Вторую часть дилогии я прочитал лишь пятнадцать лет спустя. К тому времени фамилия писателя и герои романа уже успели основательно покрыться пылью времени. И вот – перестройка, гласность, ускорение и сопутствующие признаки конца восьмидесятых годов нежданно-негаданно вернули меня к героям романа «За правое дело», живым и мёртвым. Тогда плотина советской цензуры рухнула, как берлинская стена и поток запрещённой ранее литературы хлынул на страницы толстых журналов и отдельных изданий. Помню в метро, мне приходилось видеть людей, читающих один и тот же номер журнала «Дружба народов», в котором публиковался роман Анатолия Рыбакова «Дети Арбата».
- Ты что, не знаешь? Вся Москва читает. – Сказал мне Х, а У предложил почитать потрёпанный номер. Не безвозмездно, конечно.
Однако мне повезло – я стал обладателем заветной книги по государственной цене 2 рубля 30 копеек, Ташкент, издательство литературы и искусства имени Гафура Гуляма, 1988 год. Следующей книгой стала «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Кишинёв, литература артистикэ, 1989 год. Тираж – 200000 экземпляров. Увы, жизнь и судьба этого экземпляра вряд ли будет долгой. Бумага уже пожелтела, выцветают буквы, но герои живы до сих пор и разговаривают со мной так же, как 34 года назад.
Стоило мне открыть книгу в 1989 году, как всё, что было прочитано в детстве, тут же вспомнилось с той же отчётливостью, как будто члены семьи Шапошниковых, их друзья, знакомые, знакомые знакомых и совершенно посторонние персонажи романа были сложены, как оловянные солдатики в отдельную коробочку где-то на дне гиппокампа или спрятаны под туникой у Мнемозины, чтобы в подходящий момент, достать их и расставить на поверхность письменного стола в круг света настольной лампы.
Книга начинается без отсылок к прошлому. Старого большевика Мостовского, Софью Осиповну Левингтон, водителя Семёнова и Агриппину Петровну, попавших в плен под Сталинградом, с немецкой педантичностью сортируют, воздавая каждому по заслугам. Агриппину Петровну после допроса отпускают, снабдив её буханкой горохового хлеба и двумя красными тридцатками; Семёнова присоединяют к колонне пленных; а Мостовского и Софью Осиповну отправляют по разным лагерям.
Гроссман верен себе, его перо не сосредотачивается на описании жизни и судьбы одного героя. Взгляд читателя мечется по замыслу автора из концлагеря на передовую, с передовой – в тыл, от начальников – к подчинённым, от немцев - к русским, от евреев - к газовой камере, от палачей - к жертвам и от подлецов… А куда денешься от подлеца? От него деться некуда.
Роман закончен в 1960 году. Сталина уже нет. Четыре года прошло после ХХ-го съезда КПСС. О чём думал писатель, работая над романом? Много ли строчек вычеркнул? Сколько страниц разорвал на мелкие кусочки? И какие это были строки? Откуда у Василия Семёновича возникла уверенность, что эту книгу напечатают? А если б знал о том, какая будет жизнь и судьба у романа, стал бы его писать? А если б не ушёл из жизни так рано, написал бы третью часть? Увы, сослагательное наклонение не даёт внятных ответов на эти вопросы.
Привычно паря по страницам книги от главы к главе, я вдруг спотыкаюсь на 21-ой главе. Вот оно! Что-то новое, сначала едва мелькнув, а потом, уже четко обозначившись, появляется в панорамной картине романа. Подлец! Пишу название персонажа с восклицательным знаком, потому что именно его появление оживляет повествование, добавляя в сюжет предсказуемой производственной драмы на военную тему, в которой наши всё равно победят (исторический факт!), трагическую интригу, обозначенную любовным треугольником, рёбра которого, подлец ломает и коверкает с той проворной, отточенной изобретательностью с которой это делали подлецы всех времен и народов.
Вот он - Дементий Трифонович Гетманов. Секретарь обкома одной из оккупированных немцами областей Украины. Полагаю, что при жизни Сталина, только за эту, 21-ую главу, в которой на квартире Гетманова в Уфе, к нему зашли проститься близкие люди: младший брат жены, зам. Управделами Украинского совнаркома Николай Терентьевич, старый товарищ Гетманова, киевлянин Машук и свояк Дементия Трифоновича, ответственный работник отдела пропаганды украинского ЦК Сагайдак, писателя Гроссмана Василия Семёновича, фронтовика, орденоносца и подполковника, немедленно арестовали бы, и отправили на Лубянку. Но Сталин умер, и поэтому друзья-родственники спокойно выпивают в узком семейном кругу, раскрывая читателю свои партийно-функционерские души.
Гетманов назначен комиссаром корпуса к полковнику Новикову. И вот уже Новиков выплывает из первой части, порядочный, деловой, давно и пылко влюблённый в Евгению Николаевну Шапошникову. По мере того, как шелестят страницы, а гости во главе с хозяином поднимают рюмки за Сталина, под чьим портретом они торжественно пьянствуют, мне становится жаль полковника. Он и Крымов уже стали мне хорошими знакомыми, а Гетманов с собутыльниками с неприязнью обсуждают командира корпуса, его предполагаемую будущую жену и её бывшего мужа. Чувствуется, что корпусной комиссар не оставит это семейное дело без присмотра.
Насмешливый тон, с которым Гроссман зачитывает основные вехи партийного пути нового героя романа, заставляет всякий раз вспомнить «За правое дело», ведь там подобная насмешка отсутствовала напрочь. Лишь отдельные намёки кое-где заставляли усомниться в чёткой и слаженной работе машины под названием Советский Союз. И вдруг:
«Жизнь Дементия Трифоновича была довольно бедна внешними событиями. Он не участвовал в гражданской войне. Его не преследовали жандармы, и царский суд его никогда не высылал в Сибирь. Доклады на конференциях и съездах он обычно читал по рукописи. Читал он хорошо, без запинок, с выражением, хотя писал доклады не сам. Правда, читать их было легко, их печатали крупным шрифтом, через два интервала, и имя Сталина выделено на них было особым красным шрифтом. Он был когда-то толковым, дисциплинированным пареньком, хотел учиться в механическом институте, но его мобилизовали на работу в органы безопасности, и вскоре он стал личным охранником секретаря крайкома. Потом его отметили и послали на партийную учебу….»
Бедный Гроссман. Даже после смерти вождя эти невинные строки долгое время не имели право на публикацию в стране, где в литературе главенствововал самый передовой и испытанный метод социалистического реализма.
Василию Семёновичу исправиться бы и послать Гетманова быстренько на фронт, где прибить корпусного комиссара по-тихому шальным осколком. Но нет. Автор продолжает пьянку, где на десерт вместо мороженого оставляет следующий эпизод. Машук, перелистывая семейный альбом с фотографиями вдруг так выразительно поднимает брови, что все невольно тянутся к альбому и видят там фото Гетманова в форме оберфюрера СС. Зачем вру? Не понимаю. Сочинил самую малость. Впрочем, автор придумал не менее занимательную концовку предложения: на фото был изображён Гетманов в своём довоенном обкомовском кабинете, над ним висел огромный портрет Сталина с размалёванным цветными карандашами лицом, с синей эспаньолкой на подбородке и голубыми серьгами в ушах. Это маленький сын Гетманова внёс свою лепту в Сталинградскую эпопею, так и не появившись на страницах романа.
«Галина Терентьевна (жена Гетманова) расстроилась, повторяла, оглядывая гостей:
- И ведь, знаете, вчера пред сном говорит: «Я дядю Сталина люблю, как папу».
- То ж детская шалость, - сказал Сагайдак.
- Нет, это не шалость, это злостное хулиганство, - вздохнул Гетманов».
- Ха-ха, - ехидно посмеиваюсь я. – Счастливого пути на фронт, партийная морда.
И чего так разошёлся? Ведь немало коммунистов пало смертью храбрых на той войне. Виноват автор, который художественным образом даёт понять, что Гетманов смертью храбрых не падёт, грудью амбразуру не накроет и от шальной пули не погибнет. А жаль. Был бы нетривиальный сюжетец.
Гроссман куда благороднее меня. Он видит в Гетманове человека.
«В коридоре он после прощальных слов и поцелуев надел полушубок, папаху, стоял, выжидая, пока водитель машины вынесет чемоданы.
- Ну вот, - сказал он и вдруг снял с головы папаху, шагнул к жене, снова обнял её. И в этом новом, последнем прощании, когда сквозь полуоткрытую дверь, смешиваясь с домашним теплом, входил сырой и холодный уличный воздух, когда шершавая, дублёная шкура полушубка прикоснулась к душистому шёлку халата, оба они ощутили, что их жизнь, казавшаяся единой, вдруг раскололась и тоска ожгла их сердца».
Пока шут Гетманов веселит меня, автор спокойно напоминает о том, что его роман – это все-таки драма. Постепенно появляются оставшиеся в живых герои первой книги: физик Штрум со всей семьёй, кроме пасынка Толи (он в госпитале), майор Берёзкин, Николай Иванович Крымов, Александра Владимировна Шапошникова, Женя.
Штрум получает письмо от матери. Это прощальное послание из еврейского гетто, чудом достигшее адресата. Тяжёлый текст. Не письмо – обвинение. Приговор той тёмной половине человеческой сути, которая особенно чётко проявляется во времена войн и бедствий. Каково же было автору, мама которого умерла в концлагере, писать эти строки? Он написал себе письмо от её имени и глазами Штрума прочёл:
«Как закончить письмо? Где взять силы, сынок? Есть ли человеческие слова, способные выразить мою любовь к тебе? Целую тебя, твои глаза, твой лоб, волосы.
Помни, что всегда в дни счастья и в день горя материнская любовь с тобой, её никто не в силах убить.
Витенька…Вот и последняя строка последнего маминого письма к тебе. Живи, живи, живи вечно…Мама».
Какая мать не подпишется под этим письмом? А если не подпишется, то мать ли она?
Женя Шапошникова селится в Куйбышеве. Про Новикова вспоминает редко, не знает ещё, что автор планирует ввести её на роль жены полковника. Крымов в мыслях Евгении Николаевны присутствует почти постоянно, «но внутренняя сердечная светосила этих мыслей была невелика». Я, читатель, не в первый раз листая книгу, так и не сделал выбора между Новиковым и Крымовым, несмотря на то, что автор легкими тычками подталкивает меня в сторону полковника.
В Куйбышеве кипит светская жизнь. В город временно эвакуированы Большой театр, дипломатический корпус, знаменитые писатели, московские конферансье, иностранные журналисты. Но красивая Женечка мается не от внимания женолюбивых поклонников, ей не удается никак прописаться. Начальник паспортного стола Гришин «спокойный, простой, вобравший в свою смертную душу всесилие государственного гранита», отказывает девушке в прописке. В отчаянии Женя вспоминает и Крымова и Новикова, и бога и сатану. Двух последних я сам сочинил, о них у автора ни слова. Но я допускаю, что идя по улице среди толкающих её, прописанных людей, Женя могла подумать, как простой советский Фауст: а не продать ли мне душу и тело ради прописки?
Добрый автор не даёт героине пуститься во все тяжкие. Прописку Евгении Николаевне Шапошниковой устраивает писатель Лимонов (знаком с Алексеем Толстым, бывает на совещаниях у секретаря обкома). Взамен похотливый литератор хочет получить банальных женских услуг.
« - Лапать меня не надо, право же, не надо».
Не получает.
Что бы как-то снять напряжение Гроссман знакомит меня со стариком Шаргородским, соседом Жени по коммунальной квартире, где она снимает комнату, который, бережно произнося слова и расставляя точки, запятые, читает своё стихотворение «Россия»:
«Бзумная беспечность
На все четыре стороны.
Равнина. Бесконечность.
Кричат зловеще вороны.
Разгул. Пожары. Скрытность.
Тупое безразличие.
И всюду самобытность.
И жуткое величие».
Стихотворение принадлежит перу князя Андрея Звенигородского. Почему Гроссман отобрал эти строки у реального человека и отдал вымышленному персонажу? Не понимаю. Стихи мне понравились, хоть я и не любитель оных.
От стихов и красивой Женечки из Куйбышева перемещаюсь в Саратов вместе с её сестрой Людмилой, женой Штрума. Она едет в госпиталь к своему сыну от первого брака Толе. Тяжело описывать семейные связи при помощи букв, так и хочется перейти к стрелкам и образам. Не потому ли иногда книжная иллюстрация говорит о персонаже гораздо больше, чем многостраничные описания его жизни.
Людмила Николаевна плывёт на пароходе, который был предназначен для семей ответственных работников, возвращающихся через Куйбышев в Москву. В Казани по приказу военных на пароход произвели посадку воинских команд и гражданских лиц. Жаль, что нельзя быстро нарисовать несколько рож из семей ответственных работников. Да и у самих ответственных работников тоже рожи. А, может, Гроссман всё выдумал, и такого не было? Было. Рожи эти до сих пор мелькают на экране телевизора. Увидев, что на пароход сажают красноармейцев, пассажиры закатили истерику, отказывались пустить военных и звонили по телефону уполномоченному Государственного Комитета Обороны.
Солдат пустили на пароход, и автор отметил нечто непередаваемо странное в виноватых лицах этих людей, чувствующих, что они стеснили законных пассажиров. Солдаты ехали на фронт под Сталинград.
Сын Людмилы Николаевны Анатолий умер в саратовском госпитале от ран, ещё до приезда матери. Тем временем в одном из лагерей Дальстроя, его отец Абарчук, политический заключённый, верный ленинец, мысленно обращается к сыну, которому когда-то отказался дать свою фамилию:
« - Толя, Толя, ты один – моя надежда».
Не Ленин, а Толя. Вероятнее всего, Абарчука зарежут уголовники. За честность и порядочность, хотя в уголовном мире это называется «стукачеством», а порядочностью – трусливое молчание. Абарчук назовёт оперу имя убийцы.
Тем временем весельчак Гетманов продолжает отвлекать меня от тяжёлых и печальных строк романа. Он распоряжается коньяком Новикова как своим, многословно высказывается на совещаниях по техническим вопросам, в которых ничего не смыслит, укладывает гостя отдыхать на чужой койке, читает на столе чужие бумаги, заводит любовницу. В моём воображении его образ представляется состоящим из ядовитой смеси героев романа «Граф Монте-Кристо» Данглара и Кадрусса. Только странный опыт, накопленный мной от чтения множества книг, подсказывает мне, что Дементий Трифонович во многом перещеголяет друзей Эдмона Дантеса, но заслуженного наказания избежит. Вернётся домой с победой, в генеральском звании, с орденами и медалями на мясистой груди.
Раздосадованный несправедливым предположением, я начинаю искать в интернете сведения о корпусных комиссарах Великой Отечественной, получивших назначение на должность в 1942 году и не имевших военного опыта. Вдруг автор списал с кого-нибудь. Не нахожу таких. Может, плохо искал, но я не нашёл ни одного корпусного комиссара без военного опыта и образования.
Что ж, положусь на описание автора и своё воображение:
(продолжение следует)