Продолжая тему рассказов из старого советского журнала "Костёр", хочу разобрать рассказ Ирины Андриановой - "Воспоминание о вальсе". В открытых источниках он есть, так что ничего плохого, думаю, не будет, если я процитирую его для удобства здесь.
Шел мне тогда тринадцатый год.
Жили мы в самом центре города, на седьмом этаже большого многоподъездного дома. Кроме нашей семьи в квартире жили еще две. В одной хозяйкой была старая неряшливая женщина, Анна Ильинична, в другой – шумная, злая тетя Вера. Ее так и звали – Злая Вера.
Мама постоянно переживала из-за соседей: то Анна Ильинична раковину засорит или плиту супом зальет, то Злая Вера пытается на кухне по пустому поводу скандалить.
Часто мама приходила с кухни красная, растерянная и говорила папе:
– Представляешь, что они вытворяют. Не знаю, хватит ли у меня сил… – и пересказывала очередной острый момент нашей квартирной жизни.
Папа не вмешивался в эти ссоры. Однажды было дело – вышел на кухню, сцепился со Злой Верой, и такой у них поднялся крик, такие родились обвинения, что мама раз и навсегда запретила себя защищать.
Вот и сидел папа дома, слушал расстроенную маму, ужасно волнуясь и страдая от бессилия… Как я их жалела в эти минуты!
Мама моя была медсестрой, и папа – тоже. Но он всегда говорил для солидности: «Я – медбрат». Не мог же он всем признаться, что он – медсестра. Хотя – я-то это точно знала – никаких медбратнинских обязанностей в медицине не существовало, существовали медсестринские: ставить банки, штамповать рецепты, бегать с медицинскими картами из регистратуры в кабинет, накладывать повязки, смешивать пломбы. И делать уколы.
Эту самую неприятную на свете процедуру прекрасно умели делать мои родители. Я испытала их медсестринское искусство на себе многократно. Правда, мама делала уколы лучше – ее рука была легче, и уговаривала она ласковее, – но все равно уколы я ненавидела всегда. Особенно в детстве.
Денег мои родители получали немного – только-только хватало на все необходимое, но я знала, что мама и папа ухитряются копить трешки, пятерки, иногда десятки на свою мечту. Копили они долго, много лет, начиная с того момента, как я у них появилась. И мечтой их было пианино. Они мечтали выучить меня на пианистку.
Однажды наступил такой день, когда в нашем доме пианино появилось. Большое, черное, с крупными белыми и мелкими черными зубами-клавишами, с сотней разных голосов.
Относилась я к нему почти равнодушно, так, снисходительно: мол, пусть пока здесь стоит, а там видно будет. Иногда я открывала крышку и нажимала на клавиши. Папа тогда весь преображался и говорил:
– Играй, играй, дочка! Как хорошо у тебя получается!
Ничего хорошего, конечно, не получалось: хаос звуков и головная боль от моего творчества.
Пианино простояло у нас дома всю весну, лето, а осенью папа заболел, и его положили в больницу. Из больницы он вышел в середине октября и на первом же семейном ужине сообщил:
– Дочка, я нашел тебе учителя музыки.
Оказалось, что папа познакомился в больнице со стариком по фамилии Петрухин. У этого старика Петрухина был взрослый сын Саша, студент консерватории.
Папа торжественно-длинно сказал за ужином:
– Его сын – студент консерватории по классу фортепиано.
Это прозвучало не хуже профессора музыки.
И вот пришел тот день, когда учитель должен был появиться в нашей квартире. Ждали мы его днем, часа в четыре, – я как раз успевала из школы прийти, перекусить и переодеться.
Мама в тот первый день отпросилась на работе, чтобы сделать генеральную уборку, а убиралась она всегда на совесть.
Мама вытерла везде пыль, устроила баню цветам – отнесла их в ванну, полила из лейки, принесла, посвежевшие, умытые, обратно, вымыла полы. Постелила на наш круглый стол белую скатерть с голубыми цветами – эту скатерть мы доставали только по праздникам; до блеска надраила стекла буфета и книжного шкафа. А мне велела очинить остро карандаши и найти чистую тетрадь для советов учителя музыки.
Но главное внимание было уделено пианино. Мама тоже тщательно вытерла его, достала из недр бельевого шкафа льняную дорожку, вышитую красными и желтыми крестами, аккуратно постелила эту дорожку на нижней крышке пианино. А на верхнюю поставила бюстик Пушкина. На этом еще вчера вечером настаивал папа: «Пусть музыкант видит, что здесь живут интеллигентные люди!»
Почему бюстик Пушкина был у папы связан с интеллигентностью, я не знала. Мне лично этот предмет совсем не нравился: маленькая железная головка с мертвыми глазами.
Одним словом, комната наша к приходу учителя музыки сияла. Мама страшно нервничала, будто боялась, что студенту у нас не понравится и он уйдет, не сказав ни слова. Зря она нервничала: наша комната была самой уютной и лучшей в мире.
Потянулись минуты ожидания. Я стояла у окна и смотрела на городскую осень. Стояла и думала: «После урока музыки возьму красивый резиновый мяч и пойду во двор». Я не волновалась в ожидании учителя музыки ни грамма. Это же была не моя затея – пианино, мне-то что.
Раздался звонок – он пришел.
Студент был высокого роста. Когда он здоровался с мамой, то склонил голову, как это делали в кино актеры, играющие роль дворян. Мама смутилась и покраснела от переживания. Студент сказал:
– Где ваш инструмент?
Он, конечно, сразу заметил, где стоял инструмент, но ему, видно, было нужно, чтобы его пригласили.
– Вот, пожалуйста. Вот наш инструмент. Садитесь, пожалуйста. – Мама засуетилась и стала двигать стул.
Студент сел, небрежно снял праздничную дорожку и положил ее комком на бюстик. Получилось, что Пушкин выглядывает как бы из пещеры. Он открыл нижнюю крышку, положил пальцы на клавиши и вдруг заиграл что-то быстрое, потом резко оборвал мелодию.
Я оглянулась на маму. Глаза ее сияли – так она была довольна. Взгляд мамы встретился с моим взглядом, он говорил: «Учись, и ты так будешь играть».
– Занятия будут длиться час. Два раза в неделю, – сказал студент скороговоркой. – Нужны будут две нотные тетради, самоучитель и карандаш с ластиком.
– Записывай, все записывай, – зашептала громко мама. Словно от того, что я сейчас запишу про нотную тетрадь и ластик, я научусь играть, как Ван Клиберн.
– Теперь, если можно, оставьте нас вдвоем, – сказал студент.
Я заметила, что он, когда говорил, не смотрел в глаза, а глядел на клавиши или на слово «Лира», которое было написано под пюпитром для нот.
– Да-да, сейчас, – снова засуетилась мама и быстро вышла.
– Садись, – сказал мне учитель музыки. – Вот это нота до, это ре…
Он начал наш первый урок.
Конечно, мне было обидно, что учитель музыки не спросил, как меня зовут. Ему это было неинтересно. Впрочем, как неинтересны и занятия со мной. Видимо, он нуждался в лишних деньгах, поэтому согласился давать уроки. Об этом я догадалась потом, когда выросла. А сейчас я нажимала с усердием на все эти до, ре, ми, с которых пальцы соскальзывали, будто мокрые. Старалась я ради папы и мамы, ради их мечты, ради того, чтобы мои медсестра и медбрат не чувствовали себя маленькими и незаметными в жизни, ведь их дочь учится на пианистку!
А самой мне в голову никогда не пришло бы захотеть стать пианисткой. Я не любила музыку, я любила гулять, смотреть на людей на улице, прыгать через скакалку, лупить мячом об асфальт; еще любила читать книги, ходить с папой в театр и музеи. Особенно в музеи. Если бы меня спросили, кем я хочу быть, то, не раздумывая, я бы ответила – музейной тетенькой. То есть сидеть в музейном зале, смотреть за посетителями и одновременно любоваться картинами.
А тут музыка…
Между трудным доремишним делом я разглядывала учителя музыки. У него были сухие, тонкие, длинные пальцы с коротко подстриженными ногтями, большое ухо с розовой мочкой, длинные ресницы и молочно-белые белки глаз. Еще у него были худая шея и острый кадык. Когда учитель музыки говорил, кадык шевелился, и мне почему-то становилось жалко студента, хоть плачь.
Из кухни вдруг поползли ароматные запахи. Я поняла, что мама печет свои фирменные пирожные – рогалики. Ну зачем, зачем она это делает? Встречает студента как самого дорогого гостя. Зачем?
Я начала нервничать, руки у меня вспотели, я вдруг осмелела и попросила:
– Сыграйте сами, пожалуйста.
Саша кивнул и начал играть, а я слушала, одновременно принюхиваясь к ароматным запахам, и смертельно жалела маму.
Потом час истек, мама внесла на фиолетовой голландской тарелке – была у нас одна такая роскошная, праздничная – горячие рогалики.
Учитель музыки стал отказываться, но мама настояла, положила ему в целлофановый пакетик штук десять. Он мне сказал: «До свидания. До пятницы» – и торопливо ушел. В коридоре мама остановила его, что-то дала, он сказал «спасибо», и я догадалась: мама заплатила за урок.
Учитель стал приходить два раза в неделю, быстро садился к пианино и, не глядя на меня, начинал что-то объяснять. Он никогда не ругал меня за плохо выученный урок: ему было все равно. Когда ему надоедало мое бренчание, он играл сам. Обычно недолго – минут пять, словно разряжался от напряжения. Но эти пять минут были самыми моими любимыми, самыми светлыми. Если бы кто-нибудь сказал мне, что я полюблю музыку, я бы посмеялась. Просто сбывалось, хоть на мгновение, желание родителей: в нашем доме звучала музыка.
В ноябре родители работали по вечерам и не могли присутствовать на моих занятиях. Теперь мама перед каждым вторником и каждой пятницей давала мне запечатанный конверт, наказывала:
– Отдай после занятий учителю.
Я отдавала.
Однажды его долго не было. Обычно он появлялся в четыре, а прошло и пять часов, и полшестого. Я старалась спокойно ждать, взяла книжку, но спокойно ждать не удавалось. В своей напряженной тоске я поняла, что, если он не придет, мне будет очень плохо. Чего именно я ждала? Пяти минут музыки или самого учителя? Я не знала. Но было страшно обидно, что он забыл про меня и не идет.
Раздался звонок, я полетела открывать дверь.
На пороге стоял он и незнакомая девушка. Оба были мокрыми, а глаза их блестели от счастья.
– Здравствуй, – сказал весело учитель музыки. – Это Лена… А это, – он обратился к девушке, – моя ученица. Можно, мы обсохнем? – спросил он меня.
Я впустила их. Они вошли в квартиру, разделись, и Лена сказала:
– Девочка, поставь, пожалуйста, чайник. А то мы замерзли, там дождь такой, хоть умри.
Я выполнила ее просьбу и вернулась в комнату. Лена сидела на нашем стареньком диване по-простому, с ногами, – тоненькая, сияющая, с румяными щеками, – и ела рогалики. Мама теперь постоянно пекла их по вторникам и пятницам.
Учитель музыки сидел за пианино.
– Ну, что будем делать? – спросил он меня и улыбнулся Лене.
– Саш, а за что тебя сегодня ругал Мозгляков? Говорят, ты решил показать ему свою трактовку Баха. Сыграй, жутко интересно, – попросила Лена.
– Хорошо. – Он снова улыбнулся. Он постоянно улыбался, и это казалось мне удивительным.
Учитель музыки повернулся к нам спиной, откинул легонько назад голову и начал играть.
Наша маленькая комната не вмещала эту музыку. Наша комната трещала по швам, и мне казалось, что я задыхаюсь от музыкального ливня. Но этот ливень обрушился не для меня – для тоненькой девушки, жующей рогалик, а я была случайным прохожим, попавшим под бушующие могучие струи.
Учитель музыки играл полчаса и, может быть, даже больше, а мне почему-то хотелось плакать. Потом мы пили чай, учитель и Лена болтали о чем-то своем – студенческом, взрослом, музыкальном. Затем они поднялись из-за стола.
– Спасибо. Нам пора идти, ладно? – сказал студент извиняющимся тоном, глядя влюбленно на Лену.
Я кивнула.
Я проводила их до дверей и у самого порога дала учителю конверт. Он сначала смутился, но потом быстро сунул его в карман.
– Вы придете во вторник? – прошептала я.
Он удивленно пожал плечами, и они весело, шумно уехали на лифте.
Листы нотной тетради в тот день остались чистыми.
А потом они приходили ко мне три раза подряд. И все три раза мы не занимались, а слушали, как студент играет. Он мог сидеть за пианино хоть целый день, но всегда обрывал музыку ровно через час. Наверное, не хотел встречаться с моими родителями, с моими бедными медсестрой и медбратом, и с их огромной мечтой – сделать из меня пианистку.
– Ты не говори родителям, – всегда на прощание просил студент и совал в карман запечатанный конверт.
Я понимала, что он боится, и жалела студента очень.
Неряшливая Анна Ильинична и Злая Вера давно заподозрили неладное. В один из ноябрьских вечеров они завели с мамой на кухне опасный разговор.
– Что это вы из квартиры консерваторию делаете? – спросила Анна Ильинична и бросила шкурки от картофеля мимо мусорного ведра.
– Разве запрещается учить ребенка музыке? – ответила мама. Она была горда, что защищает ребенка и его право войти в чарующий мир искусства.
– Учить!.. – хмыкнула Злая Вера. – Тут их табун ходит, учителей, и бренчат до потери сознания. На пианино никто вашего ребенка не учит. Вот. А у меня лично аллергия на ваше пианино.
Мама сразу занервничала, покраснела и спросила у меня (я, как всегда, крутилась рядом):
– Это правда? Ты не занимаешься?
– Всё они врут, – ответила я. – Занимаюсь, еще как.
Мама облегченно вздохнула: она мне верила, бедная моя, добрая мама, а соседки закричали:
– Сама она врет! Устроили тут балаган! Девок водят! Безобразие!
Мама и папа в ту ночь долго не спали, шептались, я тоже не спала – думала, что же будет дальше. Все такие бедные в мире, всех жалко, никто не понимает друг друга.
Настал очередной вторник. Я прибежала из школы, папа и мама уже ушли на работу. Я знала, чувствовала, что Саша и Лена снова придут вместе и снова он будет играть целый час для Лены.
Мама оставила мне между подушками на кровати завернутую в газету кастрюлю с гречневой кашей. Мама всегда так делала, чтобы я лишний раз не подходила к плите и чтобы всегда у меня было горяченькое. Я поела этой каши и уставилась в окно.
Там стоял глухой ноябрь, с холодным воздухом, озябшими деревьями и пасмурным небом. Город ждал снега, сугробов, веселого ледка – ждал зимы. Но ничего этого не было, а было тоскливо и серо.
Раздался звонок. Я бросилась открывать.
На пороге стояли Лена, Саша и еще двое каких-то парней: один в очках, а другой лохматый и толстый.
– Здравствуй, девочка! – весело сказала Лена. – Можно у тебя погреться? Мы с концерта и страшно замерзли.
Они прошли в комнату, а Лена по-хозяйски побежала на кухню ставить чайник. Когда он закипел, все набросились на мамины праздничные рогалики, и вдруг лохматый сказал:
– Чего-то я голодный такой.
Я достала из подушек кашу, из холодильника котлеты, которые мама нажарила на ужин, и банку варенья. Через несколько минут все это исчезло.
Потом Саша сел к пианино.
– Хотите вальс Кюи? – спросил он у сытой публики.
– Валяй, – лениво поддержал очкарик. – Только это дребедень. Я Кюи не уважаю.
– Почему дребедень? – возразил Саша. – Мне нравится, что это не сам вальс, а как бы воспоминание о вальсе. Когда-то звучал вальс, настоящий танец, а потом кто-то, одинокий, грустный, вспоминает его – и вспоминает неточно, приблизительно, мелодия как бы размыта.
– Ну, валяй, валяй, учитель ты наш, – сказал теперь лохматый и закурил.
Курить в квартире было строжайше запрещено. Мой папа не курил, и соседи тоже. И если вдруг откуда-то тянуло табачным дымом – это был настоящий скандал. Но Саша уже заиграл, и остановить лохматого я не сумела.
Воспоминание о вальсе было необычной музыкой. Я подумала, что есть в ней что-то от зимы, от фонарного тусклого зимнего света – столько в ней печали… Саша играл, а мне вдруг стало жалко всех студентов – голодных и замерзших на ноябрьском пронзительном ветру, уставших от трудных занятий. И у каждого из них, наверное, в жизни было свое воспоминание о вальсе, то есть что-то очень грустное.
Вдруг открылась дверь, и на пороге появилась мама. Она вошла бледная-бледная, а потом внезапно покраснела.
– Мы тут забежали на минутку с друзьями, – сказал Саша, но сразу спохватился: о какой минутке он говорит – у него сегодня положенный день занятий. – Да… Это ребята замерзли и зашли, а мы вот бились-бились с вашей девочкой… Она плохо понимает музыку… Ей трудно все дается… Я решил показать, как надо толком играть…
Он все больше и больше путался, больше врал, а мама стояла на пороге комнаты и молчала. Она, видимо, не знала, что сказать. Ведь она так верила в серьезные занятия, в мое музыкальное будущее и каждый раз пекла фирменные рогалики, чтобы подбодрить учителя музыки, показать, что к нему здесь отлично относятся.
Мама молчала. Замолчал и Саша. Молчали все. Только вдруг хихикнула Лена: ей стало весело, оттого что нас застукали, она чуть не лопалась от смеха.
И тут сказала я:
– Мама, я не хочу заниматься музыкой с этим учителем. Он плохо играет и вообще сказал мне, что он не по классу фортепиано, а по классу аккордеона.
Студенты медленно поднялись со своих мест, медленно, как в замедленной съемке, оделись и один за другим вышли из квартиры. Все до одного сказали мне и маме:
– До свидания. – Они же были интеллигентными людьми.
А когда захлопнулась дверь, мы услышали, как они захохотали на лестнице.
– Ничего-ничего, – сказала мама. – Ничего, дочка. Найдем тебе учителя по классу фортепиано.
Она собрала грязную посуду, заглянула в холодильник и ахнула:
– Да нам же на ужин ничего не осталось!.. Дочка, а где конверт для учителя?
Я подала его.
– Собирайся, пойдем по магазинчикам, – сказала мама и надорвала конверт. И вытащила оттуда три рубля.
Мы ходили до темноты по магазинам, купили и колбасы, и сахару, и даже три бублика к чаю.
Когда мы уже возвращались домой, пошел первый в этом году снег. Он был робкий, прохладный и удивительно свежий. Я подставила ему горячее лицо, и внезапно слезы полились у меня из глаз.
– Бедная, бедная моя девочка, – сказала мама, вытащила носовой платок и начала, как маленькой, вытирать мне глаза. – Бедная моя, глупенькая! Ну всё, всё…
Откуда было маме знать, что первый снег напомнил мне воспоминание о вальсе, печальную, тихую музыку. И то, как прекрасно играл Саша, и как я каждый раз ждала его, и наши занятия, на которых ему было скучно, и чай, и Лену, и рогалики. И то, что все это больше никогда-никогда не повторится.
В рассказе, как мы видим, показана семья очень тихих, добрых и интеллигентных людей. Мама, папа и такая же хорошая дочка. Которая согласна заниматься ненавистной ей музыкой только лишь для того, чтобы не огорчать маму и папу. Которых, таких тихих и добрых, пинают все кому не лень - соседки по коммунальной квартире, например. И даже студент, которого они пригласили давать частные уроки фортепиано для своей дочки, мигом почуял, что из них, таких добрых и радушных, можно вить верёвки. И не преминул сесть им на голову...
Но что самое возмутительное в этом рассказе - это то, что девочка влюбляется в наглого и хамоватого своего репетитора. Для которого она - настолько пустое место, что даже не поинтересовался, как её зовут. Да и в самом рассказе у девочки имени нет, что наглядно показывает её обезличенность. Студент даже не заморачивается тем, чтобы действительно учить её музыке, за что не стесняется брать деньги, жрать в три горла рогалики, которыми его угощают, да ещё и водить своих дружков и девушку, которая помыкает бессловесной и безымянной двенадцатилетней хозяйкой дома: "Девочка, поставь, пожалуйста, чайник..."
И девочка радостно бежит ставить чайник и прислуживает наглым аферистам. Более того - она их жалеет. Бедные, голодные, уставшие и замёрзшие на ноябрьском ветру студенты. Для которых она и её семья - так, лохи, бесплатная халява и прислуга. У которых можно оттягиваться на хате, пить-есть, ходить в туалет - и ещё и деньги за это получать.
А когда "злые" соседки по коммунальной квартире открывают родителям этой девочки глаза, и они застают недобросовестного "рипититора" врасплох на месте преступления - даже тогда он, настолько бессовестный, имеет наглость за всю доброту своих заказчиков и ученицы - полить её грязью. Дескать, это не я плохой, это девочка ваша тупая, бесполезно с ней заниматься.
И тут девочка, худо-бедно, но всё же даёт обидчику отпор. Но... по-прежнему жалеет этих хамов-халявщиков, жалеет и плачет, что эти вечера никогда больше не повторятся...
Что сказать. Какая судьба будет у этой доброй девочки, дочери хороших и достойных людей, в будущем? Останется ли она всё той же блаженной, в своём мире, где всех-всех жалко, даже самых отъявленных негодяев? И не нарвётся ли, когда вырастет, влюбившись в очередного такого "Сашу", для которого она будет - пыль под ногами, урна для плевков и расходный материал? Который, свесив ножки, сядет ей на шею и поедет, а потом, выкачав из неё весь ресурс, прожуёт и выплюнет безо всякого сожаления? Думаю, исходя из рассказа, такой сценарий событий вполне возможен.
Да, добрым людям доступно то, что недоступно злым. Они умеют любить по-настоящему. Получать высшее наслаждение от помощи другим и самоотдачи. Умеют прощать, забывать плохое и помнить хорошее. Поэтому, в этом отношении - они счастливее.
Но любая доброта, как любой колодец, может в какой-то момент и иссякнуть. Если об неё долго и планомерно вытирают ноги, а в колодец плюют и качают воду, не вкладывая никакой отдачи. И добрый человек, если очень сильно нарвётся на злодея, у которого не получится его уничтожить, тоже станет злым. Ведь даже самая добрая собака может стать кусачей, если ей устроить жизнь собачью.
Очень хочется надеяться, что девочка, выросши, либо не нарвётся на откровенно плохих людей, либо на примере своих родителей, гнобящих их злых соседок и студента-пройдохи, сделает выводы и научится отстаивать свои границы.
___________________________________
Читайте ещё на моём канале:
___________________________________