, и тут со двора грянул короткий и невероятно громкий выстрел!
Не помня себя, Ирина с корзиной в руках выскочила во двор.
Широко расставив короткие ноги, рыжий фельдфебель стоял над ещё слабо трепыхающейся чёрной курочкой – лучшей её несушкой. Пятеро оставшихся курей, надрывно кудахча и ополоумев от страха, бросились врассыпную. Фельдфебель быстро поднял руку с зажатым в ней револьвером и выстрелил в крупную белую курицу. Пару раз перекувыркнувшись через голову, та, слабо подёргивая крыльями, замерла на земле.
– Мама! – с громким, надрывным криком во двор влетела Катерина. Девушку испугали выстрелы, и она, терзаемая беспокойством за мать, не могла больше сидеть в пристройке.
Четверо немцев внимательно с ног до головы разглядывали Катю: молодое, цветущее лицо, на котором явственно читалась тревога, торчащие во все стороны неровные, короткие русые волосы и всю её ладную, стройную фигуру под длинным шерстяным платьем и старым, потёртым кожушком.
– Гут! – оторвав глаза от девушки, наконец прогнусавил белобрысый, и вся четвёрка неторопливо, по-хозяйски двинулась к хате.
Как же Ирине и Кате не хотелось пускать в свой дом незваных «гостей»! Но что тут сделаешь?
Переглянувшись, встревоженные женщины неохотно двинулись за немцами.
– Что им тут нужно, мама? – испуганно шепнула Катя.
Ирина раздражённо цыкнула на дочь, и они вслед за «гостями» вошли в тесные сени. Немцы, однако, там не задержались и сразу прошли в комнаты. Здесь вся четвёрка стала внимательно осматриваться, сверля оценивающими взглядами небольшие подслеповатые окна, растрескавшиеся, тёмные потолочные балки и огромную русскую печь.
Обшитые досками стены хаты были большей частью голые, лишь в запечье они были кое-как оклеены старыми, порыжевшими от времени газетами. Дощатый пол был довольно грязноват: последний месяц ни Катя, ни мать не убирались в доме – у них хватало других забот.
Фрицы, что-то обсуждая, оживлённо закудахтали на своём языке, и Катя стала напряжённо вслушиваться: в школе она знала немецкий лучше всех в классе, и теперь, к своему удивлению, улавливала отдельные знакомые слова.
– Не показывай, что понимаешь их! – шепнула Ирина дочери.
---
Автор: Наталия Матейчик
