Из воспоминаний Петра Наркизовича Обнинского
С января 1877 года по август 1878, я служил в Костроме прокурором окружного суда. Город кишмя кишел тогда нашими ранеными солдатами, эвакуированными с места расположения действующей армии, и турецкими военнопленными. Первые, переполняли больницы и госпитали, а вторые жили в местных казармах.
Самое горячее участие судьбе как тех, так и в особенности других, принимал бывший в то время костромским вице-губернатором А. Д. Свербеев. Раз, по его любезному приглашению, отправился я с ним взглянуть на "победителей" и "побежденных".
Сначала зашли мы в турецкие казармы. По обширному двору, сидели и разгуливали живописными группами пёстрые толпы турецкого низама. В щегольских голубых куртках, расшитых красными выпушками, в широчайших шароварах, заправленных снизу в штиблеты и, уже конечно, в фесках с длинными пушистыми кистями, они привлекали собою всеобщее внимание и были героями дня, если не битв.
Сильный, рослый, прекрасно упитанный и добродушный народ. Некоторые "аскеры" (солдаты) просто таки поражали своим атлетическим сложением: отвага во взоре, уверенность в движениях, молодцеватая выправка, всё это громко свидетельствовало о том, что одолеть таких "супостатов" было делом далеко нелегким, не будь даже того убийственного ружейного огня из их дальнобойных пибоди, о котором единогласно свидетельствуют все очевидцы сражений и который производил массовые опустошения в рядах наших войск еще задолго до того момента, когда расстояние дозволяло им открыть свой огонь.
Насмотревшись на побежденных, мы отправились к победителям. Что за контраст! Маленькие, худенькие, с бескровными лицами, в рваных и заштопанных шинелишках, расхаживали по больничным палатам выздоравливающие; о лежащих на койках с разными повязками на различных частях изувеченного тела, с подвешенными ногами, подвязанными руками, или и совсем без таковых и говорить нечего.
Выражения физиономий самые обыкновенные, такие, как будто герои эти ничего геройского не совершали и ничего болезненного не ощущали; настроение самое светлое и радостное. Нашему приходу они видимо обрадовались: скучно было в больнице. Приветливая, благодарная улыбка появлялась на простом, добром лице каждого страдальца, когда А. Д. Свербеев подходил к нему и спрашивал, как себя чувствует, не нужно ли чего? "Много довольны, ваше превосходительство; живем, пока Бог грехам терпит".
Становилось решительно непонятным, как эти "Давиды" одолели тех "Голиафов", какой "пращой" метали они в них, что была за сила, обратившая пигмеев в исполинов? Не телесная, очевидно, была эта сила, не дальнобойное ружье и не численное превосходство.
Тут побеждала сила совсем иного порядка, - побеждала та духовная мощь, какая помогает, нашему крестьянину переносить и голод, и холод, и нужду, и болезнь, с какою привык он встречать свой смертный час, где бы он ни настиг его, - та духовная, девственная мощь, которая мешает ему вещать о своих подвигах, заставляет его стыдиться своей славы и создавать ее, не сознавая своего величия, не рассчитывая ни на какое заманчивое будущее. Святая простота!
Такой именно простотой дышит следующий рассказ, записанный мною у постели одного из этих раненых богатырей со слов его.
"Я ранен в руку и ногу при атаках Плевны 30 августа; несли меня с поля полтора часа; а пули, словно частый дождь, так и ссыплют кругом. Приволокли меня на перевязочный пункт, и ослаб я там крепко: питались, ведь, одними сухарями, воду доставай сам, где знаешь. Скобелев (Михаил Дмитриевич)-молодец, да ведь один на тысячу!
Господа офицеры все больше сбоку, один роту свою пустил вперёд, а сам, милый человек, в канавку, да там и затаился; а Скобелев-генерал, на беду, мимо той канавки с нами-то и поди. Ну, значит, и накрыли ротного. Тут Скобелев-генерал сейчас к нам: бей, его братцы!
Вдарили мы с ружей и положили своего ротного в той же канавке. Судьба! От турка схорониться хотел, а свои уложили. Нет, господа офицеры боятся; есть хорошие и промеж них, да тех сейчас и убьют, либо изранят. Наш бригадный генерал ни разу с нами в огонь не ходил: как где сражение, он сейчас болен. Скобелев - один на тысячу! И чего боятся? Страшно, пока подходишь, а как пули зачнут свистать вокруг - ничего: всю робость как рукой снимет, даже весело.
Как только чуть оправлюсь, сию же минутою за Дунай. Ох, только уже начальники! Иной, в мирное время, куда прыток: одному в зубы, другого по морде, кому подзатыльник; распоряжается куда храбро! А теперь не то: "братцы", да "голубчики", да "соколы вы мои", а сам-то бочком, бочком, да за нас, грешных.
Еще спасибо Царской Фамилии: они, начальники-то, и поопасаются, ну и ... А не будь Царской Фамилии, ничего бы не вышло! Забрали мы раз в плен турок, а наш полковник, не то сам Скобелев, приказал нам с ними покончить: что с ними возиться, не стоит, да и конвой мал. Мы их всех тут перебили, а жалко было: как стонали, как молили!
Наши ребята крепче: как иного изувечат - ни за что стонать не будет, разве в забытьи. Товарищу моему, рядом мы бились, - гранатой, осколком, кишки наружу выворотило; так он, сердечный, тихонько попросил только прикончить с ним, чтобы не мучиться.
В турецком войске наполовину англичане, а с одними бы турками мы давно развязались бы, а то - англичане. Все передние шеренги они держат. Турки вперед боятся соваться и в атаку вперед идут завсегда англичане, кричат "ура!" и говорят чисто по-русски; одеваются похоже на нас, а не по-турецки".
Тут подошла с лекарством сестра милосердия; больной видимо утомился и, повинуясь ее совету, мы должны были оставить его в покое.
