Это неопределенное состояние длилось несколько дней. За это время здание Верховного Совета окончательно взяли в кольцо блокады, никого не пропускали туда, не выпускали оттуда, отключили воду, канализацию. Людей, оставшихся в здании, цинично выживали, а сочувствующих, пытавшихся хоть как-то поддержать запертых внутри несколькими кольцами оцепления, разгоняли дубинками. Не имея возможности без риска для здоровья собираться на Красной Пресне, люди начали стекаться на Октябрьскую площадь, к памятнику Ленину. Эти собрания, конечно, были под контролем милиции и спецслужб, но ни демонстрантам, ни выступающим особенно не мешали, даже, похоже, были довольны, что те выпускают «пар», тем самым отвлекая внимание от защитников Верховного Совета.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Савин, когда работал, частенько проезжал мимо и замечал, что с каждым днём на Октябрьской становится все многолюднее, из-за этого даже начали образовываться пробки, и поэтому иной раз машины в центр не пускали, а направляли в объезд, в сторону Добрынинской площади. Как-то Владимир и сам полчаса повертелся среди митинговавших, хотя ничего особенного не услышал ни от выступавших, ни от толпившихся людей. Глядя на них, сперва невозможно понять, зачем собрались у памятника все эти люди, среди которых выделялись пронырливые торговцы газетами и брошюрами; казаки, ходившие стайками, подчеркнуто вышколенные; смеялись и толкались группы молодёжи, многие из которых были с жёлто-чёрными монархистскими флагами, и со стороны совершенно не понять, что двигало и подталкивало всех этих людей, что объединяло. Цель «стояния» прояснялась только тогда, когда очередной оратор призывал к освобождению Руцкого и Хасбулатова, всего Верховного Совета, а Ельцина убеждал поскорее лечь на рельсы, как тот обещал, если повысятся цены, мол, поезд стоит наготове… Тогда и Савин вместе со всеми подавал голос в защиту «узников режима» и в поддержку «конструктивных пожеланий» Борису Николаевичу. Такое настроение людей, их боевитость не могли не радовать, но радость эта оказывалась явным проявлением злости, энергия и сила которой зависела от массы собравшихся людей.
Во второй воскресный день осады Белого дома, когда после полудня работа «встала», Савин заехал домой, пообедал, а после, успев посмотреть новости по телевизору, из которых узнал «об очередном сборище красно-коричневых», которых в этот день было как никогда много, не утерпел и поехал узнать, что там да как происходит. Оставив машину у Морозовской больницы, Савин, проскочив улицу и небольшой сквер, оказался на площади, запружённой народом. Пробившись поближе к памятнику, он немного послушал выступающих и хотел вернуться назад, но задержался, чувствуя в себе всё нарастающую дрожь от прихлынувшего волнения, которое всё сильнее напрягало тело, всё сильнее заставляло колотиться сердце. Неожиданно, чуть ли ни нос к носу Савин столкнулся с Василием, и эта встреча сразу изменила душевное состояние, заставила почувствовать уверенность. Он даже улыбнулся и, хлопнув приятеля по плечу, крикнул ему:
— Привет! Ты-то чего здесь делаешь?!
— То же, что и ты. Машину где оставил?
— У Морозовской. Работы всё равно нет. А ты?
— Какая работа в такой день. Со сменщиком поменялся. Видишь, что творится-то? Белый дом сегодня пойдут освобождать!
— Откуда знаешь-то?
— Ребята из отделения шепнули. Так что держись, мужик!
— Ты это серьёзно?
— А то… Надо рядом быть, чтобы в случае чего помочь друг другу. Понял?
Василий говорил так уверенно, твёрдо, что Савин не узнавал его, особенно, когда последний раз встречался с ним и он просил разрешения привести в гости горемычную Клавку. Тогда нюни распускал, а теперь сразу командиром сделался. Савину даже смешно стало.
— У тебя какое звание-то? — улыбнувшись, спросил он.
— Сержант. Какое же ещё. Будто не знаешь?!
— А я подумал, что не ниже полковника. И голос соответствующий прорезался. Молодец! Чувствуется, что мент!
— Бывший… А ты как думал!
Уверенность товарища передалась Савину, не могла не передаться. Он вдруг понял, что все, кто сегодня собрался на площади, — не случайные люди. И он тоже не случайный. Все пришли осознанно, зная, чего хотят, о чём мечтают, не ведая лишь одного: дальнейшего развития событий, которые, как ни старайся, не угадаешь, хотя, если верить Василию, то кое-кому наверняка всё известно. С этой минуты приятели держались вместе, а народу всё прибывало и прибывало. Люди не стояли на месте, они нетерпеливо сновали туда-сюда, почти не слушая выступавших, и, наверное, походили со стороны на роящихся пчёл, внешне вроде бы привычно снующих по сотам и вьющихся вокруг улья, но готовых по первому приказу матки организоваться на выполнение приказа. Владимир, хотя и сравнил собравшихся людей с пчёлами, но понимал, что все они, подобно ему, не знают своих дальнейших действий, не организованны, хотя сердца их горят. В такой ситуации достаточно одной хлёсткой и злой фразы, чтобы многотысячная масса сорвалась с места.
И такой призыв-приказ вскоре прозвучал, и площадь заревела голосами тысяч глоток, когда какой-то генерал прорычал в мегафон:
— Все к Дому Советов, освободим узников! Вперёд!
Это уж был не первый подобный призыв, звучавший в этот день, но все предыдущие лишь создавали напряжение в умах и сердцах митингующих, но от самого последнего, наиболее пронзительного, по массе народа будто пробежал электрический заряд, по силе равный молнии. И народ колыхнулся, отозвался громом, заревев на всю площадь. Владимир увидел, как крайние ряды повернулись в сторону Крымского моста и люди почти побежали, обтекая ограждение тоннеля, спускаясь вниз, на Садовое кольцо. С площади Савину было хорошо видно, как сразу же вся ширина улицы напротив Парка культуры заполнилась живой массой, перед которой жидкая цепочка милицейского оцепления, хотя и двойная, стоящая на подходах к Крымскому мосту, казалась муравьиной строчкой. Молодые, крепкие ребята, наступавшие впереди, её сразу смяли и опрокинули оцепление, буквально растоптав его. Чуть позже Савин увидел милиционеров, лежащих ничком на асфальте, закрывавших головы руками, окровавленных, без щитов и дубинок, которые сразу стали добычей наступавших. На поверженных никто не обращал внимания, все стремились вперёд и вперёд; и он сам, и бежавший рядом Василий — все вокруг — вопили, орали что-то свирепое, подбадривая себя, словно без злых рыков, воплей, свиста толпа и шагу бы не сделала. Несмотря на буйство и дикость происходившего, а может, именно от этого буйства и дикости, Савину было удивительно приятно чувствовать причастность к этой массе, в которой даже самый слабый и робкий человек видел себя героем. Не мог не чувствовать.
Перед Смоленской площадью их встретил новый заслон, более прочный и стойкий, но стойкость лишь разжигала в наступавших чувства, из которых жалость была на самом последнем месте. На каждого милиционера и переодетого в милиционера солдата-срочника приходилось по нескольку наступавших, которые, словно боевые муравьи, расправлялась с противниками, расчищая проход основной массе, заполнившей, казалось, всё Садовое от края до края, на сколько хватало взгляда. И если авангард этой массы крушил встречающиеся заслоны, то арьергард, поддавшись всеобщему буйству, но не находя противника, крушил арматурой коммерческие ларьки, светофоры, витрины — всё, что встречалось на пути; самые шустрые и нетерпеливые уж пили пиво, забирая его из разбитых ларьков, уминали заграничные картофельные чипсы и арахис, рассовывали по карманам пачки сигарет.
За Смоленкой поток разделился: часть толпы через Проточный переулок вытекла на набережную, часть двинулась через Калининский проспект; с ними Владимир с Василием. С пригорка, от мэрии с уже выбитыми стёклами вестибюля, Савину было хорошо видно, как под напором толпы разбегается многочисленное оцепление вокруг здания Верховного Совета, как машут с баррикад защитники, приветствуя своих освободителей. В этот момент над площадью загремели автоматные очереди, но кто стрелял, в кого или для чего — не понять. Звучали выстрелы и в занятой мэрии, но быстро прекратились. И стало непонятно, что дальше делать, в какую сторону идти, на кого нападать, кого опасаться. Народ опять стал похож на суетливых нервных пчёл, находившихся в нетерпеливом ожидании новой команды-приказа, но он всё не поступал и не поступал. Но вот на высоких ступеньках мэрии организовался митинг, появились люди с автоматами, с двух сторон прикрывавшие ораторов. Повторилась та же история, что часом ранее на Октябрьской: народ разогревался и разогревался от выступления к выступлению, пока не взяли мегафон генералы Макашов и Руцкой. На первые же их слова площадь отозвалась одобрительным гулом, а когда прозвучал призыв брать Останкино, то все изошли воплями. «Останкино», «Останкино», — неслось во все стороны, и было видно, как толпа колыхнулась за угол, на улицу Чайковского, где стояли брошенные разбежавшимися милиционерами крытые автомобили. И Савин подался вместе со всеми. Хватился, Василия рядом не оказалось! Куда он мог подеваться, если до последнего момента держался рядом?!
Савин не знал и даже не мог представить, что Василий в это время уж сидел в кузове грузовика и не понимал, откуда взялась и как оказалась в руках милицейская дубинка. Василий не знал, пригодится ли она, но не расставался с ней, пока колонна из нескольких грузовиков мчалась до Останкина. И удивительное дело: её не останавливали, не преграждали путь, даже, похоже, давали зелёный свет, будто заманивали. Особенно это удивило на Колхозной площади, где нет левого поворота с Садового кольца на проспект Мира и где, тем не менее, грузовики беспрепятственно повернули налево, даже, кажется, мелькнул гаишник, перекрывший движение на перекрёстке. Для других, но не для них. Но это были мелочи, по сравнению с той радостью, даже счастьем, какое цвело в душе от вида толпившихся на тротуарах людей.
Завидев автоколонну с красными флагами, прохожие останавливались, приветственно махали, что-то кричали одобрительное. Хотя их лица в наступавших сумерках почти слились в сплошной поток и невозможно было выделить какое-либо отдельное лицо, но от вида неравнодушного народа было ощущение правильности принятого решения. Всё сильнее росло чувство убеждения в том, что ещё немного — и свершится то, что так успешно сегодня началось, что готово завершиться через какое-то совсем малое время. Даже не верилось, что власть так легко может переходить от одних к другим, что и усилий-то особых прилагать необязательно. Нужно лишь иметь определенную группу людей, сплочённую общей идеей, действующую конкретно и наступательно, не теряющую ни минуты времени, ибо быстрота в такие моменты решает многое, если не всё. Надо не дать опомниться противной стороне, нанести ей как можно больший первоначальный урон и быстро развить успех.
Всё так и складывалось, казалось Василию, особенно когда один из грузовиков протаранил входную дверь технического телецентра и вход был свободен или казался свободным, и кто-то из наступавших успел проникнуть в здание. Но внутри его сразу раздались автоматные очереди, со стороны нападавших прозвучали ответные, что вызвало огонь чуть ли не из всех окон здания. И наступавшие всё-таки отхлынули, рассредоточились среди деревьев редкого парка, почти не стали заметны в наступившей темноте. Сколько времени длилась неопределённая ситуация, Василий не знал, спросить у кого-то или посоветоваться оказалось не с кем, так как никого он не знал вокруг себя; не видел и Савина, и где он, что с ним — неведомо… Лишь через какое-то время среди залёгших людей прошло шевеление. Произошло оно, когда из-за кубического здания технического центра и телецентра показались БТРы и, прожигая прожекторами пространство, словно выискивая цели и находя их, почти одновременно открыли по мелькавшим в свете прожекторов людям пулемётный огонь. Многие опрометчиво кинулись бежать в глубь парка и, скошенные пулями, падали. Василий же, сжавшись в комок, не давал волю испугу. Он всё правильно делал до определенного момента, до того самого, когда один из БТРов выдвинулся с фланга и начал косить людей одновременно с другими БТРами почти перекрёстным огнём. «Эх, окопаться бы!» — подумал Василий, и почти в тот же момент крупнокалиберная пуля перебила ему позвоночник, завалила на бок, а сам он забился в конвульсиях.
***
Покрутившись среди суетившегося народа и не найдя приятеля, Савин сразу поостыл в своём порыве, по-иному посмотрел на происходящее. Полезли в душу гнилые мысли, и вспомнились слова Василия о том, что, мол, ему шепнули друзья о готовящемся освобождении Верховного Совета! Если это действительно так, то тогда понятно его исчезновение, столь неожиданное и даже пугающее… Мысли о предательстве приятеля Владимир гнал от себя, но они словно прицепились и не давали покоя, казались обидными до слёз. Получается, что его просто обманули! И если бы только его. А что если всех, кто шёл от Октябрьской площади, умело заманили в ловушку, да не в одну, а расставленные по всему городу, тем самым распылив и ослабив силы, ещё недавно собранные в один грозный кулак… Пока он размышлял, машины на Останкино ушли, а он вспомнил о своём такси и заставил себя пойти назад, к Октябрьской, решив, что главное дело всё-таки сделано, и сделано не без его участия. Попытался вернуться тем же маршрутом, но на Садовом появились новые цепи оцепления, у него даже спрашивали документы, и, чтобы не искушать судьбу, он арбатскими переулками вышел на Волхонку, завернул с неё к метро и, проехав две остановки, вышел на Серпуховской. Найдя машину, отогнал её в парк, так как работать в этот день более не мог, и сразу же вернулся домой.
— Ты совсем? — пугливо спросила Надя. — Я так переживала за тебя!
— Конечно совсем. Какая сегодня работа, когда весь центр перекрыт.
— Иди, посмотри, что там творится-то, — и испуганно прижала к себе сидящую на коленях Наташку. — В Москве восстание, стреляют… В Останкине машиной таранили телецентр!
— Чего выдумываешь-то?! — не поверил Савин, подсев к жене и внимательно рассматривая, словно не видел её много лет. — Сама подумай: как машиной можно таранить огромное здание?!
— Можно… Грузовик разбил двери, и такая стрельба поднялась… Вот смотри, опять показывают!
Савин глядел на экран и не верил глазам: раз за разом показывали особо эффектную на взгляд телевизионщиков сцену, показывали с разных ракурсов, словно смаковали, как обычный зиловский грузовик бьёт бампером по входному тамбуру технического центра, при этом стёкла брызгами летят во все стороны, как начинается стрельба в самом здании, по его периметру... Потом стреляют в собравшихся людей трассерами, которые особенно стали заметны в наступивших сумерках… Кадры постоянно менялись: репортажи велись из разных точек, в основном, с площади перед Верховным Советом, постепенно вновь взятом в оцепление, из Моссовета, от мэрии… Всё увиденное и услышанное за день не укладывалось у Савина в голове, казалось, что это происходило во сне, потому что только во сне можно увидеть такие невероятные картины, происходившие всё-таки наяву и начавшие пугать. Оставалось только ввести войска, открыть огонь по бунтовщикам — и тогда что, война?!
Его путаные размышления прервала Настя, заявившая матери, что собралась погулять.
— С ума, что ли, сошла?! — непривычно зло и грубо осадил её Савин. — Не видишь, что творится вокруг. Дома сиди — гулять ей захотелось!
Его подержала Надя:
— Настюш, какое сегодня гуляние? И не думай!
Почувствовав дружный отпор, дочь обиженно поджала губы, смирилась с волей старших и, позвонив кому-то, тихо сказала, что сегодняшняя встреча отменяется. Услышав разговор по телефону, Владимир вспомнил о Василии, решил позвонить ему. Позвонил, но дома его не оказалось, жена, не особенно волнуясь, сказала, что он ушёл после обеда чинить машину и пока не возвращался. И только после её невозмутимых слов о починке машины Владимиру стало понятно, что поспешил он обвинять приятеля в предательстве. Тот, скорее всего, отправился вместе с другими в Останкино, но вот когда и как это произошло, если это действительно так, Савин упустил из виду, что немудрено в хаосе, творившемся перед мэрией… И всё-таки он не особенно переживал, верил, что Василий появится позже и позвонит. Савин и сам готов был звонить каждые пять минут, но тогда его жена сразу заподозрит неладное, начнёт приставать с вопросами. Так что ничего не оставалось, как ждать развития событий.
И это развитие не заставило себя ждать, когда через какое-то время (Савин потерял счёт времени) он увидел, как Останкинский телецентр показали в окружении БТРов, которые, словно по команде, начали полосовать из пулемётов по собравшимся вокруг людям. Те — врассыпную… Многие падали, корчились от полученных ранений, ползли по парку, ища укрытия за деревьями, мачтами освещения…
Заснувшую Наташку отнесли к этому времени в Настину комнату, а трое взрослых, словно потеряв дар речи, молча смотрели на всё, что показывали по телевизору. Показывали с комментариями, с колкостями, словно издевались над поверженными людьми и возвышались над ними таким жутким способом.
— Гады, — не выдержал Владимир и ушёл в кухню, рухнул на табуретку, обхватил голову, словно не хотел видеть и слышать всё то, о чём с такой иезуитской натуральностью вещалось на всю страну.
К нему подошла жена, обняла:
— Не переживай…
— Как же не переживать, Надя, когда там Василий погибает!
— Откуда знаешь-то?
— Знаю, знаю…
Заподозрив мужа в том, что он что-то скрывает, она начала его расспрашивать, просила и умоляла, чтобы он всё рассказал без утайки, но ничего не добилась. Савин лишь попросил:
— У тебя где-то спирт был для компрессов? Давай его сюда!
В другой бы раз жена пристыдила и отругала, но сейчас молча достала из шкафчика медицинскую склянку, в которой было граммов сто, спросила:
— Развести?
— Не надо…
Савин прямо из склянки глотнул содержимое, задержал дыхание, а когда выдохнул, то Надя подала солёный огурец:
— Закуси… Ужинать будешь?
— Какой там ужинать… — отмахнулся он, чувствуя, как спирт обжигает нутро и заливает слезами глаза.
Надя обняла мужа и стояла, не зная, что сказать, понимая, что никакие слова сейчас не помогут. Через некоторое время Савин заговорил сам.
— Я ведь был там, — вздохнул он, — вместе с Василием… Чего его жене-то скажу?! Как в глаза ей теперь смотреть?
Надя молча вздыхала. Потом укорила:
— За чем вас понесло-то туда, герои?!
— За тем… От жизни такой куда хочешь побежишь… Не хочу больше говорить, пойдём спать.
Савин прошёл в комнату, выключил телевизор, который Настя успела переключить на какую-то музыкальную программу. Когда лёг, то заснуть не мог, да и какой сон в такую ночь, когда под пулями гибли люди! Более всего душа болела за Василия: где он, что с ним? И всё-таки Савин верил, что утром приятель объявится, напомнит о себе.
Но утром тот не появился.
Продолжение здесь Начало здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Пронский Владимир
Другие рассказы этого автора здесь, и здесь, и здесь и здесь и здесь и здесь и здесь