На пилораме и дрались до красной юшки из носа; и, хотя Ваня рос смирным, телок телком, обходя драки за версту, и ему, бывало, расквашивал нос то задира Валька Пнёв, позаочь – Пень, то обидчивый, как малое дитё, Бадмаев Радна.
Обычно уличные дружки ближе к вечеру сбивались в стаю, чтобы, вооружившись деревянными мечами и саблями, поделившись на белых и красных, начать битву на озёрном яру. В тот злополучный вечер братва, опершись на частокол, за коим чахлый листвячок и тощая берёзка, вызывали Ваню варначьим свистом, истошным воплем:
– Ва-а-аня!.. Ва-а-аня!.. Ванюшо-ок!.. почеши-и свой гребешо-ок!.. Ва-а-анька, выходи-и-и!..
Ваня вышел из ограды с берёзовой шашкой и щитом из печной заслонки, прибился к стае и на свою бедовую головушку похвастал блесной, что нынче смастерил ему из чайной ложки кока[1] Ваня. [1] Кока – крёстный отец.
– Покажь-ка, – Пень выхватил блесну, повертел и сунул в карман, а когда Ваня стал требовать блесну, то еще и подразнил. – У дуралея Вани свистнули сани.
– Когда у меня сани свистнули?! – запальчиво вопрошал Ваня. – Чо ты врёшь?! Врушка, врушка, врушка, у тебя во рту лягушка!..
– Ваня рыбу удил и в штаны напрудил…
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Обида захлестнула ребячье горло, стиснула грудь, и Ваня беспамятно кинулся на обидчика с кулаками; Пень испуганно отскочил, но тут же, по-петушьи выгнув грудь, крикнул:
– Пойдём, выйдем…
Словно мухи мёд, тут же драчунов облепили ребятишки и, весело гомоня, предчувствуя «бесплатное кино», повели драчунов на пилораму драться один на один; и Ваню вели под руки, чтобы не струсил, не сбежал. Торжественно вошли на пилораму, увидели озеро, по которому шало гуляли серые, стылые волны. Ваня уже не чуял бойцовского запала, томил душу страх; парнишка, будучи даже сильнее сверстников, драк боялся пуще огня; и сроду не подымалась рука ударить ближнего в лицо.
На пилораме, плотно окружённые ватагой, парнишки замерли друг против друга; и не успел Ваня даже изготовиться к драке, как засаднила скула, словно рану посыпали солью; затем перестал чуять верхнюю губу, прилипшую к носу, а вскоре померк свет в глазу. Дрался Пень ловко, бил хлёстко, и Ваня, ошалев от садких плюх, сгрёб соперника и с рычанием повалил на земь. Пень ужом вертелся подо ним, выплёвывая в лицо лихие матюги, но Ваня, ухватив его руки в запястьях, крепко прижал соперника к земле; и, страшась выпустить, мог держать до морковкиного заговенья. Братве надоело глядеть на возню, и, вспомнив, что лежачего не бьют, дерутся да первой крови, силком растащили драчунов. Но, когда Ваня уже думал о мировой, Пень вдруг подскочил да так дал в ухо, что парнишка рухнул на земь; и очнулся лишь тогда, когда Пень, подобрав ржавую, жестяную банку, слетал на озеро, принёс воды и стал плескать Ване на лицо. А когда Ваня очнулся, одыбал, вернул приятелю блесну, из-за которой разгорелся сыр-бор, и даже повинился.
* * *
Ныне же, когда Ваня лениво приволокся на пилораму с крапивным кулём, во дворе пусто, тихо, сумеречно – предпокровская снеговая туча застила белый свет; и даже сивобородые иманы, иманухи[2], обычно скачущие по штабелям соснового леса, сдирающие кору, жующие сочный и сладкий луб, грустно полёживали возле заплота, и, тесно прижавшись животами, опустив рога долу, жевали жвачку, задумчиво глядя вдаль зеленоватыми, соловыми глазами. [2] Иман, имануха – козёл, коза.
Хуже горько редьки надоели Ване щепки; охота со злости бросить куль на опилочную гору и рвануть на озеро, где уличные дружки – белые и красные – яростно сражались, вопя: «Падай!.. падай!.. убитый!..». Ваня уже видел себя красным воином, и даже присмотрел годный на сабельку, обломанный и вытертый до коричневого блеска черешок от лопаты, но, узрев отцовский стылый взгляд, услышал материно ворчание, обиженно попустился игрой. Опять же, октябрёнок, вспомнил школьный плакат, где аршинными буквищами начертано: «Лишь тех, кто любит труд, октябрятами зовут»; но в коридоре возле круглой печи-голландки плакат повеселее: «Октябрята — дружные ребята, читают и рисуют, играют и поют, весело живут». А какое Ване октябрёнку веселье, ежли работы непочатый край?!
Эдак Ваню и растили мать с отцом – сделал дело, гуляй смело, а делишек всего ничего: щепок натаскай, корову на озеро сгоняй, напои, стайку вычисти, за хлебом слетай на дальний край села, три бака воды на таратайке привези, чтобы кадушка полнёхонька, на утренней заре корову за околицу гони, на вечерней заре отыщи и пригони, а потом гуляй, хоть загуляйся, – вольный казак. Да где гулять, где играть вольному казаку, ежли на дворе потёмки, а соседские дружки разбредись по избам?!
К мелким заботам-хлопотам добавлялся сенокос – греби подсохшую траву, потом картошка – поли, окучивай, копай осенью; а с июня и до белых мух – рыбалка, и не утехи ради, а для прокорма семьи и чушки, которой лишь успевай парь мелкую рыбёху. Вставай казак ни свет, ни заря и вали на рыбалку, до того, бывало, к осени осточертевшую, что охота оборвать крючки, спутать жилку в кудель, высыпать дождевых червей в озеро, либо пробить дно лодки, чтобы вода била струёй, лишь бы не будила мать до света, стягивая покрывало, лишь бы позволила доглядеть зоревые сны; но, увы, приходилось дрожать на туманном озере, знобить ноги в остывшей за ночь, прозрачной воде, а когда припечёт солнышко, клевать носом.
У иных ребятишек отцы, воровскими, тёмными ночами вымётывая сети, добывали рыбу кулями, и детишки лишь катались по озеру на быстроходных кедровых лодчонках, ныряли с высокого носа; а уж потом, в охотку наудив дюжину окуней, уплывали на дальний берег озера, где жарили рыбу на рожнах. У Краснобаевых же сроду не хватало рыбы, поскольку отец, который мог сетями наловить уймы окуней, сороги и щук, летами то пас крупнорогатый молодняк на далёком откормочном гурту, то пас табун коней на горном пастбище.
Ване чудилось: отец, балуя дочерей, не жалел его, не щадил, впрягая в нудную дворовую работу, и мать тому подсобляла. Скажем, младшая сестра Верка, отцовская любимица, палец об палец, бывало, по дому не ударит, а хвостом волочится за отцом: папаша в гости либо по делу к соседям, и Верка следом. А Танька, средняя сестра, стала отбиваться от рук, и летом укатит, бывало, в рыбацкий посёлок к старшей замужней сестре либо шляется с подругами до темна да сидит на лавочке под окнами, пискляво потягивает певуньям: «Вот кто-то с горочки спустился - наверно, милый мой идёт…» По теплу и до рассвета бы распевали, но выходила за калитку мать с прутом и загоняла в избу, приговаривая: «Корова-шатоха и та в стайке, а ты всё шатаешься, шатунья…»
Бабушка Маланья, что жила в соседней избе с дочерью, фронтовой вдовой, поучала внука Ваню: «Будешь вольничать, отца и мать не слушать, пакостить, лодыря гонять, ревмя реветь, Божушка накажет. Бог не Микишка, даст по лбу, и будет шишка… Молитвой да постом, внучек, праведным трудом, не покладая рученек, не разгибая спинушки, обретёшь добрую славу у людей и милость Божью». Про молитвы и посты парнишка слыхом не слыхивал, а труды обрыдли; и, случалось, бросив домашние дела, тихонько улизнёт к дружкам и дотемна пропадает на озере – купается либо на конёчках катается. Глядя на ночь, мать устраивала жаркую баню шатуну, но зато уж наиграешься досыта, отведёшь душеньку.
Впрочем, чаще всего Ваня умудрялся своротить гору дел и наиграться вдосталь; а поздними летними вечерами, когда искрами вспыхивали звёзды и сиял белый месяц, сманивал дружков в сенник и, полёживая в душистом сене, плёл диковинные истории, заливал байки.
Но сегодня парнишке не до историй, сегодня малому работы невпроворот; и, хотя шибко неохота щепки собирать, хотя манило на озёрный берег, где гремела сабельная битва, парнишка всё же попустился игрой, вообразив: явится хмельной отец, увидит, что во дворе ни щепки, малому несдобровать.
Бросив крапивный куль, Ваня оглядел разорённую часовню, облупленную, исхлёстанную озёрными ветрами, похожую на ветхую старуху, сухой ногой стоящую в могиле, но еще дюжели каменные кружева и высокие окошки-слухи в чугунных решётках. В часовне пилорамщики держали бочки с соляркой и мазутом, ржавые пилы и прочие железяки, изжившие век. Лихие ребята, обретя маломальскую грамотёшку, безбожно исписали белые стены красным кирпичом, живого места не видать; и в заглазных письменах запечатлелась ребячья жизнь в ее причудливых изгибах. И хотя мальцы-огольцы еще не женихались, но уже смутно думали о сём; и намедни Ваня уже затёр красным кирпичом обидную сплетню: «Ваня+Маня любоф да гроба ду-ра-ки оба», а тут и свежее обличение: «Ванка д-у-р-ак курит тобак спички варует дома не начует».
Умный ли Ваня, ду-р-а-к ли, Бог весть, но прочее намалёвано верно: третьего дня Ваня по наущению соседского паренька, вечного второгодника, украл у отца пачку махорки, спички и так накурился с пареньком, что мать едва отвадилась, а папаша грозился вожжами отпотчевать.
Затерев кирпичом злое обличение, Ваня решил глянуть внутрь часовни, и лишь сунул голову в её сумерки, вдруг кинулась в дверной проём большущая птица с желтовато горящими очами, и, опахнув ветром, оглушив шумом крыльев, вылетела из колокольни. Малый, завопив «мама-а-а-а!», кубарем скатился по бугру, где в былые лета высилась паперть, а ныне – бугор и тропа, по краям дико заросшая дурнопьяной лебедой. Вздрагивая от пережитого испуга, Ваня быстро подобрал крапивный куль, пошёл искать щепки, но еще нет-нет да и настороженно косился на тенистый дверной проём, откуда вылетела таинственная птица.
Увы, вокруг тёсанных брёвен бурело и желтело лишь корьё, а щепки добрые люди давно уволокли; но Ваня, словно отыскивая грибы под прелой хвоей и листом, жёрдочкой пошарил в корье и вырыл почти метровые щепки. Ходом набил крапивный куль, а потом, охваченный азартом, приметил на опилочных отвалах ломаные горбылины, прибежал с таратайкой, нагрузил горбыля и, увязав волосяной верёвкой, впрягшись, поволок воз домой.
Продолжение здесь Начало здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Байбородин Анатолий
Другие рассказы автора здесь, и здесь, и здесь, и здесь, и здесь