"Я бежал с каторги, рискуя жизнью жены и сына. Судьба помогла мне бежать, и она накладывает на меня долг говорить от лица тех, кто погиб молча. Каторжане, их жены и дети, вдовы и сироты убитых "вредителей", верят в то, что их страшная судьба возможна только потому, что мир не знает, что творится там."
ИСТОРИЯ ПОБЕГА №1
Чернавин Владимир Вячеславович.
Арестован В 1930 году по "процессу консервных вредителей".
Приговор - пять лет каторжных работ, значительно легче обычного - расстрела или десяти лет.
В продаже появились недоброкачественные рыбные консервы, и были случаи отравления ими. ГПУ заподозрило вредительство и арестовало группу техников и инженеров, причастных к консервному производству, которые были впоследствии расстреляны. Чернавина привлекли к этому делу только оттого, что он изучал рыб, хотя к консервам он не имел прямого отношения.
"Выписка из протокола заседания выездной сессии ОГПУ от 13 апреля 1931 года. Слушали дело № 2634 Чернавина В. В., обвиняемого по статье 58, пункт 7.Постановили: сослать в концлагерь сроком на пять лет. Дело сдать в архив".
Совершил побег в августе 1932 года вместе со своей женой Татьяной Васильевной и 13-летним сыном Андреем из Кандалакши в Финляндию. Краткая история побега со слов Владимира и Татьяны:
Чернавин В. В.:
По анкете, которую несчетное количество раз приходилось мне заполнять в СССР, я – дворянин. Для следователя это значило "классовый враг". Но, как и у многих русских дворян, ни у моих родителей, ни у меня ничего не было за душой, кроме личного заработка, то есть отсутствовали все экономические признаки того, что с точки зрения марксиста и коммуниста, определяет принадлежность к классу дворян.
Дома у меня обыска не было. Действия ГПУ всегда непонятны в Мурманске перетряхнуть у меня все мешочки с крупой, выгрести золу из печки, а в Петербург, на настоящую квартиру, и не заглянуть. Но я был уверен, что рано или поздно, придут. Только бюрократизмом и крайней неповоротливостью аппарата ГПУ можно было объяснить этот "промах". Я внимательно осмотрел свой стол, - старые письма, фотографии, рукописи. Казалось, ничего, даже с точки зрения ГПУ, нельзя было усмотреть подозрительного, но я сжег все, даже детский альбом, - пускай не попадается в грязные лапы ГПУ.
Что я пережил после этих арестов до расстрела всех моих товарищей, у меня нет ни сил, ни умения передать... Я знал, что стою над бездной, знал, что ничего не могу сделать. За мной также не было никакой вины, как за всеми арестованными оправдываться нам было не в чем, и потому положение было безнадежное.
Полгода я жил в тюрьме одним - борьбой со следователем. Жил в страшном напряжении. Теперь все оборвалось, надо было сидеть и ждать бессмысленного приговора. Я чувствовал только пустоту и злобу. Такую злобу, от которой задыхался, которая в буквальном смысле не давала мне ни есть, ни спать. Трое суток я ничего не ел и не пил, потом заставлял себя есть, но с большим трудом, и худел с невероятной быстротой. Угнетало меня сознание бессилия и полной безысходности. Я чувствовал себя, как зверь в клетке, который понял, что нет смысла грызть железные решетки, что ему не сломать их и не увидеть воли.
Не знаю, как мной овладела мысль - побег. Неужели покориться им? Неужели не изобрести чего-нибудь, чтобы вырваться от них? Теперь я ждал одного: куда сошлют, что сделают с женой и с сыном. Надо, чтобы все докатилось до конца, тогда я смогу разрабатывать план побега. Эта мысль поглотила меня всего. Я больше не замечал ни тюрьмы, ни людей, окружавших меня, и ждал только приговора.
Я не спал всю ночь. Мысль о побеге билась у меня в голове. Кругом была дикая теснота, вонь, грязь, духота, клопы, я ничего не замечал. Вообще с этого момента я стал интенсивно жить только этой мыслью, только этим планом, и вся каторга плыла мимо меня, как в чаду. Не все ли равно, как протянуть это проклятое время. Надо так много успеть сделать.
Жизнь моя в концентрационном лагере складывалась необыкновенно удачно. Мне как-то непонятно везло. Множество весьма квалифицированных специалистов не попадало в лагере на работу по своей специальности — я был назначен, через месяц по прибытии в лагерь, на должность ихтиолога через два месяца после этого послан в длительную и совершенно необычную для лагеря "исследовательскую" поездку, тогда как огромное большинство годами сидели, ничего не видя, кроме казарм и помещения, в котором им приходилось работать. Мне было разрешено, ровно через шесть месяцев по прибытии в лагерь, свидание с женой и сыном. Наконец, не прошло и двух месяцев после отъезда жены, как у меня была вновь крупная удача - меня "продали", или, точнее, сдали в аренду на три месяца.
Чернавина Т. В.:
Накануне побега целый день был дождь. Горы были закрыты низкими густыми тучами.
— Если завтра не уйдем, — мрачно сказал муж, — надо просить о продлении свидания. В этом, наверное, откажут, но пока придет телеграмма, нужно воспользоваться первым сухим днем и бежать. Завтра день отдыха, я могу не выходить на работу, и меня не хватятся до следующего дня. Но в такой дождь идти трудно.
Он ушел на пункт и увел с собой сына. Я в десятый раз пересмотрела все вещи. Самое необходимое не укладывалось в три рюкзака, из которых два должны были быть легкими. Сахар, сало, рис, немного сухарей, считали, что идти не менее десяти дней, а нас трое.
Но все устроилось прекрасно: разрешение на свидание есть, десять дней впереди в полном нашем распоряжении.
Муж вернулся с работы, и, когда мальчик уснул, мы принялись опять все пересматривать.
— Портянки запасные нужны для всех. Разорвала две простыни, накроила портянок, — рюкзаки еще больше разбухли.
Мы провозились до поздней ночи, бесконечно укладывая и перекладывая. Наступило утро, Андрей убежал на залив умываться.
— Скорей, надо уложить последнее, — торопил муж. — Когда сказать сыну?
— Потом, в дороге.
— Но как объяснить наши рюкзаки?
— Сказать, что едем на экскурсию, останемся там ночевать. Я то же скажу хозяевам.
Всё было готово, и этот кров пора было оставить. Мы стояли взволнованные. Сейчас будет сделан первый шаг к новой жизни… или смерти.
Они бежали без оружия, без теплой одежды, в ужасной обуви, почти без пищи. Пересекли морской залив в дырявой лодке, прошли сотни верст. Без компаса и карты, далеко за полярным кругом, дикими горами, лесами и страшными болотами. Сбивая в кровь ноги руки, шли много дней и вот, наконец-то, свобода!
Мы вышли на гребень. В последний раз смотрели мы оттуда на горные хребты, уходившие к оставленному нами краю: там лежали тяжелые тучи, над нами сверкало солнце. По вершинам мы проверяли пройденный путь, гордясь и радуясь, что столько их осталось позади, а мальчику стало жутко: он только сейчас понял, как далеко и безвозвратно ушли мы от родных мест.
— Смотри на СССР, быть может, в последний раз, — сказала я ему.
Он взглянул, и словно не поверил, что там навеки остается Родина, а может быть, понял и загрустил. Там оставались дом, товарищи, все, с чем он вырос, что любил. Если б не непонятная и страшная тюрьма, куда исчезли отец и мать, там было бы счастливое и радостное детство, мечты, надежды, все, чем полна ребячья жизнь.
У меня тоже защемило сердце, и горько было прощаться с несчастной, родной страной. Я ее любила искренне и преданно, даже такой истерзанной, запуганной и сбитой с толку. Но… есть звери, которые привыкают к клеткам и неволе, другие — дохнут или бесятся. У нас иного выхода, кроме бегства, не было.
ИСТОРИЯ ПОБЕГА №2
Павел Михайлович Кривошей, инженер-химик.
Статья 116 «Присвоение или растрата должностным лицом или лицом, исполняющим какие-либо обязанности по поручению государственного или общественного учреждения, денег, ценностей или иного имущества», срок 10 лет».
С конца двадцатых годов, Павел Михайлович работал инженером-химиком на только что построенном советской властью, харьковском заводе. Он знал английский и французский языки, был начитан, интересовался живописью и коллекционировал антиквариат. Антиквариат всегда стоил очень дорого, а где взять деньги? Их же можно украсть из казны.
Ему впаяли 10 лет и отправили отбывать срок на Колыму - наиболее бесчеловечные лагеря. Даже просто выжить в суровых условиях почти вечной зимы, работая на лесоповале или золотоносных приисках за скудную пайку хлеба, было практически нереально.
Как специалист, он должен был искупать вину трудом в химической лаборатории Аркагалинского района. В то время, советские геологические партии активно искали в этих местах золото.
В лаборатории, Кривошей получал всю информацию о геологических партиях и маршрутах геологоразведчиков.
Через три месяца, к сидельцу из Харькова приехала его супруга. Также как и жены многих осужденных, она завербовалась в «Колымский край» на три года. Помыкавшись в Аркагале, Ангелина Григорьевна, именно так звали жену нашего героя, перевелась в Магадан.
Вскоре после ее отъезда на Большую Землю ушла шифрограмма:
"Из лагеря бежал заключенный Кривошей Павел Михайлович"
Усиленная проверка уходящих на Большую Землю пароходов и вылетающих самолетов, ничего не дала, Кривошей, словно сквозь землю провалился.
Хитрый и умный Павел Михайлович, уходил не туда, где его будут искать чекисты. Беглец шел к Якутску, от которого его отделяли 1800 км.
В одном якутском поселке, представившись профессором из академии наук, он нанял старателей, которые копали шурфы, разбивали породу и собирали геологические образцы.
Через месяц после побега он добрался до самого Якутска и пришел за помощью в «Якутское геологическое управление». Он попросил товарищей с оказией, отправить посылки с образцами пород в Академию наук СССР. Руководство управления не только согласилось, помочь, но и умолило «маститого» геолога, прочитать три лекции для якутских коллег.
Руководство управления в благодарность за лекцию, за казенный счет, помогло Кривошею, добраться до Владивостока.
На Большой Земле, беглец выправил у уголовников поддельный паспорт, и уехал в Мариуполь. Павел Михайлович купил домик на берегу Таганрогского залива, и устроился химиком на местный металлургический комбинат.
Его арестовали через два года у заводской проходной и отправили вновь на Колыму. Спокойно отсидев свой срок, он устроился химиком на предприятие горнодобывающей промышленности.
ИСТОРИЯ ПОБЕГА №3
Закир Зинатулович Габайдулин.
Приговорён к 25 лет ИТЛ по Указу Президиума ВС СССР от 04.06.1947 об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества.
У А. И. Солженицына в “Архипелаге ГУЛАГ”, в главе “Менять судьбу” о побегах из лагерей есть небольшой рассказ об одном из них, совершенном в Краслаге:
В 1951 в том же Краслаге около десяти большесрочников конвоировались четырьмя стрелками охраны. Внезапно зэки напали на конвой, отняли автоматы, переоделись в их форму (но стрелков пощадили! — угнетённые чаще великодушны, чем угнетатели) и четверо, с понтом конвоируя, повели своих товарищей к узкоколейке. Там стоял порожняк, приготовленный под лес. Мнимый конвой поравнялся с паровозом, ссадил паровозную бригаду, и (кто-то из бегущих был машинист) — полным ходом повел состав к станции Решёты, к главной сибирской магистрали. Но им предстояло проехать около семидесяти километров. За это время о них уже дали знать (начиная с пощаженных стрелков), несколько раз им пришлось отстреливаться на ходу от групп охраны, а в нескольких километрах от Решёт перед ними успели заминировать путь, и расположился батальон охраны. Все беглецы в неравном бою погибли.
На самом деле всё происходило иначе, вот, что пишет участник этого побега Закир Зинатулович в своём письме Н. А. Формозову:
"Солженицын написал в своей книге, что при побеге нас всех десятерых постреляли. Вот что мне не понравилось, что он раньше времени меня похоронил, да еще окромя меня остались еще пятеро...”
Как всё было на самом деле!
Из воспоминаний Закира Зинатуловича.
В 1949 году меня этапировали в Краслаг.
Контингент лагерников был в зоне разный: были и воры, и политические и головорезы. Зона делилась на три группировки. Но мужики это вечные рабы. А воры и иные считали себя благородными. Но между ворами и иными постоянно была смертельная вражда. Здесь в основном шла травля друг друга с помощью лагерной администрации, чтобы шло уничтожение самими себя. Ибо в то время администрация смеялась: якобы где-то они вычитали из истории Ленина, что он сказал о том, что преступный мир искоренит сам себя. Так вот администрация и действовала.
Зачастую мужики страдали от этой мясорубки. В зоне был страшный произвол со стороны лагерной администрации: заключенных сильно избивали, спали на голых нарах, на ночь бараки замыкали, кормили очень плохо. Люди умирали от истощения. На работу водили далеко. Тогда в основном лес вывозили на лошадях по лежневке, труд был каторжный. Сколько людей вымерло об этом знает один медведь, так называли там прокурора.
И вот меня упрятали в барак усиленного режима. В камере нас сидело где-то человек 25. И вот в один прекрасный день открылась дверь нашей камеры. Показался у порога начальник режима. Он обратился к нам: “Кто желает на работу?” Мы спросили: “Могилу копать?” Он сказал: “Силосную яму скрывать”. Мы согласились выйти.
На другое утро нас действительно вывели на силосную яму. Вышло нас 10 человек. Конвоировали нас два солдата. Поработали мы первый день, второй — стали потихоньку в доверие входить, ибо они нас просили разжечь им костер, мы разжигали. А другие заготавливали дрова для них, и для себя. Вроде бы помаленьку вошли к ним в доверие.
Вот здесь-то мы между собой решили их обезоружить и бежать. У нас было много ненависти к солдатам этого взвода, ибо когда нас выводили из зоны на работу, или на лесоповал или на шпалорезку с большой партией, что они с нами вытворяли! Народ был истощен, еле-еле двигались. Солдаты всю партию, человек двести, клали в грязь и в воду, травили собаками, чтобы те нас драли. И все это делалось по указанию командира взвода. Зачастую нас клали без причины, из прихоти. Что мы пережили в годы страшного произвола, я не желаю это своему врагу.
ДЕНЬ ПОБЕГА.
Вышли мы на работу и четвертый день, и окончательно решили действовать. И вот опять насобирали дров, а вернее разного хлама. Стали им разжигать костер. В это время солдаты от нас стояли в двух метрах, расслабленные в ожидании тепла. Вот в это время мы на них набросились, подскочили сильные наши товарищи. Отняли у них карабины, их было двое. Мы забрали два карабина, на каждый карабин по два магазина патронов. Сняли с них полушубки, шапки со звездами, а их одели в свои бушлаты и шапки. После чего отвели их в кустарник от силосной ямы метров 1 500, связали их. А сами пошли по железной дороге по направлению к станции Сосновка, или как еще называли Лесозавод. Нам нужно было пройти около 5-и километров.
Пришли мы на эту станцию. Смотрим: стоит паровоз с двумя гружеными вагонами лесом-долготьем в направлении Решёт. Куда нам и нужно было ехать. Наш мнимый конвой договорился с машинистом довезти нас до станции Ревучий на этих платформах. Машинист согласился и мы поехали, сначала он не подозревал, что мы беглецы. Проехали мы километров 30, но нас остановили на станции Копай Горка, рядом находилась женская зона. Подбежали к нам старший лейтенант и несколько женщин в военной форме. Здесь офицер приказал нашему конвою следовать за ним.
Проехали мы еще километров десять, тут нас изрядно обстреляли из пулеметов и автоматов из засады. Тогда же убили нашего товарища — Виноградова А. Машиниста ранили в ногу, но он нам говорил какое колесико нужно крутить. Мы уже, этот паровоз вели произвольно. Подъезжая к станции Ревучий, нас еще пуще обстреляли уже с двух сторон. Здесь я был ранен в левую руку. Был ранен и Чикин в ногу, а Королеву оторвало пулей указательный палец. Тогда же Волкову пуля попала выше локтя, ему раздробило кость.
Паровоз весь изрешетили пулями, вода из тандера вытекла. И наш паровоз на подъеме застыл. Здесь мы были вынуждены с него сойти.
Мы отошли от железнодорожного полотна в кустарники, но уже кругом стояли солдаты вооруженные автоматами и карабинами. Они применили в нашу сторону огонь. Мы здесь залегли, выбрав удобные позиции для себя, и применили ответный огонь. Солдатам жить хотелось больше чем нам, они тоже попрятались.
Стрельба прекратилась на некоторое время. Оказывается в это время приехали из Решёт на дрезине начальник управления — полковник, начальник следственного отдела, то же полковник и командир дивизиона.
Они дали указание солдатам в нас не стрелять. После чего командир дивизиона на расстоянии стал нам кричать, чтобы мы сдавались. “Никто в вас стрелять не будет,— кричит он.— Есть у нас указание Москвы, вас взять живьем”.
И вот начались наши мытарства по следственному отделу. Стали нам фабриковать дело: что мы хотели бежать за границу. Мы их фабрикацию не стали подписывать. Нас били, пугали каждый раз, но все равно мы не подписали. Так нас теребили целых полгода. За это время наши дела отправляли в Москву два раза для применения статей суда военного трибунала. К нам применили четыре статьи (самые страшные): 58-14 — групповой побег: 58-11 — саботаж, 58-8 —террор, 59-3 пункт 16 — истребление людей.
Итак начался суд. Судили нас прямо в тюрьме, в Красном уголке. Алиметову и Волкову присудили — террор, суд приговорил к расстрелу, без обжалования.
Нам остальным суд вынес по 25 лет строгого режима лагерей, первые пять лет — тюремный режим. Месяца через три после суда меня этапировали в Ригу для отбытия тюремного заключения.
Материалы взяты из книг: Владимир Чернавин - "Записки "вредителя" и Татьяны Чернавиной "Побег из ГУЛАГа", а также из публикаций общества "Мемориал".
