И почти ж рассказал, а тут соседский Назар с такими новостями. Его дети, его, три года уж под одной крышей, папой кличут. А как понял Ефим, что не найти ему Гришку, загорелось в груди, защипало в глазах. Выбрался на берег мокрый, усталый, поникший. Дети к отцу бросились, плачут, а Галина неподалёку на земле раскачивается, к небу руки тянет, слезами умывается. Плачет мать, плачут брат и сестра, плачет душа Родиона, что теперь навсегда себе имя Крылов Ефим Кузьмич заберёт, потому что оставить нынче Галину в таком состоянии не может. Может потом, позже, но сейчас он просто обязан быть рядом, чтоб подставить мужское плечо и позволить почувствовать, что она сильная и может справиться и жить дальше.
Начало серии
Предыдущая глава
Он так и не ушёл. Ни через год, ни через два, ни под конец жизни. Сомневался, а она уверяла, что сны плохие. Уберегла от смерти однажды, и была хорошей женой, грех жаловаться. А вот детей больше не было. Не выходило у них никак. Не могла понести Галина, будто крест на ней какой кто поставил. Ходила в церковь, грех свой отмаливала, перед батюшкой покаялась, а тот грех и отпустил. Легче на душе стало, будто сам Бог благословил на такое дело. Так и жили они вчетвером. Привык Ефим, стал отцом чужим детям, мужем не своей жене, а с Галиной больше о том они не говорили. Смирился, выбросил из головы отрывки непонятные, уверил сам себя, что придумки всё, не бывает такого. Вот его настоящая семья и другой не надо.
Не узнала Галина, что уйти Ефим от неё намеревался, как и он, кем является на самом деле, так до конца и не вспомнил. Лежит нынче на небольшом погосте с одного из краёв деревни под деревянным крестом, что сам для себя под конец жизни и выпилил, под именем, которым большую часть этой самой жизни и назывался. Может там, после смерти, обретёт знание и покой, а на этом свете за него Галина продолжает молиться.
Где-то залаяла собака, и Галина выплыла из мыслей, вспоминая, что надо вбить в тесто яйца. Хрустит под лезвием ножа скорлупа, льётся белое и жёлтое кастрюлю, падает осколок, и Егоровна тянет сморщенные руки, чтобы выловить оттуда твёрдый кусочек, чтоб потом на зубах не хрустел. Большие очки на кончике носа норовят свалиться, но поправляет ладонью. Заканчивает с тестом, накрывая полотенцем, отставляет на печь, укутывая тряпками, чтобы дрожжи лучше бродили.
А теперь пора к начинке приступать. Она достаёт небольшое ведёрко, где лежит картошка, и усаживается на низкий табурет, тот самый, на котором привык Ефим разуваться. Острый нож ложится в руку, Толя постоянно точит, к матери ходит, не забывает, а вот Лида – гость нечастый. Хоть не говорит матери, что боится мужа своего одного оставлять, чтоб он к той второй не бежал, только всё равно видят все, отчего она на несколько дней одна не приезжает.
Детей Галина Егоровна любит с оговоркой, вроде ничего лично ей не сделали, а всё равно за дочку обидно. Только не ей людей судить, свою «правду» еле на плечах несёт непосильной ношей. Никто не знает, что на самом деле Ефим не отец её детям, и не узнает. Пусть ходят потом к деду с бабой на могилку, молятся за них да хорошими словами поминают. Но иногда думается ей, что наказана Лида за её грехи, потому и счастья женского найти так и не смогла.
Опять схватилась за сердце. Тахикардия нынче расшалилась. Давно уж с ней по жизни шагает, спотыкаясь в ритме, только с утра как-то иначе стало, будто последние часы отстукивает сердце. Когда Ефим ушёл, она задумалась о том, что смерть и её скоро к рукам приберёт. Только смерти она не боялась. Верила, что есть по ту сторону что-то ещё, надеялась встретиться с теми, кого уже нет, и подождать тех, кто здесь останется судьбу строить. Оно ж ведь как, страшно, когда не знаешь, что будет с тобой, а Егоровна планы давно строила. Так уйти проще, а не прислушиваться в постоянном страхе к себе, боясь приближения конца.
Больше всего она боялась стать обузой собственным детям. Лежать, не в силах подняться и обслужить себя, звать костлявую и стыдиться естественных потребностей.
Картошка вся была дряблая, ну ничего, верхний слой снять, там потвёрже будет. Вот так и с людьми. Смотришь – не человек, а запечённое яблоко. Сморщенный, скукоженный, высушенный, а на самом деле внутри сердцевина твёрдая хранится, косточка. Никто ж не чувствует себя старым, не считает, что пришла пора уходить. Силы иссякают, тут ничего не поделать, только мысли остаются прежними. Не зря ведь говорят, что душа молодая. Не врут.
Пальцы слушаются плохо. Вертит Галина картофелину, срезая больше обыкновенного, бросает овощ в кастрюлю с водой, и смотрит круглый жёлтый бок грязным отпечатком пальцев. Как закончит - поставит на огонь и за капусту примется. Дрожит сердце, заходится. А за окном только-только весна началась. Жалко теперь уходить, у природы новая жизнь в силу вступает.
Вспыхнул газ синим пламенем, установилась кастрюля с чистой картошкой. Перемыла каждую Галина, новой водой залила. Достала круглоголовую капусту, разрезала пополам и принялась шинковать длинными лентами. После счистила ножом грязь с морковных боков и натёрла на крупной тёрке, стачивая толстые оранжевые палочки. Смела всё в сковороду и закрыла крышку. Подошла к окну, смотря на голые деревья. Ничего, скоро почки раскроются, принарядятся по случаю, а пока только-только просыпаются. Вот бы и старикам там же.
Пусть зиму спят, а летом возрождаются к жизни. Потягиваются от сна, раскидывая в стороны сухопары руки-ветки, вдыхают полной грудью и снова начинают жить. У Галины Егоровны всегда было так. Она будто засыпала на зиму, которую, в отличие от мужа, не жаловала за её морозы и большие сугробы. Потому зачастую и не показывалась лишний раз на улице в эту пору. А вот Новый год она любит. Потому что семейный праздник.
Душа радуется, когда смотрит, как за столом собирается вся большая семья. Садятся по сторонам, накладывая по тарелкам по ложке того или другого, говорят, шутят, смеются. Вот и этот год она встретила среди близких. Прихорошилась, надев тёмно-синее платье, которое так нравилось Ефиму.
- Скоро уж свидимся, - зачем-то пообещала, кивая головой, будто рядом с ней стоял, а она видела.
Мятую картошку аккуратно вкладывала в растянутые кругляши, запаковывая так, что и шва было невозможно найти. Рука набита не один десяток лет, знает толк Галина Егоровна в подобном. Стягивает тесто, замуровывая пюре, укладывает сразу на противень. Нынче работа не так споро идёт, возраст сказывается.
Сердце снова предательски сжалось, будто намекая, что надо торопиться.
- Да будет тебе, - говорит сердцу. – Дай хоть пироги допечь.
Подходит и достаёт таблетку, кладёт под язык. Поможет ли? Раньше легче становилось, авось и теперь пронесёт. И оно словно понимает, успокаивается и снова отстукивает ровным ритмом.
Отправила первую партию, капусту прожарила.
Что-то нехорошо себя Галина чувствует, надо бы полежать. Стянула косынку с волос, прижимая руку к сердцу, дошла до дивана и тяжело опустилась. Подушка под голову, ноги вытянула. Лежит Егоровна, прикрыв глаза, веки дёргаются, пытается дрожь внутреннюю унять, руки на груди сложила. Как бы о пирогах не забыть. А в голове всё мысли крутятся о детях, внуках. Жалко, что не увидит Галина, как замуж Лизочка выйдет, да что говорить, чует женщина, что не осталось у неё больше времени. Скоро её черёд уходить. Даже старших внуков женить не удастся.
Кажется, на миг глаза прикрыла, а будто сон ей снится. И снова мать. Давно не навещала, а сегодня пришла, видно, что-то важное сказать надобно.
- Лизе Савелий нужен, - говорит тихо, только слышит Галина каждое слово.
- Савелий? – переспрашивает, и даже тут понимает, что нынче мать глупости требует. – Пьёт он третий год как, - качает головой. – Нельзя его подпускать ни к кому!
- Савелий, - настаивает покойница, только нет теперь у Егоровны веры. Неужто, мать хочет правнучку к себе прибрать, потому нарочно такое говорит?
- Не отдам тебе Лизу, - отступает, а сама на мать смотрит. – Гришеньку моего не упасла, отчего не предупредила?
Много раз задавалась таким вопросом Егоровна, пока душу выплакивала. Зятя Варвара сохранила, а внуку позволила утонуть. Где тому справедливость? Засыпала в надежде встретиться вновь с матерью, чтобы спросить, только не шла та, будто нарочно скрывалась. И вот теперь спустя столько лет стоит перед ней, как ни в чём не бывало, и говорит, что Савелий нужен, тот, что ножа в руках уж три года не держал, потому что спивается с горя. Который жизни спас стольким людям, а свою прожигает, не в силах остановиться. Да кому сейчас такой вообще помочь может?
- Слушайся меня, Галя, слушайся, - шепчет мать. – Она его спасение.
Открыла глаза Егоровна, в себя приходит. На дворе светло, кто знает, сколько так провалялась. До носа донёсся запах печёного, и подскочила она с места.
- Ой-ой-ой, - суетится около плиты, хватая прихватки, чтоб поскорее достать противень из горячего нутра. Вовремя. Как раз подрумянились и сгореть не успели. Потрясла чёрный металлический лист, пирожки и съехали прямиком на застеленный бумагой стол. Уложила другие, обратно в плиту сунула, а эти принялась яйцом смазывать для красоты, чтоб блестели. Нынче всё продумано, силиконовые кисточки для такого дела, а раньше, Галина Егоровна помнит, как перья куриные хорошенько мыли, обдавали кипятком, связывали нитями и вот так пирожки мазали.
Закончила. Глядит на неё продолговатая сдоба, отражая в боках солнечный свет. Румяные, ароматные, всю кухню запах заполнил, что у самой слюнки потекли. Взяла один на пробу, остальные полотенцем накрыла. Села рядом, разломила, чувствуя, как выходит картофельный жар, откусила, втягивая ртом воздух, чтобы не обжечься. Хорошие, вкусные, как и раньше. Сделает – Толе наберёт, чтоб зашёл. Не всегда ж только им бабушку угощать, может и она побыть хозяюшкой.
Продолжение здесь