После «Илиады» вернулся все же к прерванному чтению прозы Бориса Поплавского, потратив на два его небольших романа почти неделю. Сочинения этого поэта, когда-то сильно впечатлившему меня, оставляют достаточно тусклое впечатление: так «Аполлон Безобразов», писавшийся без малого шесть лет, несмотря на некоторую водянистость сюжета и основного действия все же больше похож на роман (ибо с его героями все-таки что-то происходит, они не статичны), чем «Домой с небес» - больше очерковый и дневниковый текст. При этом нельзя не признать, что второй роман лучше написан, а многочисленные эротические эпизоды так вообще заставляют своей метафоричностью вспомнить метафизику половой любви Генри Миллера (конечно, в лучшем ее, непошлом изводе). Проза Поплавского, впрочем, как и его поэзия, зависает в каком-то безвоздушном пространстве между символизмом и сюрреализмом, изо всех сил копируя не только стиль Рембо и Лотреамона, но порой и само содержание их текстов.
Концептуальный эпицентр прозы Поплавского – отношения его героев с Богом, мистически противоречивые, неканонические и неэкклезиологические. Порой персонажи Поплавского и он вместе с ними ради эффектного стилевого оборота открыто кощунствуют, молятся и при этом прелюбодействуют, читают как патристику, так и оккультную литературу. Эта духовная неразборчивость и является причиной мрачных состояний героев Поплавского, их депрессии и тоски. Стремление познать Бога нетрадиционными, нецерковными методами почти всегда оборачивается пограничными состояниями на грани душевной болезни. Поплавский, как в прозе, так и в поэзии, наследует теургические интуиции французского и русского символизма со всей их мутной апокрифической мистикой. Так образ Аполлона Безобразова, некоего темного двойника рассказчика, кажется списанным с байронических героев с их вездесущим сплином и душевной каменностью.
Оба романа показывают довольно наглядно, что Поплавскому гораздо ближе католическая мистика, чем православная (об этом в частности говорит образ Терезы в первом романе). В частности «Аполлон Безобразов» очень хорошо демонстрирует декларируемый аристократизм католической мистики, даже некоторый ее снобизм (не по этой ли причине автор так часто цитирует поздние тексты Гюисманса?). В общении героев Поплавского с Богом нет радости, нет мира, все похоже на какое-то соревнование, оттого так навязчиво в их духовных переживаниях присутствие демонического начала. Видимо, в замысел обоих романов входило их некоторое противопоставление друг другу: если в первом центральным моментом становится описание духовных переживаний героев, то во втором происходит возвращение их к плотской жизни (отсюда – и название), попытка персонажей найти себя в половой любви. Однако, оба романа Поплавского, находящиеся в сильной зависимости от сюрреалистической образности, сильно проигрывают в масштабности описаний и обобщений той же «Черной весне» Генри Миллера.
Поплавский стремится сказать слишком много, но в итоге не говорит почти ничего. Вместо того, чтобы выстроить хоть сколько-нибудь стройную композицию, он удаляется в многословные описания и отступления-рассуждения, заставляющие его прозу буксовать, утяжеляя ее искусственной ритмизацией и аллитерацией. В этом смысле романы Поплавского больше всего похожи на «Петербург» Андрея Белого: как и этот текст видного русского символиста, они представляют собой нечто рыхлое, аморфное, незрелое и при этом еще и духовно-мутное, почти богохульственное. После чтения прозы Бориса Поплавского фактически уяснил для себя, что вряд ли когда-нибудь вернусь к чтению этого литератора, безусловно, талантливого, но душевно неустойчивого и, к сожалению, неспособного дать читателю-христианину что-либо кроме смутных мистических мечтаний, приближающих их носителя не к Богу, а к «властелину снов» и «отцу лжи».
